Времени нет

2.8

Они проехали мимо крепких ворот и яблоневого сада, миновали окруженную живой изгородью каштановую аллею и припарковались у длинного двухэтажного здания с фасадом из голубого стекла. Можно было подумать, что это современный учебный центр, чтобы не прописные буквы над входной дверью: «Жемчужинка». Эдем безошибочно угадал в нем детский дом.

— Я скоро. Можете выбрать другую музыку, — Инара забрала с заднего сиденья гитару и открыла дверцу, впустив в салон аромат хвои.

Эдем где-то видел это здание, еще до реконструкции, во время которого окрасили его в цвет неба: в теленовостях или на фото в соцсетях — он не мог вспомнить точнее. Детский дом, в котором провел свое детство Эдем, был другим: массивный, кирпичный, длинный — типичная советская школа. Грубая мозаика на боковой стене подчеркивала это впечатление. Сооружение построили не для счастья и даже не для воспитания. Холодные стены словно говорили: ты должен отбыть здесь свое детство, пережить это время как можно скорее, потому что, только достигнув совершеннолетия, ты сможешь наконец покинуть эти комнаты, коридоры и столовую с плохой вентиляцией.

Эдем избегал воспоминаний о годах в детдоме, но теперь, глядя на солнечные блики на стекле, он подумал, что пора попрощаться и с этой частью своей жизни. Он дослушал "Where the Streets Have No Name" (разве можно было не дослушать?), выключил проигрыватель и вышел из автомобиля.

Окружающая тишина была обманчива. Эдем прислушивался. Дом был наполнен разнообразными звуками: кто-то стучал молотком, кто-то заливисто смеялся, а кто-то менторским тоном передавал чужой опыт. Дом жил.

Собственно, Эдем мог и не заходить — он знал, что увидит в холле: кафельный пол, кадки с деревцами, фотографии на стенах, вахтера с кроссвордами. Но он все же потянул на себя стеклянную дверь.

Все было на своем месте — и изразцы, и кадки, и фотографии. Охранника за тумбой не было, но неслышно работавший телевизор свидетельствовал — он вернется с минуты на минуту. Сквозь щель под дверью ближайшего кабинета проникал монотонный монолог учителя.

Чтобы не попадаться охраннику на глаза, Эдем повернул на лестницу и поднялся на второй этаж. Здесь было тише. Окна выходили на сосновый лес.

Эдем прогуливался по запутанным коридорам чужого детдома, но будто видел себя здесь — три десятилетия назад. Вот он скользит по вытертому линолеуму, представляя, что он — на ледовой арене. Вот бежит наперегонки от одного конца коридора к другому, и путь этот так долог, что успеваешь проголодаться. Вот он прячется в нише стены от старшего мальчишки. Вот оставляет карандашом на зеленой стене тайные знаки для друга. Может, несчастливым то время кажется ему только сейчас, думал Эдем, ведь если были бега наперегонки и тайные знаки, то, наверное, случались тогда и хорошие дни.

Он свернул за очередной угол и наткнулся на мальчишку, который, присев на корточки, что-то искал под рядом табуретов. К одному из них была привлечена гитара для весенних песен. Так вот он — друг Инары, для которого они выбирали подарок! Эдему стало интересно. Было в этом мальчишке нечто, чем он отличался от других.

Мальчик зажмурился, доставая нужную ему вещь из щели, и наконец выпрямился с маленьким стальным шариком в руке.

— Крепкий, ничего себе, — сказал он, вытаращившись на Эдема, и шарик снова стукнул по полу, но на этот раз был молниеносно прижат балеткой.

Не отрывая взгляда от гостя, паренек поднял шарик.

— Я Зуб, — он протянул руку — смелости ему хватало. — Но взрослые зовут Орестом.

Эдем пожал ладошку.

— А почему Зуб?

— Вот всем интересно, и ни одна собака не спросит, а чего меня назвали Орестом. Могу зубом разгрызть банку от когда, ясно? Вот даже руку из-за этого ранил, — он продемонстрировал запястье со шрамом.

