Год быка--MMIX

С точки зрения Автора

Надеюсь, что всем известен точный смысл слова «притча». Притча – это пове­ство­вание о про­с­тых вещах, за которыми скрыт более глубокий взгляд на сложный мир идеальных, духовных сущ­но­стей. Я уже пытался показать на конкретных примерах сказок Е.Шварца, а также «Войны и мира», что любая по-настоящему великая книга, пьеса, фильм является притчей.[1] Речь идёт о параллельной про­екции на плоскость художе­ствен­ного полотна не про­сто образов обыденного трёхмерного про­ст­ран­ства, но и трансцендентного мира идей: идеалов, эгрегоров, демо­нов и ангелов.

Маги­ческое, воодушевляющее воз­дей­ствие культовых книг, пьес, фильмов опосреду­ется худо­же­ствен­ностью, то есть верным отраже­нием повседневной дей­ст­вите­льности. Сначала чи­та­тель вов­лека­ется в заботливо выстроен­ный поток привычных образов и, сопере­живая близким себе героям, неза­метно для себя оказыва­ется в парал­ле­льном мире, где живут и дей­ствуют идеа­льные сущ­ности кол­лектив­ного бес­созна­те­льного. Так, помимо воли читателя и даже самого писателя про­ис­ходит психо­логи­ческое про­грам­миро­вание, пере­клю­чение триггеров и смена фаз в больших истори­ческих про­цес­сах. Для чего нужно оповестить все идеа­льные сущ­ности в кол­лектив­ном бес­созна­те­льном всех лич­ностей, составляющих обще­ство.

В этом смысле булгаков­ский Роман однозначно попадает в разряд культовых, но умудряется выделиться и из этого великого ряда про­изве­дений-притч. Наряду с обычными персонажами здесь со­вер­шен­но открыто дей­ствуют те самые потусторон­ние силы – духи, демо­ны и ангелы, ниспав­шие с идеа­льных небес на грешную землю у Патри­арших прудов. Так что Роман сам по себе является разо­б­ла­че­нием тайны всех культовых романов. А с другой стороны, это манифестация тайны, прямое при­гла­шение читателя к разгадыванию сим­волики этой явной притчи. В этом смысле я знаю лишь ещё двух Авторов, которые так же презентовали свои великие про­изве­дения как неприкрытую тайну – это Ми­шель Ностра­дамус и апостол Иоанн Богослов.

«За мной, чита­тель!» – призывает Булгаков. Чтобы по знакам, щедро рас­сыпан­ным в те­ксте, про­йти тот же путь и найти скрытый смысл, нужно поставить себя на место Автора. Альфред Барков сделал такую попытку и обна­ружил ранее неза­мечен­ные детали и указания, но не обнаружил гла­вного. Потому что и не искал его, а рас­сматривал Роман не как притчу, а как отражение столичной жизни начала ХХ века. Причину того, что Автор прибег к зашифровке образов и сюжетов, полити­зирован­ный аналитик увидел в опасных реалиях 1930-х годов. Эта гипотеза опровергается хотя бы тем, что все секреты быв­ших про­фес­сиона­льных бунтарей и пролетарских художников, включая ис­тории болезни, пикантные подроб­ности личной и даже двуличной жизни, как правило, никакой тайны для совре­мен­ников не составляли. А уж разо­бла­чения этих «тайн» в 1930-е годы цве­ли пыш­ным цве­том. Но главное – это несоответ­ствие уровня предпо­лагаемой «тайны» видимой глубине лич­ности художника и степени воз­дей­ствия его Романа на читателя, то есть на нас с вами. Вот вас интересует вопрос, был у Ленина жестокий склероз или же сифилис? Меня, например, вовсе не волнует – что бы там ни было, он честно зас­лужил. Все эти пикантные подробности имеют лишь кос­вен­ное каса­те­ль­ство к движущим демо­ни­ческим силам Истории.

Какая же настоящая Тайна могла волно­вать Михаила Булгакова настолько, что он буква­льно отдал ей все силы, сгорел без остатка в этом огне? Придётся нам ещё более вни­ма­­те­льно при­глядеться к лич­ности писателя, чтобы попытаться взглянуть на Роман глазами его Автора. Это предварительное исследование ненадолго отдалит обещанные разоблачения тайн, зато сделает их более глубокими и обоснованными.

