«Начинаешь хотеть непродающихся вещей», — так ответил Эдем парню, что из тысячи возможных вопросов миллиардеру поставил именно это. Спросил не о секрете успеха, не о правилах жизни, а о пределах желаний. Что ж, не нужно быть богачем, чтобы понять: человеческим желанием нет предела.
Об этом размышлял Эдем, заходя в разукрашенный зеленым граффити подъезд. Ирония была в том, что он шел предложить деньги.
Зато раз опережал босса на четыре ступени. Дом был пятиэтажный, поэтому лифт здесь не предполагался.
— Справа, — сориентировал Эдем, когда они поднялись на третий. Номера квартиры он не помнил, зато в памяти остался дверной звонок в виде деревянного скворечника — внешняя иллюстрация семейной идиллии.
Эдем хотел оставить Затойчи в машине, но потом решил, что его сопровождение будет полезным: рядом с охранником он не позволит себе нерешительности и не замрет с рукой, протянутой к звонку.
«Может быть, ее нет дома», — малодушно сверкнула надежда, когда переливчатая мелодия расколола тишину. Где-то сразу откликнулась собака.
Щелкнул замок. Она была дома. Наталья Фростова, жена Олега — клиента, которого Эдем не сумел сохранить.
Вдова.
Растянутая черная кофточка подчеркивала бледность лица, а мешки под глазами казались темнее, чем были на самом деле. Не говоря ни слова, она ушла в кухню, оставив открытую дверь как приглашение. Эдем отправил Затойчи обратно в машину и вошел внутрь.
В скромной квартирке, где Олег жил с женой и дочерью, Эдем бывал дважды и оба раза проводил время на кухне. Теперь, казалось, чего-то здесь не хватало. Словно и мебель на старых местах, и тот самый вычищенный до блеска чайник на плите, и луковица в стакане на подоконнике, и набухшая в одном из уголков штукатурка… Так ты заходишь домой после излома и, пытаясь ответить на пропавший полицейский, находишь белые пятна в привычной картине, но не помнишь, чем они были заполнены.
Наталья убрала прядь со лба, разлила в чашки еще горячий чай — гость вошел вовремя — и пододвинула сахарницу и тарелку с печеньем.
— Завтра в одиннадцать на Лесном кладбище. Вы придете? — спросила она человека, которого он видел впервые. — У него было немного друзей, но в каждом из них он был уверен.
— Я пришел сегодня, — ответил Эдем.
Наталья кивнула, и прядь снова упала ей на глаза. Эдем рассматривал обои и не прикасался к чаю. Молчание казалось лучшим проявлением сострадания.
Наконец он сглотнул, вынул из кармана толстый конверт и положил на стол.
— Займетесь, когда у вас будет время, — Эдем коснулся конверта. — Здесь дарящая на новую квартиру — вам там будет лучше, визитка юриста, который ее оформлял, и документы на 250 тысяч долларов. Они будут лежать в моем трастовом фонде и давать прибыль, пока вы не решите их снять.
— Вы от кого? — вдруг ощетинилась женщина, и Эдем воспринял как хороший знак то, что у нее под рукой не оказалось ножа. — От Билевичей? — ее лицо мгновенно покраснело.
— Нет, не беспокойтесь, мы птицы разного полета, — Эдем повел пальцем по голубой эмблеме трастового фонда на конверте. — Эти мерзавцы не потратились бы на такое без пистолета у виска. Это мои деньги.
Наталья поверила. Харизма Виктора Шевченко чего-то стоила.
— Спасибо. Вы его должник? — она принялась помешивать ложечкой чай, в котором не было сахара.
— Это не тот долг, который можно вернуть деньгами, но я не вижу другого способа помочь вашему горю. Пусть дочь знает, что отец не оставил семью без средств к существованию.
Наталья вернулась к подоконнику, подняла лук, пустивший зеленые стрелы, и долила в полупустой стакан чая из своей чашки — за это время он уже успел выжать.
— Знаете, чего я не могу понять? Он любил дочь. Больше всего. И меня любил. Почему он так поступил?
Это Эдем как раз мог понять, но как описать ту черную дыру отчаяния, которая засасывает честных людей, и как рассказать о тюремном дворе, в который не попадает утреннее солнце?
— Ему дали шесть лет за чужое преступление, наказали за желание жить по правде… — начал он.
Наталья стукнула чашкой о стол, по скатерти расползлось пятно.
— Я не об этом. Зачем он так поступил с этим делом? Почему, обнаружив махинации, не промолчал, не прошел мимо? Он же не мог не понимать, что влезает в войну, которая ему не по силам. Но ведь он прежде всего муж и отец, а уже потом несчастный обличитель. Он отвечает перед нами, больше всего перед дочерью. Если ты воспитываешь ребенка, ты не можешь поступать как вздумается. Ты не можешь оставить ее сиротой только потому, что нашел несовпадение в цифрах и решил не молчать. Ты обязан прежде всего не совести, не родине, не своему слову, твой главный долг перед ребенком. Ты не можешь сказать: доченька, я понимаю, что отнимаю твое детство, что уже никогда ты не почувствуешь родительской любви, что ты не будешь хвалиться мне школьными оценками, не наденешь специально для меня платье, купленное на выпускной, не сможешь выбрать вместе со мной самое лучшее выш и не прогуляешься со мной на рассвете, когда трава еще мокрая, а солнце показало краешек из-за горизонта. Доченька, я понимаю, что не поведу тебя к венцу и не посажу своего внука на колени, чтобы он мог подержаться за руль машины, потому что я нашел эти проклятые цифры. Вот чего действительно нельзя вообразить!
Наталья сложила руки на груди, пытаясь унять дрожь. Эдему захотелось откинуть прядь с ее лба, как однажды это сделал при нем Олег, но он только опустил глаза.
— Мир движется благодаря таким решениям и таким людям, — вот все, что смог сказать Эдем. — Так добровольцы идут на войну, а спасатели бросаются в горящий дом, хотя у каждого из них есть семья. Без их света мир быстро утонул бы в темноте.
— Значит, этот мир построен на несчастьях детей, — Наталья выкрутила тряпку, сохшую на краю раковины. — Простите, — тряпка легла на стол, на чайное пятно, — может, иногда нам только кажется, что выбор был.
Она забрала конверт со стола и, не заглянув в него, отнесла в спальню. Стукнул ящик.
Дальше задерживаться не стоит, понял Эдем, но все же остановился на миг у завешенного белым полотенцем зеркала в прихожей.
«Над губой иногда чешется, рука так и тянется сбрить усы. Что думаете? — спрашивал Олег Фростов, разглядывая себя в зеркале, когда Эдем был здесь в прошлый раз. И, не дождавшись ответа, говорил: Пусть остаются. Наталочка говорит, они придают мне мужества».