Времени нет

5.6

Орест свесил ноги из колонки, вдвое выше его, и звенел на гитаре. Трудно было понять, что блестит сильнее — лакированная противня или глаза. Как он залез на колонку, было не меньшей загадкой, чем то, откуда он взял гитару.

Оставив самокат на краю дорожки, я нашел нераскрытый пакет с питьевой водой и, потянув пол-литровую бутылку, упал на зеленую от кончиков до корней траву. Орест кивнул мне. Ему не хотелось разговаривать — кто разговаривает, когда в руках гитара? Мне не хотелось разговаривать — кто разговаривает, когда, сделав большой глоток, лежит, закинув руки под голову, над ним вечное небо, а рядом рассказывает свои истории гитара?

Неудивительно, что я вздремнул.

Я не был страстным поклонником «Времени нет» — просто рядовой слушатель, который не меняет радиоволну, если ему попадается хорошая песня. А у группы Олеся Мицного было немало хороших вещей. "Фиалку в конверте" я мог после третьей рюмки по памяти спеть в караоке, если туда не набилось достаточно для моего смущения дам. «Времени нет» были живой классикой, помещаемой в хрестоматию, но еще способной собирать стадионы. Такие группы масштабны настолько, что ты любишь их по привычке, в знак признания качества, но вряд ли соберешь из их песен отдельный плейлист.

Когда, встревоженный солнечным жучком, крадущимся мимо по щеке, я открыл глаза, то увидел фронтмена «Времени нет» Олеся Крепкого, и у меня возникло ощущение, что напротив — двоюродный дядюшка, на лицо которого ты чаще попадаешь в запыленных фотоальбомах, чем видишь. вживую.

Крепкий сидел на раскладном стульчике — кто-то назовет его рыболовным, но мне ближе по душе определение «режиссерский». Расставив ноги и сжимая в руке моток черного кабеля, он смотрел на меня с каким-то нездоровым интересом. Возможно, музыкант удивлялся наглости незнакомца, пробравшегося на закрытый до концерта стадион и развалившийся неподалеку от места, где монтировали сцену. Впрочем, мне было безразлично его удивление.

Я встал на локоть, и крепкий кивнул мне здороваясь. Я кивнул в ответ.

Сцена шумела десятком голосов, кто-то тянул тяжелый ящик. Колонка, на которой сидел Орест, была пуста. Встав, я обнаружил только его самокат, оставленный под сценой.

— Он неплохо вас научил, — оказывается, Крепкий видел, как я усваивал новый вид транспорта.

Был определенный налет неестественности в том, что музыкант, которого ты знаешь в одностороннем порядке много лет, вдруг приобретает плоть и кровь и пытается начать разговор с тобой. Ноги гудели, и я присел на ящик с инструментами, оставленный на беговой дорожке.

— Взрослые думают, что они обучают детей. На самом деле все наоборот, — крепкий, похоже, надел плащ Маленького принца. — Вы так не считаете?

Ему явно хотелось общения, а у меня не было причин для невежливости.

— Я не так часто имел дело с детьми. Не то чтобы я их умышленно избегал — так уж сложилось, что среди моих близких друзей нет семейных людей, да и сам я семьи не завел, — я сказал чистую правду: мои друзья, узнав радость отцовства, перестали быть близкими, а Артур был холост. — Как вышло, что вы знакомы с Орестом? — я воспользовался возможностью задать вопрос, зародившийся у ворот стадиона.

— Нас познакомила удивительная женщина, — крепкий закатил глаза. Наверное, он выглядит так, когда создает свои лучшие песни. — Это произошло всего три дня назад, но кажется, что прошел год. Безумный был день, я уже и не пытаюсь понять, как оно все получилось. А завершился он здесь на стадионе. Всего этого еще не было, — крепкий провел ладонью и стер сцену, оставив голое поле, — Зуб взобрался на деревянный поддон и играл нам на гитаре. Была уже почти ночь… нам пришлось украсть его из приюта… Не спрашивайте, как это произошло, — я же говорю, день был сумасшедший. А потом гитару взял я и сыграл новую песню, написанную в тот же вечер, представляете? Но если бы мне предложили, чтобы Хендрикс спустился с небес на один день, чтобы научить меня играть левой рукой и дать совместный концерт, я бы не променял того волшебного часа в день с Джими.

Я смутился, словно застал Крепкого в интимный момент, когда в мужчине просматривает то сокровенное, что его можно доверить только близкому другу за третьей кружкой пива. Не желая увидеть признаков покаяния, которое часто следует за внезапным признанием, я опустил голову, будто воспоминания музыканта пробудили во мне собственные.

