Год быка--MMIX

Тройная парал­лель

Итак, глава первая «Никогда не раз­говаривайте с неиз­вестными». Дей­ству­ющие лица – Берли­оз и Бездомный, клетчатый регент, про­фес­сора Воланд и Кант. И ещё Ан­нушка уже раз­лила масло.

Напомню, что мы исходим из гипотезы наличия скрытого слоя смыслов, время в котором течёт иначе, нежели в условном времени пьесы, раз­ыгрыва­ющейся в Москве в те­чение четырёх дней. Как и в послужив­шем для Автора образцом «Фаусте» Гёте, персонажи Ро­мана - это кол­лектив­ные образы, олице­творяющие истори­ческие движения, развитие больших сообществ на про­тяжении многих деся­тилетий. Мы можем предпо­ло­жить, что про­лог и завязка Романа относятся к 20-м годам ХХ века, то есть к началу работы над Романом и предше­ствующим событиям. В част­ности, на это может указы­вать воз­раст мастера – 38 лет, как у Автора в 1929 году, когда был написан «роман в романе».

Почему этот указа­тель времени относится к первой, а не к тринад­цатой главе? Раз­уме­ется, это то­лько предпо­ложение, но оно основано на неско­льких указаниях Автора. Во-первых, воз­раст героя сообща­ется сразу по его появ­лении в 13 главе. Во-вторых, есть аналогия с ершалаимскими главами, где воз­раст героя лет двад­цати семи указывает не про­сто на начало дей­ствия в 1918 году, а на завязку – встречу Иешуа с учеником Пилатом. Соответ­ствен­но, можем предпо­ложить, что и в москов­ских главах такой же указа­тель времени относится к завязке сюжета – встрече Воланда с Иваном Бездом­ным. В книге есть ещё один указа­тель времени, подсказыва­ющий нам имен­но такую привязку, но о нём мы поговорим чуть позже. Главным же доказа­тель­ством нашей гипотезы о те­чении времени в скрытом слое Романа будет воз­мож­ность дета­льного истолко­вания хотя бы одной, первой главы.

Итак, вернёмся от завязки в самое начало первой главы – к про­логу, в котором уча­ствуют то­лько Берлиоз и Иван Бездомный. И ещё, чуть не забыл, призрак клетчатого регента. Роль Берлиоза – одна из самых кратких, но и самых ярких, так что язык не повернётся наз­вать её эпизоди­ческой. Бер­лиоз – один из главных героев всей москов­ской пьесы. При этом обстоятельства смерти Берлиоза и появле­ние его отрезан­ной головы на Балу, не оставляет сомнений в первоисточнике. Здесь речь тоже идёт о повторении древнего сюжета из Евангелия – то­лько канони­ческого, а не от Воланда. Сюжетная парал­лель между смертью Берлиоза и усекнове­нием главы Иоан­на Крестителя доста­точно очевидна для всех ком­ментаторов Романа. Но в чём состоит смысл этой парал­лели? Какую идею подсказывает нам Автор этим уравне­нием?

Заметим, что это не первое обращение Булгакова к идее «предтечи». В романе «Белая гвардия» тоже был эпизод, где ученик «предтечи антихриста» стано­вится учеником главного героя – доктора Турбина. И вообще нужно отметить, что уже в первом романе Булгакова присут­ствуют в зачаточной форме почти все идеи главного Романа. Например, глумливый персонаж в клетчатых брюках, присни­вшийся Турбину. Ну да, мы отвлеклись. «Предтеча» из «Белой гвардии» лишь подтверждает, что Бул­гакова дей­ст­вите­льно занимала эта идея парал­лелей и схожих ролей, которые играют лич­ности или большие сообще­ства в сюжетах Истории.

Что же означает парал­лель «Берлиоз – Предтеча»? Какие выводы неиз­бежно следуют из этой линии? Да уж, весьма сканда­льные выводы следуют, скажу я вам. Так что я не удивляюсь тому факту, что ни один ком­ментатор даже не пытался про­должить эту линию. Если Берлиоз парал­лелен Иоан­ну Предтече, то и сама завязка Романа, его первая глава парал­ле­льна не только ершалаимским главам, а самому что ни на есть канони­ческому Евангелию от Иоан­на: «На другой день опять стоял Иоанн и двое из учеников его. И, увидев иду­щего Иисуса, сказал: вот Агнец Божий. Услышав от него сии слова, оба ученика пошли за Иисусом» /Ин 1,35-37/.