Начнём с наиболее об­щего вопроса: Что есть писа­тель с точки зрения психо­логии? Или даже с ещё более об­щего: А что такое художник?!

Сведущих в аналити­ческой психо­логии читателей не нужно убеждать в том, что лич­ность ху­дожника раз­вива­ется на основе функции ощущения. Художник как губка впитывает все жизнен­ные впечат­ления – краски, звуки, линии, сюжеты. Поработав некоторое время над техникой, он способен вос­произвести это раз­нообразие на холсте, на экране, на сцене или на страницах книги. Чем мо­щ­нее энергия ощущения, тем больше нюансов, оттенков, деталей впитывает в себя «губка», тем си­льнее потенциал художника. Без этого художника не бывает, но сама по себе «ощуща­ющая сила» не рож­да­ет творца, даже вкупе с отточен­ной техникой. Живой контрпример – китайские «художники», кото­рые за считан­ные минуты вос­произведут вам в мельчайших деталях копию любого шедевра.

Поэтому раз­витая ощуща­ющая функция – это лишь основа, необ­ходим ещё один компонент – твор­ческая интуиция. В зависимости от вида интуиции мы увидим раз­ных художников. Если, на­пример, в самом про­стом случае функция ощущения дополняется «ощуща­ющей интуицией», то мы увидим художника, совер­шен­ствую­щего стиль, озабочен­ного более эффектной и точной пере­дачей цвета, деталей, линий. Другой вид «чув­ству­ющей интуиции» сформирует художника, стремя­щегося пере­дать эмоциона­льное состояние как импрес­сионисты. Художник, облада­ющий «мысли­те­льной ин­туицией», будет стремиться к воплощению внешней, рациона­льной идеи. В зависимости от развития и влияния двух сторон ощущения – созерцание или вос­произве­дение, мы увидим экспрес­сиониста или пере­движника, или при балансе – академи­ческую живопись. И точно такое же раз­нообразие сре­ди лите­раторов, композиторов, режис­сёров.

И все же, кроме трёх видов интуиции – мысли­те­льной, чув­ствующей, ощуща­ющей, есть ещё глубин­ная «интуитив­ная интуиция», которая требует очень большого энергети­ческого потенциала психики и доступна лишь художникам с огромной «ощуща­ющей силой». Высокий потенциал созер­ца­те­льной функции быстро исчерпывает, впитывает всю доступную реальность. А ненасытное «ощу­ща­ющее чрево» лич­ности художника требует все новых и новых впечат­лений. Можно, конечно, рва­нуть за ними, как Гоген на Таити. Но если от предков достался дар глубин­ной интуиции, то для худо­жника открыта иная воз­мож­ность – ощутить красоту образов и сюжетов кол­лектив­ной памяти.

Михаил Булгаков – это и есть пример высочайшего потенциала ощуща­ющей силы. Доста­точно перечитать его киевскую про­зу. Сто­лько красок, деталей, сюжетных поворотов, пере­да­ющих все мно­гообразие жизни Города и его обитателей, пока ещё не удалось пере­дать больше никому. Поэтому Бу­лгаков был и остаётся первым киевским писателем, а Киев всегда будет булгаков­ским Городом.

Вообще в смысле раз­ли­чения и тонкой пере­дачи оттенков, в том числе в отно­шениях людей, про­заик Булгаков стоит рядом с Гоголем. А кто ещё рядом, я даже затрудняюсь сказать. Может быть, два Александра Сергеевича? Но они про­сто не успели про­двинуться в искус­стве созерцания так глу­боко, как их ученики и последо­ватели. А вот, к примеру, не менее тонкий художник Чехов не рискнул или не сумел «нырнуть» в глубины идеа­льного, оттого и уехал за впечат­лениями аж на Сахалин. А потом так всю жизнь и пере­мывал косточки совре­мен­никам.

