Времени нет

1.6

— Я впервые попробовал виноград в пятнадцать лет, — этот мужской голос был хорошо знаком Эдему.

Скрип и плеск — кто-то елозит мокрой тряпкой по полу. Неподалеку дребезжит вентилятор. Совсем рядом резина ударила по жесткой поверхности — играют теннисным мячиком.

— Он приходит в себя, — голос женский и на этот раз незнакомый.

Запах хлорки разъел все остальные. Встряхивая с себя остатки воспоминаний, Эдем задумался — не были ли слова о винограде частью марева.

Над ним нависли два силуэта. Спустя долгую минуту Эдем узнал в одном из них Артура, его врача и друга. Другой силуэт оказался медсестрой — из тех медработниц, которым только стоит взять в руки вакуумную пробирку для анализов, как кровь сама наполняет вены, сдувая их всеми линиями и узлами, потому что такой сестренке нельзя сопротивляться.

— Сколько пальцев? — спросил Артур.

— Что-то около тринадцати.

— А он шутник, — медсестра взяла запястье Эдема и зафиксировала время на часах.

— Это хороший знак.

Ничто в этой двухместной палате не казалось Эдему хорошим, кроме отсутствия соседей, конечно. Его рубашка была расстегнута, а ноги босые. На вешалке у двери болтался галстук. На тумбочке стояла тарелка с гроздью винограда, от которой кто-то успел отщипнуть. Занавесок не было, но солнце не пекло. С мучительным опозданием к нему пришло понимание, как он здесь оказался.

Артур ударил теннисным мячиком об пол, тот отскочил от бежевой стены и послушно повернулся в ладонь. Медсестра в ответ цькнула, и это продолговатое «тс-с-с-с» могло бы отбить мяч не хуже стены.

Артур спрятал игрушку в карман халата, и только сейчас Эдем заметил палку в его руке.

— Жениться вам надо, доктор, — медсестра осталась довольна частотой пульса Эдема, но не поведением Артура. — Смотри, и прекратились бы эти детские шалости. То ящерицу принесете, то вот теперь мяч.

— Для этого сначала надо научиться доверять людям, — парировал Артур.

Медсестра хлюпнула на него волну осуждения и вышла из палаты.

— Артур, — Эдем хотел что-то сказать другу, но потерял мысль, не успев оформить ее в слова. — Почему она привязалась к мячу, а не к палке? — спросил он.

— Как ты себя чувствуешь?

Эдем шевельнул пальцами рук — пальцы работали. Проверил чувствительность ног. Он немного поднялся на локтях, и Артур поправил подушку, чтобы Эдем мог сесть.

— Я не смог ничего сказать. Пытался крикнуть ему. Не смог.

Артур поставил тарелку с виноградом ему на колени.

— Если не канудит, съешь немного — станет лучше.

Эдем последовал совету. Виноград холодил десну, как из погреба.

— Что я в твоей больнице?

— А ты против? Мне позвонили по твоей работе, и я примчался в больницу скорой помощи, пока тебя не долечили до реанимации. Ну а дальше все просто — я твой врач, у тебя болезнь, о которой другие врачи в лучшем случае читали в новостях — о ней даже путевых научных статей не опубликовано. Так что перевезти тебя в нашу клинику не было бюрократической проблемой.

Эдем уже не слушал. Перед его глазами словно в замедленной съемке Фростов снова падал на землю.

— Это не снайперы, это он сам? — спросил Эдем, не уверенный, что хотел бы знать ответ.

Артур кивнул.

— Ты сейчас не о нем должен думать. В ногах не колет?

Эдем поставил тарелку и свесил ноги с кровати. Он чувствовал не покалывание, а усталость. Но от нее не склевывались веки, не становились ватными ноги — эта усталость не могла удержать его в постели.

— Так почему ты с палкой? — привычка юриста не забывать о вопросах, которые остались без ответа.

Артур был из тех покерных игроков, которые умеют скрывать свои чувства, но этот случай был исключением — и в нем шла внутренняя борьба, настолько сильная, что сумела лишить его привычной выдержки. Он сделал вид, будто рассматривает изогнутую стеклянную набалдашник палку, внутри которой переливалась розовая, словно подкрашенная марганцем, вода.

"Ручная работа", — подумал Эдем и в конце концов все понял. Палка была для него. Раньше Артур заказал его и хранил в кабинете, чтобы отдать Эдему, когда придет время. Эта палка была красноречивее всех слов.

— Итак, время пришло, — Эдем не чувствовал ни ужаса, ни страха, ни жалости, только пустоты. Низ палки был подбит мягкой резиной, еще не знавшей тротуара. Эдем слегка нажал на нее, а потом потянул к себе всю палку. Артур выпустил его и отошел к окну. Его капитуляция тоже была знаком.