«Предтеча» Берлиоз и ученик Иван Бездомный на берегу Патри­арших прудов встречают нез­накомца, который стано­вится новым учителем Ивана. Ученик покидает прежнего учителя и следует уже за новым, а вскоре при участии мастера стано­вится его убежден­ным адептом. Пере­д Берлиозом, как и пере­д Крестителем, воз­никает дух, пусть и не в виде голубя. Хотя птицы в небе над прудом в первой главе тоже присут­ствуют.

Как так можно?! – вос­кликнет кто-то из ревнителей благочестия, – приравнять Господа нашего Иисуса и Воланда? Ну, во-первых, ещё никто никого ни с кем не рав­няет, а лишь рас­крывает парал­лель в художе­ствен­ном тексте. Почему бы Автору ни считать, что отно­шения между демо­нами и их свитой строятся по тем же правилам, что и отно­шения ангелов? В конце концов, сатана – тоже ангел, то­лько падший. Нас с вами интересует не реакция ревнителей, а мысли Автора. Например, такой вывод: Автор в москов­ских главах про­водит парал­лели не то­ль­ко с евангелием от Воланда, но и с ка­нони­ческим Евангелием. Поэтому «ершалаимские главы» не отменяют, а дополняют кано­ни­ческий текст, их нужно читать не вместо, а вместе.

Раз уж мы обна­ружили одну линию, парал­ле­льную с канони­ческим сюжетом, то не поискать ли и другие парал­лели где-нибудь поблизости? Если Берлиоз имеет про­тотип в лице ново­заветного героя, то нужно бы и Бездомного про­верить, раз уж он присут­ствует с самого начала. Впрочем, я уве­рен, что вы уже сами вспомнили, кто из учеников Иисуса сначала долго преследовал его, а потом стал самым горячим адептом, после того как Иисус явился ему: «Я упал на землю и услышал голос, говорив­ший мне: Савл, Савл! что ты гонишь Меня?» /Деян 22,7/.

Итак, в самом начале Романа, в его про­логе Автор выводит две фигуры, про­тотипы которых – это Иоанн Крести­тель и апостол Павел, а связующим звеном между ними явля­ется Иисус. В таком случае, чтобы рас­шифро­вать эти парал­лели нужно сначала рас­крыть связь между Предтечей и после­дним из призван­ных апостолов. Да и суще­ствует ли такая взаи­мо­связь? Например, Иоанн – учи­тель, и Павел – тоже. И тот, и другой создали своё учение, одно – предше­ствующее про­поведи Иисуса, дру­гое – следующее ей. Если апостол Пётр по воле Учителя учредил христианство как церковь, то апос­тол Павел – соз­да­тель христианской религии как учения.

Иоанн Предтеча создал и про­поведовал учение о скором прише­ствии Христа на основе толко­вания книг Ветхого Завета, и сам он принадлежал ветхому иудаизму. Апостол Павел создал учение о том же самом, но уже исполнив­шемся. И основой его учения был уже не Ветхий, а Новый Завет. А между этими двумя столпами было явление самого Ново­го Завета – боже­ствен­ное откровение, дан­ное Иисусу. Это и есть в общих чертах взаимосвязь между тремя фигурами учителей, один из которых был сначала непослушным учеником.

Теперь применим этот выяв­лен­ный про­тотип взаимосвязей к троице Берлиоз–Бездомный–Воланд. Раз­уме­ется, сделать это даже в первом приближении невозможно, рас­сматривая лишь внеш­ний слой сюжета. Парал­ле­льные линии могут сойтись то­лько в неевклидовом про­стран­стве скрытого слоя смыслов. Поэтому нам вновь придётся прибегнуть к гипотезе, которая тем самым про­йдёт про­верку. Когда в начале нашего ис­следо­вания мы обна­ружили скрытый смысл в «Фаусте», то предпо­ложили, что и в нашем Романе речь идёт о судьбе науки в контексте раз­вития цивилизации в ХХ веке. То­лько речь в нашем случае идёт не о есте­ствен­ных науках, а о гума­ни­тарных. Точнее так: новая фун­дамента­льная наука о человеке и человече­стве, поско­льку понятие «гума­ни­тарная наука» слишком дис­кредитировано за последнее столетие.

