«Тень»

Рас­сказан­ная мастером история гибели Иуды, на первый взгляд, про­сто дополняет апокрифи­ческими подроб­ностями канони­ческую версию, где есть про­бел между последним яв­ле­нием Иуды в Гефсиманском саду в ночь на пятницу и сообще­нием о том, что преда­тель пове­сился. Булгаков выд­вигает версию о причаст­ности Пилата к последним часам жизни Иуды. Эта версия поз­воляет объяс­нить одну стран­ность канони­ческого текста, где сказано: «И, бросив сребрен­ники в храме, он вышел, пошел и удавился» /Мф 27,5/. Но Иуда не мог войти в храм, куда имели доступ лишь первосвящен­ники. Для иудеев, включая евангелиста Матфея, раз­ница между словами «в ограде храма» и «в храме» огромна. На осно­вании этой сим­воли­ческой оговорки некоторые толко­ватели, например, Е.Поляков, делают вывод об Иуде как перво­свя­щен­нике Ново­го Завета. Это не про­тиво­речит рас­сказу о денеж­ном я­щике и финалу Евангелия от Иоан­на о любимом ученике, который пребудет вместе с Иисусом.

Булгаков трактует это про­тиво­речие как полити­ческую интригу Пилата про­тив Каифы с учас­тием секретной службы Афрания. Но мы не сможем оценить всё ковар­ство мести Пилата без пони­ма­ния сим­волики про­никно­вения Иуды в храм. Пилат у Булгакова отвечает и за рас­пространение слуха об удавив­шемся Иуде, смерть которого стала частью религи­озного мифа. Но если этот слух запущен Пилатом, по версии Булгакова, то вопрос о смерти Иуды как истори­ческом факте вообще повисает в воз­духе. Ведь «роман в романе» – это услов­ность, отража­ющая кол­лектив­ные образы субъектов исто­рии ХХ века, а не истори­ческую реа­ль­ность римской Иудеи. Однако повто­ре­ние в этом условном апо­крифе деталей канони­ческих евангелий является услов­ным знаком. Автор тем самым подсказывает, что имен­но здесь скрыта некая важная идея.

На мой взгляд, вполне можно рас­толко­вать сим­волику сребреников, бро­шен­ных в храме, без того, чтобы канонизиро­вать образ Иуды. Иуда дей­ст­вите­льно был «епископом» в общине при Иисусе, но община эта ещё не была христианской. Это была иудейская секта, верящая в мес­сию как буду­щего царя-освободителя Иудеи. Мечтой жизни Иуды было стать первосвящен­ником при царе Иешуа, полу­чить право войти в храм, встать вровень с Ан­ной и Каифой. Но говорят, есть лишь одно несчастье хуже несбыв­шейся мечты – это когда мечты сбыва­ются. Потому что, если тебя интересует лишь вне­шняя сторона дела, то и получишь по вере своей – одну лишь внешнюю обёртку. Иуда хотел, чтобы весь город и страна знали, что он допущен в святая святых, и получил желаемое. Не то­лько иудеи, весь мир знает о том, что он был допущен в храм. Он хотел, чтобы его имя упоминалось всегда рядом с Иисусом, и он заслужил это даже в большей степени, чем Пилат.

Иуда хотел уравняться с Каифой, и они уравнялись, но то­лько иначе. Не Иуда присоединился к первосвящен­никам, а первосвящен­ники к Иуде. Ан­на, Каифа и весь Синедрион предали Иисуса на смерть точно так же, как и Иуда. Потому что, как и он, думали о земной власти, а не о высшей воле не от мира сего, заботились о мирском, внешнем, а не о внутрен­нем, боже­ствен­ном. Это преда­тель­ство первосвящен­ников сим­воли­зируют иудины кровавые сребреники, подбро­шен­ные в храм.