Эдем оперся на палку и воткнул ноги в одноразовые тапочки. Ноги ему повиновались, но эта верность была обманчивой. Он знал: отныне тело может отказать ему в любой момент. Сначала это будет продолжаться минуту, но временной отрезок будет расти как монтажная пена. И однажды Эдем уже не сможет встать с постели, дальше паралич опрокинется на руки и достанется сердцу.

Два года назад у него диагностировали поражение Митча — редкую генетическую болезнь, которая годами находится в спячке, чтобы однажды выйти из нее и покорить себе человеческое тело. О поражении Митча было известно немногое — слишком мало случаев, чтобы заинтересовать компании уложиться в исследование. Нет исследований — нет и лекарств. Никто не знал, почему болезнь переходит в активную фазу, а единственным симптомом этого были частые обмороки и анемии.

И сейчас Артур, единственный известный врач Эдему, изучавший поражение Митча, решил, что обморок его пациента и друга — симптом того, что болезнь вошла в активную стадию.

— Знаешь, о чем я думаю? Каким я был дураком, что два года назад отказался от машины.

Стала ли утренняя трагедия катализатором пробуждения недуга, Эдем не знал. Но, очевидно, эта трагедия оказалась тем амортизатором, который не позволил страшной новости его раздавить. Он два года боялся: этот день когда-нибудь наступит, и теперь сам удивлялся собственному покою.

— Болезнь вызывает внезапную потерю сознания, и я не хотел избавиться от сознания за рулем. Дурак! Два утраченных года. И чем я мог рисковать?

— Чужими жизнями.

Эдем встал рядом с Артуром у окна. Под раму забился принесенный ветром неизвестно откуда листок каштана краски перезрелой тыквы. Эдему захотелось вернуться на несколько часов назад, в утренний парк, лежать на скамейке и, повторяя за певицей слова Франко, не догадываться, какое испытание его ждет.

— Я связался со страховой компанией и оформил тебя в нашу клинику, в эту палату. Теперь будешь проходить процедуру очищения крови не дважды в неделю, а каждый день. Будем делать все, что можем. Конечно, лучше бы остаться здесь и на ночь, под нашим наблюдением. Но я понимаю, что жить в больнице — не самый лучший способ избавления времени.

— Тем более что его у меня почти не осталось.

Дома, дома, дома — они были повсюду, куда шли глаза, от горизонта до горизонта. Холодные сверху, внутри они полнились жизнью.

В юности Эдем увлекался коллекционированием, только собирал он не монеты, не марки и не девушек — его коллекцию составляли виды из окон. Оказавшись в гостях, Эдем неизменно раздвигал шторы и заглядывал за жалюзи. Ему казалось, что пейзаж из окна характеризует человека не меньше, чем украшение его квартиры. Если пейзаж был достойным, Эдем запечатлел его в памяти, чтобы потом вернуться. Так перебирают вынутую из глубины письменного стола стопку пожелтевших фотографий — не рассматривая каждую, а сосредоточив внимание на одной, трогательной для этого момента.

— Жизнь — это коллекция видов из окон, — сказал Эдем.

Вдруг его охватила злость, потому что вид из окна отсюда такой невзрачный. Из-за того, что строители отлили это царство бетона, не пожелав отдать ни лоскута дорогой земли под парк или сквер. А еще потому, что жители этих домов со своим искаженным восприятием жизни отправляются утром на работу — выдавать ссуды в банке, станки газеты, готовить пиццу и делиться этим восприятием как вирусом.

Эдем отложил палку — он оказался пока не нужен — и вытащил из-под кровати обувь. Попытался обуть правый ботинок не развязывая шнуровок, но это ему никак не удавалось. Тогда он швырнул ботинок о стену.

Артур и глазом не моргнул.

— Как оно сообщать другу такую новость? — Эдем смотрел исподлобья. — Как это бывает: подходишь к зеркалу и повторяешь: я не друг, а врач? Включил врача и можешь говорить все что угодно?

Артур провел пальцем по следу от подошвы, оценивая ущерб, нанесенный бежевой стене, поднял ботинку и, развязав шнурок, протянул Эдему:

— Пойдемте. У меня есть коньяк, а у тебя виноград.

Эдем развязал шнурок на втором ботинке.

Они прошли несколько палат — дверь некоторых была приоткрыта, но заглянуть туда означало бы отхлебнуть беды из чужой кружки, — и спустились на пятый этаж. Эдем уже не раз бывал в кабинете Артура, поэтому запутанные коридоры в этой части больницы не могли сбить его с толку.

Артур поднял жалюзи и взялся за ручку окна, чтобы выпустить затхлый воздух кабинета.