Красная дорожка казалась мягкой, как сыр, хотелось нажать рукой и проверить, не останется ли след.

— Вы имеете отношение к музыке? — вопрос Крепкого прозвучал неожиданно, и я сначала растерялся.

— Я адвокат по уголовным делам.

Крепкий уже не закатывал глаз. Он был удивлен — будто такой человек, как я, не мог заниматься уголовными преступлениями.

Я решил завершить этот странный разговор, отряхнул холош и встал. Крепкий потер шею.

— Я видел это выражение лица сотни раз. Когда человек смотрит на меня и, не узнав во мне музыканта, пытается вспомнить, откуда мы знакомы. Теперь и на меня пала эта казнь. Совершенно глупое ощущение: будто ты придумал мотив и не можешь понять — не слышал ли ты его вчера по радио. Мы встречались с вами раньше? Смотрю на вас и кажется, что мы сто лет знакомы. Может, виделись в эту среду? Она прошла для меня будто в каком-то тумане, что-то помню с этого дня, что-то — нет, так что не удивлюсь, если мы где-то пересеклись именно тогда.

Я не стал вдаваться в детали, по какой причине я никак не мог увидеть в среду ни его, ни какого-либо другого.

— Я бы не забыл, если бы однажды мне представился случай познакомиться с Олесем Мицным. Не переживайте, авторские права здесь не нарушены — мотив ваш.

У Крепкого зазвонил телефон, и я решил, что наступил удобный момент уйти. Кивнул ему напоследок и направился к сцене. Но не так получилось, как думалось. Крепкий сбросил вызов и, играя по кабелю, последовал за мной.

Сцену уже установили. Казалось, ничто не требовало вмешательства рабочих в спецовках, однако те продолжали шнырять туда-сюда с таинственным видом. Один из них остановился у правого края сцены, заметив разрезанный трепевший на ветру кусок желтой клеенки. С пол минуты мужчина смотрел на него, а потом, пожав плечами, ушел.

Орест развлекался у ударной установки — барабанщик группы вручил ему палочку и учил крутить ее среди пальцев. Мальчишке не удавалось сделать полный круг — палочка неизменно летела в сторону, и он заливался смехом каждый раз, когда схватывал ее на лету. Ради этого смеха можно было учить Ореста столько времени, сколько он сам захочет.

Вдруг я вспомнил друзей, которых из-за болезни оставил в прошлом. Как непринужденно им удавалось перепрыгнуть в разговоре с обсуждения фильмов в споры о том, когда уже можно выдавать детям карманные деньги. «Старик, знаешь, какой сильнейший наркотик в жизни? — спросил однажды меня, обняв за шею, и сразу же ответил: — Детская любовь. Ребенок — это твой личный дилер, вводящий дозу в твою кровь объятиями, поцелуем в щеку или просто смехом. И ты готов простить ей бессонные ночи, беспорядок в квартире и сожженную нервную систему, лишь бы слышать ее сопение в кроватке, только бы вдыхать запах ее волос».

— Я тоже сегодня украл его, — признался я крепкому, который также наблюдал за успехами Ореста. — Собирался отвезти в приют, а он вытащил меня на стадион. Теперь я понимаю почему. Хорошо, что у нас обоих сегодня достаточно свободного времени.

— Времени нет, — ответил на это Крепкий.

— Не могу удержаться от каламбура. Как его может не быть, если рядом со мной — солист «Времени нет», а на сцене — ударник?

Крепкий заговорил, не отрывая глаз от сцены.

— По сути нет ни будущего, ни настоящего — есть только прошлое. Я смотрю на сцену и вижу Зуба, но прошло время, пока свет отразился от мальчика, достиг сетчатки моих глаз, пока информация о нем попала в мой мозг и он ее обработал. По сути, я вижу не того мальчика, каков он сейчас, а того, что был мгновение назад. Настоящее — это только обозначение недавнего прошлого, это образ того мальчика, который схватил на лету барабанную палочку. А будущее — это вера в порядок вещей. Поэтому время невозможно ни без памяти, ни без веры.

Надо было внимательно слушать, чтобы понять, о чем он говорит. А этим я сейчас не мог похвастаться, так что просто оттолкнулся от последнего предложения:

— Мы помним, что время существует, и верим, что лично у нас его нет.

Оресту наконец-то удался трюк, и барабанщик по-отцовски похлопал его по плечу, затем забрал палочку и кивнул на склоненную к колонке гитару. Его замысел был ясен: он предлагал Оресту сыграть вдвоем.