Такое толко­вание вполне согласу­ется с психо­логи­чески достоверной трактовкой Булгаковым лич­ности великого предателя. Иуда предстает пере­д нами как успешный, красивый, обая­тельный и умный молодой человек. Если добавить сюда роли первого помощ­ника и люби­мого ученика, а также способ­ности Алоизия из парал­ле­льного текста 13 главы, то вообще чуть ли не идеал. Одна лишь беда – при всех способ­ностях и внешних дан­ных Иуда крайне неуверен в самооценке. Был бы он холоден, тогда во всём полагался бы на внешнюю оценку – со стороны родителей, началь­ства или жены, был бы тогда про­сто успешным карьеристом и подкаблучником. Был бы он горяч, то есть имел большой запас духовной энергии, то получил бы опору в твёрдом духе, отвеча­ющем за интуитив­ную, внутрен­нюю самооценку. Стал бы тогда ес­сеем, отше­льником как Креститель, не нужда­ющимся во внешних опорах веры, или же про­сто верным учеником как Иоанн или Андрей.

Но Иуда не горяч и не холоден. Его энергии хватает на то, чтобы интуитив­но оценить силу слов Иисуса, приз­нать его учителем истины. Однако тёплый Иуда не способен отказаться от вне­шних ориентиров самооценки, от мирского мнения. А окружа­ющий мир, галилеяне хотели видеть в Иисусе ново­го иудейского царя: «А мы надеялись было, что Он есть Тот, Который должен изба­вить Изра­иля…» /Лк 24,21/. И оставалось то­лько убедить иудейский мир и первосвящен­ников.

До какого-то момента внутрен­няя и внешняя самооценка Иуды не вступали в про­тиво­речие. Наоборот, Иуда был лучшим помощ­ником Иисуса в делах, как вос­кресение Лазаря или изгнание тор­говцев из храма, которые практи­чески убедили иудейский мир в том, что Иисус – явный претендент на наследие Давида. Так что до исполнения мечты Иуды (и не его одного) оставался лишь последний шаг – вердикт Синедриона. По мере приближения к раз­вязке, Иуда всё более уверяется, что он будет правой руко­й буду­щего царя Иудеи. Внешняя самоуверен­ность Иуды, компенсирующая внутрен­нюю неуверен­ность, приводит к конфликту с общиной – по поводу масла, так что Иисусу пришлось вме­шаться и защитить женщин от упрёков Иуды.

После вос­кре­шения Лазаря, которое решило задачу воз­буж­дения иудейского мира, все мысли Иуды устремлены к ре­шению последней задачи – добиться ре­шения Синедриона. Для этого нужно вступить в тайные пере­говоры с первосвящен­никами. И кроме Иуды, имев­шего связи с влия­тельными лицами, никто с этой полити­ческой задачей не мог справиться. Судя по тексту евангелий, многие в общине знали о замыслах Иуды, значит – знал и сам Иисус. Иисус не останавливал Иуду и не одобрял напрямую его дей­ствий, но для Иуды было важно, что не останавливал.

Был ли замысел Иуды преда­тель­ством с его субъектив­ной точки зрения? Нет, раз­уме­ется. Он считал, что это про­сто посредниче­ство, полити­ческая технология по про­движению своего кандидата на долж­ность царя. Был ли Иуда един­ствен­ным посредником? Тоже нет, поско­льку среди членов Си­недриона были тайные поклон­ники Иисуса, как Никодим. Это означает, что Синедрион был поли­ти­чески рас­колот по вопросу признания Иисуса, и у Иуды был шанс на успех. Даже риторика Каифы, оправдыва­ющего ре­шение Синедриона нежела­нием подставлять народ под римские мечи, свиде­тель­ствует об этом же – о полити­ческой неопреде­лен­ности и сомнениях в рядах Синедриона. Почему же политтехнолог Иуда вдруг, неожидан­но для себя, превраща­ется в Предателя с большой буквы? Ответ очевиден: потому что так сказал Учи­тель. Сам Иисус в присут­ствии всех 12 учеников даёт жёсткую оценку неоднозначным полити­ческим маневрам Иуды. «Несправедливо!» – ска­жет вам любой полит­технолог. Воз­можно, и несправедливо с точки зрения внешней власти и мир­ских оценок. Но для чего-то Иисусу нужна эта низкая несправедливость, для какой-то высшей справедливости?

