Времени нет

5.11

…Источка упала на пол. Огонь в занозе зеркала исчез и появилось миниатюрное изображение джина.

— Нет, — сказал Саатчи, — никаких прощаний, — и щелкнул пальцами.

Еще мгновение назад моя рука держала телефон, который должен был принести смерть и разрушение, а теперь кисть инстинктивно сжимала воздух. Мгновение назад я горбился под сценой на стадионе, а теперь очутился в плохо освещенном коридоре, в котором одновременно двигались десятки дверей, но все равно тишина стояла такая, что можно было услышать, как упадет перо. Какие-то люди в одинаковых серых костюмах и с лицами цвета мокрого асфальта появлялись из одного отверстия и исчезали в другом. Сложив руки на груди, Саатчи наблюдал, как я безумно верчусь в центре белого круга, пытаясь понять, что произошло. Джин тоже был серым. Он имел на себе то же, что и тогда, когда явился ко мне впервые, — клетчатый пиджак и брюки со стрелками, о которых можно порезать пальцы. Я бы не удивился, если бы при этом и кровь закапала серая.

Мы словно оказались в черно-белых кинофильмах сороковых годов, но я отличался здесь бессмысленным цветным пятном — как желтый урод из комикса Фрэнка Миллера. Впрочем, никто из проскальзывающих мимо теней не обращал на меня никакого внимания.

— Что за дерьмо!

— Ты ошибаешься, — возразил джин. — У дерьма есть цвет, запах, а иногда даже имя.

Саатчи неслышно открыл ближайшую дверь — через свет, ударивший в глаза, в комнате нельзя было ничего разглядеть — и шагнул за порог. Его силуэт махнул рукой, приглашая следовать за ним.

Как только я закрыл за собой дверь, что-то щелкнуло и ослепительный свет сменился привычным, комнатным. Мы стояли в внутренностях огромного часового механизма. Шестерни разного размера неслышно кружились над нашими головами, созвездия винтиков казались нарисованными простым карандашом, к безупречно гладким дискам на потолке хотелось приложить руку.

— Я мертв?

— Чтобы оказаться здесь, это совсем не обязательно.

— Что это за место? — от живого механизма невозможно было отвести глаза.

— Ты в гостях у Саатчи. Круто? Правда, никаких часов до этого механизма не существует в принципе — кто бы следил за земным временем? Ужасно жаль, что я не был рядом в тот момент, когда изобретали механические часы, — я бы подсказал, что форма круга выбрана неправильно: не нужно копировать солнечные часы, прибор для измерения времени должен быть в форме стрелы. Смотри, и жизнь ваша не была бы такой однообразной.

Я представил часы в форме стрелы, где стрелка движется от оперения к острию. Ровно в полночь пружина щелкает, и тонкая алюминиевая полоска, достигнув того острия, снова оказывается у стартовой риски. Если бы такие часы и изменили нашу жизнь, то только добавили бы в нее отчаяния. Не удивлюсь, если эту идею Саатчи подкинул Сизиф.

— Никогда не думал, что у джиннов могут быть дома.

— Только если их кредитная история чиста для ипотеки, — Саатчи хлопнул рукой по колено, награждая себя за остроумие. — Шучу. Конечно, могут быть — разве мы не люди?

Он вытянул свою светло-серебристую руку рядом с моей, живой, пожалуй, чтобы добавить красок во вторую шутку, но повторно себя по колено не хлопнул.

Я почувствовал движение воздуха у лица, и вдруг с неба свалилась сова — такая же серая, как и все вокруг, — и ловко, но неслышно спикировала на вытянутую руку Саатчи. От неожиданности джин немного очнулся и даже дернул концовкой, но уже через мгновение рассмеялся.

— Привет, друг. Соскучился? — Саатчи почесал пальцем под клювом птицы и пригладил оттопыренное перышко.

Птица переместилась поближе к его лицу и вытянула голову — потереться о нос. Я впервые такое видел. Впрочем, все, что происходило здесь, было для меня впервые.

— Как-то из-за тебя у меня случится первый в истории джиннов инфаркт. Эдем, познакомься с моим другом. Правда, имени у него нет — я ведь ему не хозяин, чтобы давать имя.

— Откуда эта сова? — я робко коснулся пальцем крыла, птица повернула голову и принялась разглядывать незнакомое ему существо.

— Не путай, это сыч. Появляется когда захочет, и делится свежими историями. Удивительно, как неслышно они летают. И мне бы так хотелось — раскинуть руки и подняться в бесшумный полет.