— Разумеется. А я Олесь.

— Да ну а кто же! Вас все знают. А это от спинера, — Орест продемонстрировал Эдему шарик, спрятал добычу в карман, устроился на табурет и взял гитару.

Эдем пристроился рядом. "Приемная" — свидетельствовала табличка напротив. Как он объяснит свое присутствие, если кто-нибудь из него выйдет, он даже не представлял. Придется воспользоваться умопомрачительным обаянием Крепкого.

— Привезли телевизор? — мальчишка был не из тех, кто отмалчивается.

— Какой телевизор? — удивился Эдем.

— Цветной, системы Telemax.

— Я не привозил никакого телевизора.

— И слава Богу. Зачем тогда спрашивать, какой именно? — резонно заметил Орест и начал перебирать струны. — Я бы дал вам поиграть, но мне ее только подарили, поэтому сами понимаете.

— Теперь ясно, чего вы с Инарой подружились, — рассмеялся Эдем.

— Инара выбирает пирожное без орехов, — рассудительно сказал Орест, ничуть не удивившись, что прозвучало это имя. — Она настоящая. Знаете, как проверить настоящего друга?

Эдем повел плечами.

— Купите два пирожных. Одно из орехов, другое без. Друг выберет без орехов. А вы тоже ее друг? — мальчик кивнул на дверь напротив. Стало ясно, почему он сидит здесь, а не на уроке.

— Я… Это долгая история.

— Длинные истории — скучны. Хотите, сыграю вам "Фиалку"?

И, не дожидаясь согласия, Орест заиграл главный хит группы «Времени нет». Выходило у него хорошо, работа Павла Михайловича попала в достойные руки. Когда дошло до припева, Эдем принялся подпевать. "Однажды Олесь Мицный написал действительно большую песню", — подумал он.

Неясное воспоминание из подвалов памяти укололо Эдема, но снова шмыгнуло ящерицей в мрак — он даже не успел за хвоста ухватить.

— Возьмете меня в группу? — Орест продолжал перебирать струны. — Пожалуй, это классно выступить на стадионе.

— Ни с чем нельзя сравнить, — согласился Эдем, доверившись опыту Крепкого. — Но зачем тебе такие дедушки? Создаешь свою группу, покруче. Будешь выпускать свои пластинки и собирать свои стадионы.

Мальчик пожал плечами.

— Ничего этого не будет, — сказал он.

— У меня есть друг, — возразил Эдем. — Он тоже провел детство в детском доме — если, конечно, можно так назвать эти годы. Это было тяжелое для него время, но он верил в чудо. И оно однажды случилось. Рассказать тебе о нем?

Орест даже играть бросил — так заинтересовался, но показать этого не хотел.

— Что ж, давайте, — с нарочитой небрежностью бросил он.

— В детском доме было административное крыло, запрещенное для прогулок. Но однажды, это была суббота, мой друг поругался со своей компанией. И убежал гулять по запретному крылу. У всех был выходной, поэтому моего друга никто не увидел и не усыпал ему как следует. Он гулял, гулял и дошел до кабинета директора. А там на стульчике сидели мужчина и женщина. Мой друг заметил их раньше из окна. Они были прекрасными людьми и сидели, держась за руки. Обычно по выходным к директору приходили те, кто уже определился с выбором. И с этим мальчиком их даже не знакомили. Они не видели его, а значит, у мальчика не было никаких шансов. И знаешь, что он сделал?

— Нет, не знаю, — Орест весь ощетинился за своей гитарой.

— Он поздоровался с ними. Собрал волю в кулачок, медленно прошелся рядом, поздоровался, ну а потом нервы, конечно, не выдержали, и он скрылся. Но это было самое верное решение в его жизни. Эти мужчины и женщины стали его мамой и папой.

Орест положил голову на корпус гитары.

— А что случилось с другим мальчиком?

— С каким другим мальчиком?