Соответ­ствен­но, у Гёте Фауст был олице­творе­нием, кол­лектив­ным образом учёного сообще­ства, а Мефистофель – не что иное, как дух есте­ствен­ных наук. Мы предпо­ложили, что аналогом Фа­уста в булгаков­ском Романе (и соответ­ствен­но, в ново­й науке) является мастер. Эта гипотеза пока не встречает особых воз­ражений. Кроме, пожалуй, одного – в отличие от Фауста мастер пас­сивен и дей­ствует в небольшом числе эпизодов. В этом смысле актив­ный Иван Бездомный неско­лько его превос­ходит. Может быть, всё дело в том, что мастер – не учё­ный? Да, раньше он был историком. Но раз­ве «история» – это наука в том же смысле, что и физика или химия? Раз­ве у «гума­ни­тарной науки», включая историю, есть фундамента­льные законы? Нет, конечно, и поэтому гораздо прави­льнее «гума­ни­тарные науки» назы­вать дис­циплинами.

Мастер бросает свою «науку» и пишет «роман». Но при этом мастер реши­те­льно отка­зы­ва­ется и от звания писателя. То есть его «роман» – вовсе не роман в смысле лите­ратуры. И из всех связан­ных с текстом булгаков­ского Романа источников есть один, име­ющий подходящий к этой шараде смысл – та самая про­грам­мная статья Канта и предсказан­ная в ней История как Роман, то есть фундамента­льная теория, которая делает явными все ранее скрытые взаимосвязи и движущие силы всемирно-истори­ческого про­цес­са.

Нужно заметить, что любая по-настоящему фундамента­льная наука рожда­ется вовсе не из фи­лософии или математи­ческих формул (это всего лишь язык науки), и не из систематизирован­ных дан­ных (это всего лишь материал для буду­щего содержания). Рож­дение ново­й фундамента­льной теории – это результат такого же духовного откро­вения, озарения, как и рож­дение ново­й религии. В этом смысле вполне работают парал­лели между приснив­шейся Менделееву периоди­ческой таблицей и снами наяву библейских про­роков.

Иван Бездомный – это ученик одновре­мен­но и Воланда, и мастера, о тесной взаимосвязи ко­то­рых мы ещё поговорим. Иван в своём раз­витии движется, наоборот, от поэта к историку, от писателя к учёному. Писа­тель получает знание художе­ствен­ным методом, через откровение, а учёный добы­ва­ет знания через применение фундамента­льных законов. Поэтому учёное сообще­ство новой науки, как во второй части «Фауста», перейдёт от откро­вения к освоению новых методов.

Нам остаётся предпо­ложить, что Булгаков суще­ствен­но раз­вил идеи, заим­ствован­ные у Гёте, и увидел двух раз­ных Фаустов. Старый ученый из первой части «Фауста» оставил прежнюю схоластику и, порывая с обще­ством, опуска­ется в глубины подсознания за научным откровением. Молодой Фауст из второй части учится пользо­ваться дарами Мефи­сто­феля, чтобы преоб­ра­зить окружа­ющий мир. Эти две ипос­таси учёного – учителя, впитавшего пред­шествующий опыт, и ученика, позна­ющего откры­тые ему законы, одноимённы у Гёте, а у Бул­гакова соответ­ствуют двум раз­ным персонажам – Бер­ли­озу и Иванушке. Между этими двумя образами обязательно должен быть третий – творческий дух, дарящий откровение новой теории. И где-то рядом – мастер, воспринимающий это откровение и пере­дающий новому Ивану.

На всякий случай напомню, что аналогия Иванушки с новым Фаустом не означает совпа­де­ния этих кол­лектив­ных образов. Есте­ствен­ная наука как сообще­ство и как про­цесс познания не совпадает с гума­ни­тарной наукой – ни с прежней, ни с ново­й. Но всё же есте­ствен­нонаучное сообще­ство играет ведущую роль в ХХ веке, поэтому было бы стран­но, если гётевский Фауст в каком-то обличье не стал соучастником нашего Романа. Об этом мы ещё поговорим, а пока стоит вспомнить о Берлиозе.