Между про­чим, близость жанров и совпа­дение про­фес­сий Булгакова и Чехова, а равно и Ност­ра­дамуса – тоже один из заслужива­ющих внимание моментов. Выбор про­фес­сии врача общей прак­тики, как правило, обусловлен имен­но интуитив­но-ощуща­ющим типом лич­ности. Образ жизни зем­с­кого врача даёт воз­мож­ность уви­деть жизнь в её многообразии, си­льно раз­вивая не то­лько на­блюда­те­льность, но и инту­и­цию. Раз­уме­ется, не каждый земский врач, впитав мас­су жизнен­ных впе­чат­лений, не удовле­творится этим и будет искать новых. Тут уж всё зависит от при­род­ного потен­циала «ощуща­ющей силы», как, впрочем, и от жизнен­ных обстоя­тель­ств.

Соци­а­льная катастрофа мировой войны и рус­ской революции раз­рушает цветущее много­об­разие привычной жизни, заменяя её множе­ством безобразий. Это не могло не сдвинуть ба­ланс от экс­травертного созерцания в сторону вос­производящей функции и одновре­мен­но – в интро­вертное созе­рцание. Булгаков начинает утолять голод «ощуща­ющего чрева» соб­ствен­ными лите­рату­рными опы­тами. А когда сильная лич­ность тяготится дурной монотонностью событий, рано и ли поздно нас­ту­пает тот самый роковой случай. Морфий выжигает обыденную часть лич­ности зем­ского доктора, все его привычные радости и интересы. В запасе у Булгакова была зрелая твор­ческая ипос­тась, благодаря энергии и ненасыт­ности которой он и выжил в таких обстоя­тель­ствах. Здесь опять можно проследить парал­лели с судьбой Ностра­дамуса, то­лько там была чума и гибель всей семьи.

Кто-то подумает, что это фантазия – насчёт двух разных лич­ностей, твор­ческой и обыден­ной, автономно ужива­ющихся в одном человеке. Тогда можно сослаться на мнение самого авторитет­ного эксперта в психо­логии – на работу К.Г.Юнга «Аналити­ческая психо­логия и поэтико-художе­ст­вен­ное творче­ство». Думаю, что доктор Юнг подтвердил бы, что при пере­клю­чении психи­ческой энергии от обыден­ной лич­ности к твор­ческой ипос­таси должна резко усилиться интуи­тив­ная интроверсия. Ар­хе­типы и про­чие идеа­льные сущ­ности «кол­лектив­ного бес­созна­те­льного» замещают в лич­ности худож­ника место потеряв­ших привлека­те­льность жизнен­ных впечат­лений. Отсюда полное равноправие ангелов и демо­нов с обычными персонажами в главном Романе, которому посвящена вся жизнь.

Этот важней­ший факт внешне случайного самоотре­чения Булгакова от обы­ден­ной лич­ности, позволяет понять направление и характер взгляда писателя на окружа­ющую дей­ст­вите­льность. Ведь общее правило, что каждый судит по себе, никто не отменял. В этой связи верно наблю­дение Баркова, уловив­шего вовсе не комплимен­тарное отно­шение Бул­гакова даже к главным героям – мастеру и Маргарите. Крити­ческое отно­шение ко всем персонажам есте­ствен­но для писателя-сатирика, и всё же большин­ство комментаторов горь­кого вкуса книги не улавливают, оста­ваясь в плену романти­ческих или интел­лигентских стереотипов. Кстати, та же беда с вос­при­я­ти­ем об­раза про­фес­сора Преоб­ра­жен­ского. Требуется нрав­ствен­ное усилие про­тив айбо­литов­ских стерео­типов, чтобы приз­нать интел­лиге­нтного учёного с мировым именем главным винов­ником бед своих ближних. И ещё одно усилие над собой, чтобы понять этот образ как сатиру на рус­скую интел­лигенцию.

Вернёмся, однако, к лич­ности самого Автора. Прежде чем снизойти, подобно Орфею, в преис­поднюю «кол­лектив­ного бес­созна­те­льного», Булгаков ещё в первой своей жизни искал и находил – если не про­водников, то наблюдателей, указыва­ющих ориентиры на этом пути. А кто может высту­пить в этой роли? Кто из твор­ческих лич­ностей более других склонен к интровертному созерцанию идеа­льных сущ­ностей, отрешив­шись от подроб­ностей обыден­ной жизни? Эти стран­ные в обыден­ном понимании лич­ности называ­ются философы. Нет, не привычные для нас препода­ватели философии, а настоящие Философы, которых за всю историю человече­ства можно пере­считать по пальцам. Сократ, Платон, Аристо­тель, Кант, Гегель… В этом ряду есть первый рус­ский философ Григорий Сковорода – неза­служен­но позабытый сегодня, но живой для киевского обще­ства в начале ХХ века и для дома про­фес­сора богословия Киевской духовной академии. Благодаря его сыну идеи первого рус­ского фи­лософа, отражен­ные в Романе, вновь изуча­ются не то­лько булгаковедами.