Саатчи резко поднял кулака и открыл: на его ладони появилась белая мышь. Сыч переключил внимание на нее. Джин уронил мышь, она пискнула, ударившись о пол, и сразу же юркнула в дальнюю часть комнаты. Сыч выжидал. Лишь когда мышь исчезла за поворотом — до этого момента я был уверен, что никакого поворота там нет, и это сплошная белая стена, — сыч подался вперед, отпустил руку Саатчи и стремительно спикировал за добычей. Он исчез так же неслышно, как и появился, и уже через мгновение мне казалось, что все это было только сном.

Если это действительно сон, то пора просыпаться — я не завершил важного дела.

— Почему мы не на стадионе, а я не в теле президента? — тон моего вопроса был где-то посредине между вызовом и откровенной грубостью.

Джин глубоко вздохнул, словно я только что всерьез обидел его.

— Вот так, ты приглашаешь человека в свой дом, а он, даже не присев и не сказав пару комплиментов, все говорит об одном. Где вас учили манер, молодой человек? В Поплавском университете?

— Присесть? Да у тебя пустая комната!

— А что поделаешь? Мы не едим, не спим, не устаем, не принимаем душ, — джин с подозрением нюхнул себя под мышками. — Остается только творить. Вот, например, цени.

Саатчи потер пальцами — и с пола вынырнула широкая шахматная доска с причудливыми черными и белыми фигурами на ней. Джин схватил одну из фигурок, напоминающую смесь осла и зайца и краем ногтя почистил ей длинные уши.

— Эти шахматы создал я. Здесь тридцать две разные фигуры. Вот эта, например, он бросил ее мне, ходит на клеточку или две по диагонали, только если занимаемое поле находится под защитой одной из фигур. Попробуй угадать следующий ход противника — представляешь, какое пространство для комбинаций! — сказал Саатчи и вполголоса добавил: — Эх, сыграть бы в такое с дьяволом!

Длинноухая фигура мгновенно переняла температуру моего тела. Испугавшись, что она мне подмигнет или оскалится, я повернул ее на доску. Джин дунул, и фигуры задвигались. Игра, правила которой вряд ли можно было понять раньше, чем через неделю внимательного изучения, началась.

— Разве дьявол играет в игры? — спросил я, не отрывая глаз от доски.

Саатчи, восхищенный не меньше, чем я, осуждающе покачал пальцем, и одна из фигур, похожая на жука-скарабея, вернулась на место.

— А кто, по твоему мнению, их придумывает?

В конце концов, хаотические движения фигур мне надоели. Саатчи это заметил, потер пальцами, шахматная доска вернулась в пол, и мое наваление исчезло вместе с ней.

Вместо этого рядом с джином появилась стена тумана. Рассеявшись, она открыла книжный шкаф с одинаковыми белыми обложками. Саатчи взял книгу наугад и бросил мне.

Я взглянул на обложку, но увидел незнакомый язык и разочарованно повернул его джину.

— Я не знаю греческого.

— Древнегреческий, — Саатчи провел пальцем по корню и, ужав книгу на полку, вынул другую. — Трактат о комедиях ты не оценил, а как насчет этого?

Книга, которую я поймал на этот раз, оказалась вторым томом «Мертвых душ». Я пролистал несколько страниц, чтобы убедиться, что не ошибся.

— Библиотека сожженных книг, — произнес я вполголоса, сам еще не вполне веря этому.

Джин светился, словно ему только что вручили медаль.

— Над дизайном обложек, правда, нужно еще поработать. Но и так пришлось приложить определенные усилия, чтобы ее собрать.

В этот раз я бережно передал том Саатче.

— А вот, посмотри, — страницы следующей книги были обвиты арабской вязью, — неизвестный мировой сборник стихов Гаруна ар-Рашида. Угадай, на какие темы он пишет?

— Так ты и спасаешь вечность? — спросил я. — Работаешь над дизайном комнаты, придумываешь игры, собираешь книги… И все это.

Саатчи вернул сборник газелей на место, и на мгновение его улыбка погасла.

Я видел Саатчи во время абсурдного веселья, видел в гневе, и, думаю, впервые увидел его настоящим. Смертельно уставшим от одиночества. Тем, кто оказался в башне из слоновой кости и осознал ужас истинной тюрьмы. Он был достоин другого: устраивать гонки на верблюдах, спорить, кто первый выпьет галлон пива на пиру, распиливать ассистентку факира… Но все, что ему разрешалось, — это десятилетиями прозябать в комнате с часовым механизмом на потолке в ожидании тех нескольких дней, когда ему позволят сразиться за душу одного человека.