— Не надо, — попросил Эдем. Ему не хотелось, чтобы шум забетонированного города стал третьим участником их компании. — Лучше кондиционер.

Артур улег его просьбе. Эдем поставил виноград на столик, устроился на диван перед ним и вспомнил, когда впервые увидел этот пейзаж из окна налево.

Он обнаружил болезнь случайно — просто однажды с компанией юристов пошел сдавать кровь для коллеги. Один из них — практикант, любивший тушить окурки длинным ногтем мизинца, — разводился о преимуществах донорства. Мол, ты и так выходишь из больницы героем, а твою кровь еще бесплатно проверяют на инфекции. Эдем навсегда запомнит этот миг: бронзовый холл Центра крови, засохшую бегонию в глиняном горшке и полуулыбку практиканта, который расковырял трещину на стуле. Последние минуты перед величайшей ошибкой его жизни. Разве есть нелепее знание, чем сообщение о неизученной болезни, которую нельзя ни вылечить, ни затормозить?

Из Центра крови Эдема направили в Артур — один из немногих специалистов, изучавших поражение Митча. Их дружба развивалась стремительно. Сверстники, они говорили о политике, вместе болели за одну футбольную команду, сидя у телевизора в тесных барах. Артур помогал Эдему в частых переездах. Эдем несколько раз чинил его автомобиль.

Эдем не спрашивал себя, почему Артур сразу же откликнулся на неозвученный призыв к дружбе. Была ли жалость причиной, или Эдем застал врача на этапе, когда того терзало одиночество? Он думал о другом: не спрашивал ли об этом сам Артур? Не думал ли он, что Эдем «напросился» на дружбу — надеясь, что близость к человеку, знающему о его болезни больше других, окажется полезной в нужный момент?

Узнав о своем поражении Митчем, Эдем принял тяжелое решение — по виноградинке оторвать от гроздья своей жизни важных ему людей. Ведь общаться с ними, сгорая от тайны, которую он не хотел открывать некому, было бы еще труднее. Тогда придется всегда ощущать затылком чужие жалости и облегчения. Артур был идеален с этой точки зрения. Жизнь для него была игрой, а в игре жалости присущи болельщикам, а не игрокам. Ему можно было рассказать о своей боли, о бессонных ночах и об ощущениях, что годы прошли, будто 25-й кадр…

Артур запустил теннисный мячик в угол комнаты, и тот, отскочив от двух стен, упал в ведро для льда.

— Туше! — прокомментировал Артур свой бросок, открыл сейф и достал непочатую бутылку коньяка. — Принесли сегодня взятку, — объяснил он, чтобы Эдем не дай Бог не подумал, что Артур хранил здесь бутылку умышленно для такого случая. — А на закуску — виноград.

Едем долго грел снифтер в ладонях.

— Я не смог защитить тебя, Олег, — наконец сказал он. — Пусть земля будет тебе пухом.

Они синхронно отпили.

Зажужжал телефон в кармане халата Артура, но тот сбросил вызов.

— Я не знаю, что ты собираешься делать дальше… Мне сложно представить… — Артур растерял слова. — Словом, какая бы помощь тебе не понадобилась…

Он долил еще коньяку и потянулся в виноград. Молчали, слушали шаги в коридоре.

— У меня был план. Конечно, это смешно. Наверное, каждый, обнаружив Митча, подготовил список дел, которыми он планирует заняться, когда болезнь перейдет в активную стадию. Иногда ты гонишь от себя саму мысль об этом списке, боясь сглазить неотвратимое. Иногда приходят озарения, и ты вынимаешь телефон — дополнить его еще одним пунктом: надо будет попробовать экстази, искупаться в ванной с молоком, пригласить в постель сразу двух куртизанок. Но пройдет немного времени, и думаешь — какой ничтожной должна быть жизнь, если закончить ее ты хочешь такими пустяками. Случаются и другие порывы: попрощаться с главной любовью своей жизни, поблагодарить учителя, который в свое время указал тебе правильный путь, застрелить негодяя в золотой башне, которого ненавидит полстраны. Но тут такая штука — а что будет на следующий день? Не закончится ли встреча с девушкой болью непрожитой любви, встреча с учителем — крахом идеала, ну а убийство негодяя — сырой камерой? Ведь только кажется, что близкое ожидание смерти дает тебе свободу, позволяет наполнить время как угодно. Всё наоборот. Оно заковывает тебя в рамки. Ведь тебе невероятно важен каждый день, каждый час. Ты не можешь позволить себе провести его на больничной койке после неудачного прыжка с парашютом или в салоне самолета — в десятичасовом перелете. Не можешь посмотреть хороший фильм — ведь он длится целых два часа. И уж точно не прочтешь ни одной из тех книг, которые ты покупал и складывал на полку, надеясь добраться до них в отпуске или на пенсии.