— Однажды он вернется сюда с гитарой в руке, — сказал Крепкий. — Хотел бы я увидеть своими глазами, как он станет у микрофона, махнет толпе и возьмет первый аккорд! Стадион будет полон, и он соберется ради Зуба! Знаете, почему я в этом уверен?

— Он уже представляет, как оно — выступать на стадионе. Потому что для него это не сказка из журнала для подростков, а вполне ощутимая мечта, — ответил я. — Он уже стоял на сцене, он держал в руках гитару, поэтому он может представить, как это оказаться здесь снова, и посвятит этому стремлению всего себя.

— И это тоже, — согласился Крепкий. — Но главным образом потому, что он нашел свое предназначение. И теперь оно будет освещать ему путь, а иногда даже вести за руку — если действительность будет испытывать его сомнениями или соблазнами. О, сейчас я знаю, о чем говорю! Знаете, почему мне кажется, что эта неделя длится вечность? Я закрылся дома, как во время карантина, и писал, писал, писал. Я и забыл, когда такое было в последний раз. Сегодня мы сыграем три новых песни. Они, конечно, сыроваты, и это понятно. Но они хорошие, уверяю вас. Вы будете сегодня на концерте?

— Я не планировал так далеко вперед.

— Вы рискуете многое пропустить. Еще несколько дней назад я мечтал записать общую песню с Боно — это было бы круто, престижно и увеличило нашу аудиторию. А теперь я думаю о другом — это позволило бы создать что-то совершенно новое. Вы не представляете, как меня тянет домой: хочется забежать в студию и писать свежие песни. Такие, как были с самого начала, когда мы писали, не оглядываясь на то, чего хочет аудитория, и потерять себя боялись гораздо сильнее, чем потерять свое. Эти песни живы, понимаете, о чем я говорю? Как закон, прошедший двадцать инстанций и все равно оставшийся с неправильно поставленными запятыми, если вам так будет понятнее. На днях, закрывшись дома с собакой и гитарой, я снова вспомнил свою юность, вспомнил тот день, когда осознал собственное предназначение. И это чудо, что я не ошибся.

Орест и ударник играли песню «Времени нет», одну из самых простых. Играли негромко — только для себя. Ничего другого для них сейчас не было — только они и музыка.

— А если его не существует? — сказал я скорее самому себе, чем собеседнику.

— Простите? — не понял Крепкий.

— Если нет никакого назначения? В противном случае окажется, что, например, я двадцать лет шел по той дороге. В противном случае можно сушить мозги, кем я должен был стать: музыкантом, как вы, хирургом, или полярником, или просто образцовым семьянином — и, внеся в этой ипостаси свой вклад в этот мир, так и не найти ответа. Четверть века тому назад я думал, что мое предназначение — портфель адвоката. Ведь на этот путь становятся, воображая себя героями в зале суда, авторами горячих речей, заставляющих присяжных прозреть, последним препятствием между невиновным и его палачом. Но, верите, у меня не было ни одного дела, похожего на то, которое я рисовал себе выбирая эту профессию. Победы были, часто ценой крови, пота и таланта. Но ни одной такой, после которой я мог бы сказать: я сделал что-то очень важное. Если верить в предназначение, то выяснится, что жизнь несправедливо коротка и позволяет только один путь.

Последнее предложение я договорил, протягивая руку Оресту. Мальчишка прыгнул со сцены и махнул на прощание ударнику. Тот в ответ провернул палочки между пальцами.

Олесь Крепкий исчез, и я не был уверен, произошло ли это сейчас или отошел, не дослушав моего монолога. Я увидел его у середины сцены: наклонившись, музыкант что-то искал в черном дорожном чемодане.

— Возвращаем наших железных коней в пункт проката и обедать, — очертил я будущий план Оресту. Тот не возражал.

Крепкий вернулся не с пустыми руками.

— Четыре билета в корпоративной ложе, — он вытянул руку, показывая Оресту, в какой части стадиона ее искать. — Знаю, ты сумеешь собрать хорошую компанию и уж наверняка уговоришь директора пустить тебя на праздник. А если нет, — крепко подмигнул заговорщически, — ты знаешь, кто поможет тебе убежать.

Орест взял билеты так осторожно, словно потревож их — и они станут бабочками и улетят в купол стадиона. Поглаживая их подушечками пальцев, он на несколько секунд закрыл глаза.

Мальчишка заносил звуки этого мгновения в свою коллекцию.