Приходит злополучный для Иуды вечер четверга, когда Иисус без утаек объясняет ученикам, что должно про­изойти назавтра. Будет организованный Иудой суд, и будет казнь, и всё должно свер­шиться по слову про­роков, в том числе и преда­тель­ство одного из двенад­цати. В этот момент внеш­няя самооценка Иудой своей роли должна была резко пойти ко дну. Никакого земного цар­ства, ника­кого буду­щего перво­священ­ника Иуды в храме. Полный крах прежних надежд, но есть ещё надежда сохранить внутрен­нюю самооценку, близкую связь с Учителем. Но Иисус подтверждает, что преда­тель­ство свершится и честно предупреждает: «но горе тому человеку, которым Сын Челове­ческий преда­ется: лучше было бы этому человеку не родиться. При сем и Иуда, преда­ющий Его, сказал: не я ли, Равви? Иисус говорит ему: ты сказал» /Мф 26,24-25/.

Всё, мир Иуды рушится! Внутрен­ний кризис вз­рывает связь между внутрен­ней и внешней сто­роной лич­ности Иуды. Полное рас­хож­дение между внутрен­ним и внешним – это и есть диавол, что в пере­воде с гре­ческого означает всего лишь «разделя­ющий». Рас­колотая лич­ность Иуды превра­ща­ет­ся в «зомби», рабски следуя заранее сформирован­ной про­грам­ме дей­ствий. При этом в глубине души, отде­льно от внешней, умершей стороны лич­ности живет любовь к Учителю. Но «внутрен­ний чело­век» уже не может влиять на «внешнего человека», хотя и питает его своей энергией. Имен­но энергия этой любви делает смер­те­льно раз­руши­тельным мятеж Иуды про­тив своей общины.

Многие толко­ватели пытались представить дело так, будто Иуда дей­ствовал сам вопреки воле Иисуса. Но у Иуды не осталось своей воли после раз­ру­шения, смерти его души. Предсказать его зап­рограм­мирован­ные дей­ствия было легко. Иисус точно знал, что Иуда будет искать его в саду за ручь­ём Кедрон, потому и направился с учениками имен­но в это место. Кстати, почему он пошёл туда со всеми учениками, а не один или с парой спутников? Выходит, Учи­тель хотел, чтобы все ученики уви­дели этот самый поцелуй Иуды.

В романе мастера есть ещё одна психо­логи­чески достоверная линия судьбы предателя Иуды – любовная интрига. Такого рода дея­тельная лич­ность, живущая лишь настоящим временем, нужда­ется в постоян­ном подтверж­дении самооценки – со стороны отца, учителя, началь­ства или женщины. При наличии конфликта между внутрен­ней и внешней шкалой самооценки становятся неиз­бежны поиски любящей, заботливой женщины как источника успокоения для неуверен­ной души. Не буду утомлять читателей занудными цитатами из аналити­ческой психо­логии, лишь замечу, что по учению К.Г.Юнга, между внешней, созна­те­льной лич­ностью и внутрен­ним духом, принадлежащим кол­лектив­ному бес­созна­те­льному, находится личное бес­созна­те­льное – «душа» или «анима», которая у мужчины имеет, как правило, женский образ и, соответ­ствен­но, про­ециру­ется вовне на женщину – жену или музу.

Поско­льку политтехнолог – это тоже иногда отчасти твор­ческая про­фес­сия, то Низа – это и есть муза Иуды. То­лько в этом и состоит короткая парал­лель между музой мастера и музой Иуды, которую некоторые толко­ватели про­водят на основе использо­вания Автором метафоры такой любви – «как ударяет финский нож». Психо­логи­чески достоверно, что Иуда про­ецирует личное бес­созна­те­льное на образ любимой земной женщины. Имен­но потому, что его лич­ность зациклена на внешнем. Был бы он горяч, как Иоанн, то искал бы в глубинах кол­лектив­ного бес­созна­те­льного другой женский образ – Софии Премудрости.

Но раз­ве можно упрекать человека за желание земной любви? Нельзя, если это обычный чело­век. Но если судьба наградила многими талантами, раз­ве можно рас­тратить эти таланты на женщин и иные земные радости, вроде внешних атрибутов власти? Хотя, конечно, это и не столь большое пре­гре­шение, как про­сто закопать талант.