Хотелось подбодрить его, хлопнуть по плечу, уверить, что он будет не одинок среди этих белых стен, но я только стоял и кусал губы, а шестерни над нами продолжали двигаться.

Через мгновение в глазах джина снова заплясали веселые искорки. Возможно, мой молчаливый интерес он расценил как сострадание, а в сочувствии он вовсе не нуждался.

— Вот еще штука, посмотри.

Саатчи поднялся на цыпочках и достал из шкафа клубок. Потащил его за два конца — и клубок превратился в толстую нить, из которой свисали несколько десятков тонких, с узелками на каждой.

— Уличное письмо. Мое изобретение. Просто и гениально, правда?

Он походил на ребенка, который, увидев в доме гостя, несет ему показать свои новые игрушки.

— Саатчи, — не отступал я, — чего ты вытащил меня сюда?

Джин вздохнул, повернул клубок вверх, и книжный шкаф растворился в тумане.

— Потому что я не могу позволить тебе взорвать себя, — он взмахнул рукой, и туман растаял. — Ты находишься в теле чужого человека и не можешь решать, уничтожить его или нет.

Когда я слышу заявление о том, что кто-то чего-то не может, я спрашиваю себя: это из-за законов физики или из-за конкретной статьи кодекса? Обычно случается, что ни то, ни другое и сочетанием «не могу» человек пытается укрепить свою веру в привычный порядок вещей.

— Это тело человека, который сам решил уничтожить других. Саатчи, ты понимаешь, что иначе его не остановить?

— Ты не можешь его останавливать. Если бы этому миру не следовало терпеть несчастье, разве Всевышний прописал бы их в правилах мироздания?

— Если бы мы отчаялись и уповали только на Всевышнего, где бы мы сейчас были? — возразил я.

— Вас бы не было, — ответил Саатчи, подумав. — Адам и Ева остались бы в райском саду, не узнав ни добра, ни зла, ни друг друга. Но история пошла другим путем, и вот ты здесь, просишь у меня разрешения на двойное убийство.

— Не прошу, — возразил я. — Требую выполнить контракт и вернуть меня в то же место и в тот же момент, где я был, когда ты щелкнул пальцами. У меня оставалось пять минут до полуночи.

Саатчи поднял рукав пиджака, и на его руке медленно начал проступать массивные черные часы с серым ремешком.

— Это невозможно. Пока мы были здесь, пять минут прошло. В Киеве уже наступила суббота, — Саатчи сделал вид, что счищает пятно с рукава пиджака, хотя, конечно, никакого пятна там не было. — А значит, ты уже не можешь вернуться в тело президента.

Он тряхнул рукой, и часы стали редкими — Дальше обзавидовался бы.

Как же я был глуп! В какой-то момент мне показалось, что мы стали означать друг для друга чуть больше двух сторон одной сделки. Но время не останавливалось даже здесь, в царстве теней. Пока Саатчи показывал мне свои игрушки, часы шли, заглатывая по дороге те скудные минуты, которые я еще мог провести в президентском теле.

И теперь, наблюдая, как эти часы стекают с руки джина и его капли в падении становятся туманом и развеиваются, я почувствовал себя преданным.

— Мы заключили с тобой соглашение, — я отделял слова паузами не хуже, чем хронометр на потолке — секунды, — и ты его нарушил. Ты не выполнил свою часть договора, а значит, я считаю, что он разорван.

Саатчи пожал плечами и его пиджак пополз книзу; это привлекло мое внимание, но боковым зрением я увидел, а может, мне только показалось, удовольствие, которое на миг промелькнуло на лице Саатчи и скрылось за каменной маской.

— Ты не можешь расторгнуть договор по своему усмотрению, это может сделать только Высший справедливый суд, — возразил джин. — Если ты подашь иск.

Но он имел дело с адвокатом, пусть и не самым успешным. Даже здесь среди ходячих теней, которые не были людьми и вместо профессий имели назначение, я оставался юристом.

— Тогда я подаю иск.

И в самом деле, не мог же он ждать от меня другого?

Все это произошло в ночь с пятницы на субботу, когда тело президента Антоненко лежало без сознания под сценой на стадионе, а мое собственное — на больничной койке.

И в эту ночь — теперь я это вспомнил вполне четко — состоялся суд.