Еще глоток. Крепкий алкоголь для пациента, только что вынырнувшего из забвения, — то, чего бы никогда не позволил Артур-врач. Но сейчас он был другом Артуром.

— Я всегда думал, что все эти фильмы, где человек на пороге смерти решает прыгнуть с парашютом или залезть на гору, — это полный бред. Разве что море увидеть… — Артур запнулся, поняв, что замечание неуместно.

Но Эдем витал в своих мыслях.

— Когда тебя пугает мысль, что маховик жизни бесполезно крутится, ты успокаиваешь себя мантрой — мол, все впереди. Наверное, нужно услышать приговор, чтобы понять, никакого «впереди» нет. Я юрист. Мне сорок лет. Но где хоть один громкий процесс, в котором бы понадобилось мое красноречие? В каком мы сошлись бы в интеллектуальной борьбе с дьявольски хитрым прокурором, и только заключительная речь перевесила бы чашу весов на мою сторону? Нет, в жизни все по-другому. Ты можешь знать, что твой клиент, Олег Фростов, не виноват, что против него нет никаких прямых доказательств, а свидетели не стоят и картофельной шелухи, потому что каждый из них заинтересован в козле отпущения; ты можешь пригласить семерых шевченковских лауреатов писать твою заключительную речь; но тебе не разорвать эту порочную связь между обвинением и судьями, не изменить судебную систему, в которой — в эту статистику страшно поверить — ноль целых одна десятая процента оправдательных приговоров.

Алкоголь поднял Эдема на ноги.

— Если у меня не было ни одного процесса, на котором я мог бы чувствовать себя Перри Мэйсоном, может, я добился успеха в чем-то другом? — Эдем покачал головой. — У меня было тринадцать женщин, но где же дети с моими глазами, которые будут любить, мечтать и не сдаваться? Где город, который я построил? Где сад, который я вырастил? Где библиотека, носящая мое имя?

Телефон продемонстрировал чудеса бестактности, завибрировав снова. Эдем развернулся к фотографии на стене — незнакомой двухэтажной постройке с голубым фасадом, — позволяя Артуру отвлечься на звонок. Артур оказался немногословен. Телефонный разговор был коротким и завершился обещанием вполголоса: «Бегу».

— Если хочешь, побудь здесь: я скоро вернусь. Или закрой плотно дверь, если захочешь уйти. Ваш телефон в палате, в тумбочке. В принципе, я не вижу серьезных причин держать тебя в больнице, разве ты сам захочешь отдохнуть на больничной койке.

Эдем кивнул. Артур допил коньяк из бокала, бросил в рот две виноградины и остановился на пороге.

— В жизни приходится ходить по тем картам, которые есть на руках. Надо принять это, чтобы игра имела смысл, — сказал он перед тем, как скрыться за дверью.

Эдем наполнил снифтер.

— За теплые дни уборки винограда, — поднял он последний тост.

Он не знал, куда себя девать. Раньше его спасал офис, где личные проблемы легко вытеснялись рабочими. После сегодняшних событий рабочее стало личным — и офис перестал быть дарящим забвение островком. Оставаться в больнице наедине со своими мыслями было глупо. Ехать в квартиру, где от пустоты аж звенит, отвратительно. Эдем понимал, что пора стать под душ и под струями воды пересмотреть свой сценарий того, как бы он хотел прожить последние месяцы, пока болезнь, вступившая в активную стадию, не вложит его в постель — тихо отходить в вечность.

А хочет ли он вообще умереть в постели?

Эдем закрыл коробку с конфетами, перевернул рюмки и заткнул бутылку. Сначала хотел унести коньяк с собой, но потом решил: в последние месяцы жизни нужно пить не то, что есть, а то, что любишь. Эдем предпочел пьянеть от виски.

Дверца сейфа оставалась приоткрытой. Эдем вернул бутылку на место — на случай, если Артур вернется в кабинет не сам. Располагая ее между фотоаппаратом в чехле и набором покера, Эдем обнаружил в глубине сейфа треугольный сверток из больничного полотенца. Очертания были очень четкими, и Эдем не удивился, когда обнаружил в свертке пистолет.

Артур принадлежал к тому типу людей, в чьих сейфах ожидаешь найти оружие. Для них это — не средство самозащиты, а игрушка, как и ее незаконное хранение — щекочущая нервы игра.

Эдем спрятал пистолет за пояс, вернув в сейф только смятое полотенце. Он не мог бы ответить на вопрос — зачем ворует у друга оружие. Возможно, потеряв контроль над своей жизнью, Эдем хотел чувствовать, что контролирует смерть.