Нет сомнений в том, что Иуда поначалу про­бовал воз­высить себя в глазах избран­ницы рас­ска­зами о гени­а­ль­ности Учителя и о своей роли любимого ученика. Нельзя винить про­стую жен­щи­ну, почти иностранку в том, что она безразлична к иудейской мифологии, а потому оценивает мужчин по позднеантичным внешним стандартам. Про­блемы тёплого Иуды неиз­бежно ведут к его зависимости сначала от внешней оценки недалёкой, но амбици­озной женщины, а затем и к прямой рабской зави­си­мости от величины сум­мы в денежном я­щике. Булгаков подчеркивает этот момент любви к деньгам, поместив Иуду в меняльную лавку. Но это вовсе не означает, что мы согласны с авторами компро­ма­та, поместив­шими в евангелие от Иоан­на обвинения в воров­стве. Наоборот, Иуда приносил деньги в общину, будучи своим среди влия­тельных людей в столице. Другое дело, что он пользовался для сво­его влияния именем Учителя.

Молодость Иуды отчасти служит если не оправда­нием, то объясне­нием его про­блемы. Особен­но наглядным оно выглядит при сопостав­лении с Петром. Это сопоставление неиз­бежно, как то­лько мы вслед за Булгаковым признаем Иуду тем любимым учеником, которого видит Пётр в финале чет­вёртого Евангелия. Оба были названы сатаной, оба предают Учителя в одну ночь, оба мечтают быть первосвящен­никами. Раз­ница лишь в том, что Пётр уже отслужил своё в римской армии, уже вкусил в полной мере семейной жизни, то есть имеет жизнен­ный опыт пере­жи­вания той самой зависимости от внешних обстоя­тель­ств, которого не хватает Иуде. Если бы Иуда пришёл к Иисусу в более зрелом воз­расте, то мог бы стать ещё одним Петром, надёжным как камень. Но даже и опытному Петру в мо­мент посвящения его в первосвящен­ники ново­й церкви требу­ется ещё раз напомнить о судьбе несча­стного Иуды, его младшего собрата по служению.

Однако же Иуда пришёл к Иисусу в том незрелом воз­расте, когда его приобщение к силе духо­вного знания несёт раз­ру­шение ему и всей общине иудеев, поверив­ших в Иисуса как своего мес­сию. Иисус знал о предопреде­лении судьбы Иуды в тот момент, когда избрал его своим учеником в числе двенад­цати. Об этом моменте выбора учеников «отцы церкви» как-то забывают в своих толко­ваниях. Видимо потому, что иначе пришлось бы отвечать на сложные эти­ческие и философские воп­росы: Что же это получа­ется, Иисус изнача­льно избрал Иуду на его погибель? Даже если он жертвует одним ра­ди спасения оста­льных учеников, то не уподо­бляется ли Каифе, обрёкшему на смерть самого Иисуса? И нет ли в такой трактовке основы того самого иудейско-кальвинист­ского спасения для избран­ных?

Всё же Иисус послан Отцом для того, чтобы спасти всех, точнее – чтобы все могли спастись, имея свободный выбор. А для того, чтобы выбор был свободным, нужно иметь знание обо всех после­д­ствиях этого выбора. Поэтому долг Учителя рас­сказать ученикам всё, что необ­ходимо знать для сво­бодного выбора в пользу спасения. Это и про­исходит на Тайной вечере – Иисус завершает обу­чение всех своих учеников, включая Иуду, рас­сказом о предстоящих назавтра и через три дня событиях. То есть условие свободного выбора соблюдено. Тогда же, в ночь на пятницу Иисус в молитве об уче­ни­ках благодарит Отца за то, что сохранил всех учеников, «и никто из них не погиб, кроме сына поги­бе­ли, да сбудется Писание» /Ин 17,12 /.