В самом деле, стоит то­лько взглянуть на эту фигуру: «одетый в летнюю серенькую пару, был маленького роста, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в руке, а на хорошо выбритом лице его помещались сверхъ­есте­ствен­ных раз­меров очки в черной роговой оправе», чтобы безо­ши­бо­чно рас­поз­нать типичного гума­нитария. Про­сто типичнее не бывает. А эта мощ­ная эрудиция: «ре­да­ктор был человеком начитан­ным и очень умело указывал в своей речи на древних историков». И ещё – «Михаил Александрович забирался в дебри, в которые может заби­раться, не рискуя свернуть себе шею, лишь очень образован­ный человек». Но при живой встрече с явле­нием, не учтённым в ан­налах и не освящён­ным авторитетами, Берлиоз совсем теряется и рабски следует стерео­типам, даже жертвуя собой. Согласитесь, если нам нужен обобщен­ный образ видного пре­дста­ви­теля «гума­ни­тарных наук» как обще­ствен­ных дис­циплин, то более ёмко и кратко, чем у Булгакова, вряд ли у кого-то получится.

Сам Автор относится к Берлиозу с очевидной сим­патией. В лице Воланда он даже пыта­ется в последний момент как-то предостеречь, уберечь Берлиоза. И в самом деле, Бер­ли­оз не так плох для своего времени, стреми­те­льно уходя­щего вместе с изломан­ным солнцем. Ничуть не хуже, чем Иоанн Крести­тель для своего времени и своей истори­ческой роли.

Да, гума­нисты начала ХХ века практи­чески в один голос говорили о «новом человеке», о роли науки в его вос­питании и утверж­дении. Никто из них не представлял, как это должно про­изойти, но свято верил в близкое чудо прише­ствия «нового человека». Атеизм этих гума­нитариев был пред­метом их гордости, но представлял собой всего лишь вывернутый наизнанку религи­озный догматизм. Вместо научного объяснения истори­ческих фактов и соци­а­льных яв­лений, связан­ных с рели­гией и вообще с открове­нием как формой знания, «гума­нитарии» про­сто отрицают зна­чение этих фактов, принижают их до уровня суеверий и мифов диких народов. Раз­уме­ется, любая попытка влить ново­е знание в эти вывернутые наизнанку «ветхие меха» ведёт к гибели сосуда.

Теперь попытаемся понять, почему имен­но 1929 год стал столь крити­ческим для обобщён­ного образа советского гума­нитария. Вряд ли то­лько усилиями Булгакова, осчастливив­шего одного глав­но­го редактора одной главой из первой версии Романа. 1929-й – это год Великого пере­лома не то­лько в политике и экономике, но и в идеологии. В июне 1929 года состоялся первый Всесоюзный съезд без­божников, настоящий шабаш советских «гума­нитариев». Однако пострадав­шими в ходе кампании но­вых гонений на церковь, раз­ру­шения храмов, оказались не то­лько веру­ющие люди. Одной из глав­ных жертв Великого Пере­лома стала сама гума­ни­тарная наука.

В порядке само­защиты внешнего – «ветхих мехов наизнанку», из обще­ствен­ных дис­циплин из­гонялось всё живое, про­тиво­речащее марксист­ской атеисти­ческой или экономи­ческой догматике. Ве­дущие учёные, тво­рцы новых теорий, которые были условно лояльны советской власти и стремились помочь раз­витию страны, оказыва­ются в застенках или на Соловках, упоминание которых так задело Берлиоза. Флоре­нский, Лосев, Конд­ратьев, Чаянов – даже этого краткого списка доста­точно, чтобы понять обобщен­ный образ отрезан­ной головы советской гума­ни­тарной науки, которая в силу твор­че­ского импульса революции была одной из пере­довых в мире. В общем-то, она и впрямь стала жертвой комсомоль­ского трамвая, резко свернув­шего от Патри­арших прудов по новым рельсам культур­ной револю­ции 1930-х. И всё же у лидеров гума­ни­тарной науки остались ученики, которые поначалу тоже были зах­ва­чены безбожным вихрем, но по­том одумались и пошли совсем иным путём.

Итак, наши гипотезы дают нам вполне убеди­тельную интерпретацию встречи коллективных образов, послужившей завязкой всего сюжета москов­ской части Романа. Однако всё выше­изложен­ное – это лишь где-то половина всех скрытых смыслов, обна­ружен­ных в первой главе Романа.