— Ну, которого уже хотели выбрать, а вместо него забрали вашего друга.

Эдем задумался.

— Другой мальчик дождался своего чуда, — неуверенно ответил он.

Орест снова принялся перебирать струны.

— А я бы не обижался, если бы Инара стала мамой другому — так было бы лучше всем. Ну или усыновила бы меня и Кистлявого, то есть Костю — так у нее хоть кто-нибудь остался бы, — сказал Орест и объяснил Эдему, который ничего не понимал: — У меня болезнь Митча. Слышали, может, о таком. Вот теперь даже не могут на день рождения с Инарой отпустить. Боятся, что впаду в кому, а потом начнутся вопросы, почему отпустили больного ребенка.

— Какая стадия? — с трудом произнес Эдем. Во рту пересохло.

— Третья, конечно. Если бы друга, отпустили бы — Инару они уважают. Надо было мне весной родиться.

И Орест стал напевать следующую песню, давая понять, что жалости ему не нужны.

Эдем неуверенно встал. Месяцами он избегал знакомых, узнавших о его болезни, а теперь сам оказался среди впадающих в ступор и не может выбрать правильную реакцию на потрясающую новость.

— Где у вас туалет?

Он двинулся в указанном направлении и через десяток шагов обнаружил нужную дверь. Здесь и нужно искать ответы.

Эдем умылся холодной водой, дважды глотнул, вытер глаза рукавом и уставился на отражение Крепкого в зеркале над раковиной.

— Саатчи, — позвал он, надеясь, что это сработает.

В зеркале мгновенно появился седой джин в клетчатом пиджаке с черными белками глаз. Эдем отшатнулся и ударился головой о дверцу кабинки.

— Не надо портить казенное имущество, — заметил Саатчи.

Эдем глубоко вдохнул.

— Ты что, следил за мной?

— Чего бы это? — Саатчи приблизил лицо и принялся тереть глаз, делая вид, будто перед ним не Эдем, а его собственное отражение в зеркале.

— У джиннов другое восприятие времени. То ли мы живем быстрее, то ли люди тормозят, Саатчи вынул из глаза несуществующую пылинку. — Значит, ты хотел меня спросить, смертный?

— Бог существует, — сказал Эдем, — и ты — лучшее тому доказательство.

— Неожиданное начало, — заметил Саатчи. Достав бог знает откуда лавровый венок, он изобразил Цезаря, которому аплодирует толпа, и принялся посылать по сторонам воздушные поцелуи.

Эдем не оценил юмор.

— Там в коридоре сидит десятилетний мальчишка. Он не знает вкуса поцелуя и алкоголя, он не знает, как пахнет океан, и как это оно чувствовать себя с гитарой на сцене заполненного людьми стадиона. Единственное, о чем он знает: ему нельзя мечтать, потому что жить ему осталось совсем немного. Скажи мне, джин, почему так? Можно понять почему все это происходит с нами. Но с детьми, Саатчи, с детьми!

Саатчи прекратил паясничать, и перед Эдемом вдруг предстал очень уставший джин.

— Без этого невозможно, — ответил он без остановки, словно ответ был им найден путем болезненных лет размышлений. — Без этого происходят крестовые походы детей, оканчивающиеся трагедиями. Установи возрастные ограничения на страдания — и мир не устоит. Представь, как изменится история человечества и какие испытания выпадут на долю детей, если взрослые будут знать, что в их руках инструмент, бессмертный до подросткового возраста. И кем вырастут такие ребята.

— Некоторые не вырастут, — тяжело ответил Эдем.

Саатчи молчал, как молчат из уважения к чужой трагедии.

— Он делает, что может, — добавил он наконец. — Да и не только он.

Джин щелкнул пальцем — и вместо него в зеркале снова появилось отражение Крепкого.

Только теперь Эдем услышал: из коридора доносился голос мальчишки. «И до рассвета будем держаться за руки», — пел Орест. Эдем знал эту песню наизусть, как и все пацаны того детского дома, в котором он отбывал свое детство.