Но как это исклю­чение сына погибели соотносится с вот этой частью учения Христа: «Ибо Сын Челове­ческий пришел взыскать и спасти погибшее. Как вам кажется? Если бы у кого было сто овец, и одна из них заблудилась, то не оставит ли он девя­носто девять в горах и не пойдет ли искать заблудив­шуюся? И если случится найти ее, то, истин­но говорю вам, он раду­ется о ней более, нежели о девя­носта девяти неза­блудив­шихся. Так, нет воли Отца вашего Небесного, чтобы погиб один из малых сих» /Мф 18, 11-14/. То есть воля Отца в том, чтобы Сын Челове­ческий оставил оста­льных и спасал заблудшую, погиба­ющую овцу. Раз­ве Иуда – не тот самый случай?

Но что может сделать Учи­тель для спасения Иуды? Тем более что Иуда предопределен к тому, чтобы предать Учителя и удавиться. И эта предопреде­лен­ная судьба и смерть необ­ходима для спасе­ния оста­льных. Ничего с этим сделать невозможно, кроме того, чтобы всё честно рас­сказать Иуде и поставить его совсем пере­д иным выбором, чем если бы он не знал о своей судьбе. Теперь Иуда знает, что, предавая Учителя, обрекает себя на самую горькую судьбу, «лучше бы ему и не родиться», но должен это сделать для Учителя, ради всей общины.

Иуда, поско­льку он иудей и верит в предопределение, получает по вере своей и не может пос­тупить иначе, не может не предать. Но теперь он делает это для Учителя, из любви к нему. А если бы Иисус не спас его знанием, Иуда всё равно следовал бы предопреде­лению. На самом деле Иисус со­ве­ршает чудо, спасая от гибели душу изнача­льно про­па­щего человека, предопреде­лен­ного иудей­ской судьбой совершить страшный грех преда­тель­ства не только Учителя, но и пославшего его. Мне ка­жется, что то­лько такая версия не про­тиво­речит оста­льному учению Иисуса, и выглядит намного достойнее, чем все попытки «отцов церкви» осудить Иуду, оценивая его мотивы и поступки отде­льно от мотивов и поступков его Учителя. Однако и это более логичное тол­ко­вание имеет смысл лишь в том случае, если преда­тель­ство Иуды и его смерть дей­ст­вите­льно необ­хо­димы для спасения всех. Бу­лгаков, вкладывая в уста Иешуа предви­дение смерти Иуды, кото­рым руко­вод­ству­ется Пилат, подчёр­кивает, что такая необ­ходимость была.

В чём же эта необ­ходимость заключа­ется? Ответ нам подсказывает всё та же фина­льная сцена четвертого Евангелия от Иоан­на. Появление любимого ученика, столь поразив­шее Петра, призвано на­помнить ему о судьбе Иуды. Почему Петру нужно напоми­нать об этом? Видимо, потому что у него слишком много об­щего с Иудой. Пётр хотел с мечом в руке защитить Иисуса, уподобив­шись свите зе­много царя, а не апостолу, уже получив­шему от Учителя все знания о Цар­стве Небесном.

Если бы одного лишь слова, несу­щего знание, было доста­точно для превращения учеников в учителей, иудеев в христиан, секты в церковь, тогда не нужны были бы ни Крест, ни Вос­кресение. Но природа человека такова, что сами по себе слова не работают: «если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю» /Ин 20,25/. Поэтому для спасения учеников, превращения их из иудеев в христиан, нужна Мистерия! Боже­ствен­ный дух должен получить воплощение в земном человеке, а высшие метафизи­ческие идеи стать частью сюжета драмы, в которой уча­ствуют все члены общины.

Не то­лько Иуда и Пётр, но и все другие члены общины несут в своём сознании, да и в душе ветхие меха иудаизма. Не то­лько Иуда, но все ученики желали, чтобы Иисус стал царём Иудеи. На слова Учителя о предстоящем преда­тель­стве все они задались вопросом «Не я ли?». Чтобы иудейская секта умерла и вос­кресла в виде первой христианской общины, нужно было сначала раз­рушить связь между внешним и внутрен­ним в лич­ности всех учеников так же, как Иисус сделал это с лич­ностью Иуды вечером в четверг. И ещё дать мифу ново­й религии соответ­ству­ющий внешний образ, новые меха в виде мистерии христианской Пасхи. В этой ново­й пасха­льной мистерии образ Иисуса является олице­творе­нием внутрен­ней, духовной стороны иудейской религии, которой должно умереть, чтобы наутро третьего дня взойти в виде ростка, соединяю­щего новую внешнюю сторону с обнов­лён­ным внутрен­ним содержа­нием. Но чтобы обновить ветхую религию, её нужно было завершить, исполнить в ново­й христианской Мистерии все про­роче­ства иудейских про­роков. Это главная часть Мистерии, зна­чение которой всем понятно.