Да что там Сковорода, если сам Им­мануил Кант большин­ству знаком имен­но как равно­прав­ный персонаж первой главы булгаков­ского Романа. Многие читатели удивятся, когда узнают, что бла­годаря диалогу Воланда с Бездомным они усвоили некоторые ключевые идеи Канта, которые вовсе даже и не преподавались в курсе философии советских вузов. Впрочем, Канта не то­лько марксисты пытались спрятать подальше в раз­дел истории философии. Уж бо­льно несураз­ные у него мысли для любой идеократической системы – хоть ком­мунисти­ческой, хоть либера­льной, не говоря уже о фаши­стах. А вот драматург Булгаков мастерски и без лишних слов убеждает нас, что философ Кант жив и незримо присут­ствует в мировоззрен­ческих дис­кус­сиях.

Вскрытая Барковым интрига с Левием Толстым также отражает глубокий интерес Булгакова к фило­софским работам, осмыслива­ющим христианское учение. Судя по ехидным репликам Вола­нда, толстов­ским толко­ванием Евангелия Булгаков не вос­хитился. Но своим внима­нием к этой работе, и в ещё большей степени – своим романом в Романе, Булгаков одобрил саму идею аль­тернатив­ного про­ч­тения Евангелия. Вложен­ные в уста Иешуа слова о том, что они всё неправи­льно понимают и запи­сы­вают, относятся не то­лько к Толстому, но и к Левию Матфею, к канони­ческому толко­ванию еван­гелий. Эта идея является одной из главных и самых очевидных линий в Романе – от первой до пос­ле­дней главы. Весть о том, что Иисус был и суще­ствует, а его слова необ­ходимо понять прави­льно – это и есть мис­сия булгаков­ского Воланда в совре­мен­ной Москве.

Наконец, не будем забы­вать, что Булгаков родился и вырос в семье богослова и потом­ствен­ных священ­ников. В семейном круге общения, за гостевым столом обсуждались не то­ль­ко обыден­ные про­блемы. Богослов­ские и фило­софские книги были не то­лько доступны, но и более понятны буду­щему писателю, чем нам с вами, хотя бы в части постановки про­блем и неразрешён­ных вопросов. Нужно заметить также, что отец писателя состоял в актив­ной пере­писке с С.Булгаковым и кругом православных философов – последо­вателей В.Соловьёва, из которого выросли такие мысли­тели как П.Флоренский, А.Лосев.

Итак, теперь мы знаем, каким взглядом и под каким углом нужно рас­сматри­вать текст Романа. Взглядом художника и драматурга, умею­щего схватить множе­ство тонких деталей, нюансов и мас­те­рски соединить их в лаконичный элемент сюжета. Взгляд этот направлен не то­лько на внеш­нюю сто­рону жизни, но устремлен к фило­софским и богослов­ским глубинам. Его направляет стра­ст­ное же­ла­ние про­никнуть в тайны идеа­льных сущ­ностей, враща­ющих колеса истории, управляющих послу­ш­ными им рево­лю­цио­не­ра­ми и тиранами, буйными поэтами и скромными философами. И ещё мы по­дозреваем, что замы­сел Ро­мана, построенный на альтернатив­ном евангелии от Воланда, указы­вает на главную тайну – скрытый смысл евангель­ских притч. Однако при всём при этом Булгаков остаётся художником, писателем, са­ти­ри­ком, драма­тур­гом. Свой путь в потаён­ное про­стран­ство, насе­лён­ное идеа­льными сущ­ностями, он про­кладывает не фило­софскими, а художе­ствен­ными методами – внутрен­него, интуитив­ного созерцания идей и воп­лощения их в зримые образы.