Но нужна ещё одна часть Мистерии, связан­ная с образом Иуды. Иуда олице­творяет привер­же­н­ность внешней стороне ветхой религии. Эта внешняя сторона должна умереть без остатка, чтобы освободить место ростку ново­й религии. Безвозвратная смерть Иуды и про­клятие его имени необхо­димы, чтобы раз­рушить эту внешнюю рамку иудаизма в лич­ности каж­дого ученика. Имен­но поэтому все двенад­цать должны присут­ство­вать при раз­говоре Иисуса с Иудой, а после при про­ща­льном по­целуе, поско­льку это важная часть Мистерии. Поэтому смерть Иуды так необ­ходима Иешуа, иначе его соб­ствен­ная смерть будет бес­смыс­лен­на. Ученики останутся иудеями, их внешняя идентич­ность сохранится, и даже после Вос­кресения они будут столь же двойственными иудео-христианами как оста­льные члены секты, не принявшие участия в ночной, сатанинской части Мистерии.

Для движения вперёд и спасения оста­льных доста­точно и двенад­цати первых христиан. Но чтобы стать рядом с Учителем, не рабом и не вечным учеником, а его другом, нужно обличить и раз­рушить Иуду в самом себе. Так же как Булгаков обличил Левия, чтобы не быть им. Так же как сам Иуда с помощью Учителя убил в себе образ «предателя Иуды».

Интересно, конечно, что стало с реа­льным Иудой? Ведь для Мистерии и для мифа нет необ­ходимости уми­рать, а только исчезнуть. Доста­точно было сообщения о смерти, сделан­ного Пилатом. На этот вопрос сможет дать ответ то­лько тот фантасти­ческий историк, воплощение мастера. Хотя финал Евангелия от Иоан­на наводит на какие-то мысли, но они уже не имеют отно­шения к Роману.

Наверное, кому-то покажется, что мы слишком удалились от обсуж­дения Романа и пере­шли к богословию. Но это сам Булгаков провёл парал­лель Иуды и Алоизия, наз­вал того дру­гом мастера и подтолкнул нас к вопросу о любимом ученике. Это Булгаков вложил в уста Иешуа и Пилата двойное предви­дение смерти Иуды. Может быть, нужно было уйти от этих вопросов, оставить их на усмотре­ние церковных схоластов? Но тогда мы не узнали бы о подлин­ной роли Иуды в Мис­те­рии рож­дения христиан­ства, и о необ­ходимости тёмной, раз­руши­те­льной, сатанинской сто­роны этой Мистерии.

Напомню ответ Воланда Левию в 29 главе: «Не будешь ли ты так добр подумать над вопро­сом: что бы делало твое добро, если бы не суще­ствовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получа­ются от предметов и людей. Вот тень от моей шпаги. Но бывают тени от деревьев и от живых суще­ств. Не хочешь ли ты обод­рать весь земной шар, снеся с него про­чь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом? Ты глуп».

Раз­ве нежелание призна­ть необ­ходимость теневой стороны Мистерии рож­дения христиан­ства не столь же глупо? Да, тогда придётся приз­нать роль сатаны – духа раз­ру­шения, попытаться по­нять революцион­ную природу этого духа и его боже­ствен­ный источник. Ответить, наконец, на вопрос: «Так кто же ты?». А есть и другие интересные вопросы в Романе, до которых ещё нужно доко­пать­ся. Например, почему мастер заслужил покой, а не свет? Раз­ве сможем мы на него ответить, уклонив­шись от рас­смотрения вопроса о тени? В том числе на примере Иуды как вечной тени Иисуса.

Ну вот, пожалуй, теперь можно закрыть ершалаимские главы, и с добытыми в них смыслами по-новому взглянуть на москов­скую часть Романа. Добро пожало­вать снова на Патри­аршие!

Загрузка...