Времени нет

5.16

Несложно было догадаться, кто хочет с нами поговорить. Но место встречи меня удивило — один из «Трех китов».

Безликий заехал на подземный паркинг, накинул на руку с пистолетом пиджак. Пустые коридоры, служебный лифт — и вот мы уже на крыше одного из построек. Ему все удалось провернуть чисто — мы никого не встретили по дороге и единственным свидетелем нашего присутствия наверху могли стать записи с камер наблюдения.

Крыша была пустой. Безликий махнул рукой: мол, ждите. Артур, как герой компьютерной игры, выискивал глазами хоть что-то, что могло бы помочь ему незаметно снять наручники, но судьба не послала ему ни скрепки, ни шпильки.

— Все ирония в том, — сказал я Артуру, — что сегодня днем я встречался с новым владельцем этого здания. Надо было попросить его заварить вход на эту проклятую крышу.

— Никаких разговоров! — Безликий стоял в трех шагах. Пистолет он повернул в кобуру, и мне стало немного поспокойнее.

— А что нам еще остается делать?

— Ждать.

— Кажется, это самое высокое здание в Киеве, — сказал Артур. — Вернее, все три — они одинаковой высоты. Ты знал?

— Догадывался, что в тройку самых высоких они входят точно, — я поддержал его акт непослушания. — Но позволь угадаю: это самая высокая постройка в мире, на крыше которой ты бывал.

— Правильно, Шерлок. Хотя хотелось бы сделать это чуть-чуть в других обстоятельствах. Или, думаешь, нас здесь угостят коктейлем?

Безликий не слишком сильно заехал Артуру в живот — тот согнулся от боли, но на ногах устоял.

— Вы здесь недавно изволили меня мерзостью назвать, — Безликий придвинулся ко мне вплотную, мы чуть не касались ногами.

— Что вы! Я сказал "похоже". Ведь тогда я еще не был в этом уверен.

Я изобразил поцелуй, и Безликий ударил лбом по моему переносицу — искры посыпались мне из глаз.

Безликий отошел на три шага назад и наблюдал, как нас накрывает волна веселья.

— Надеюсь, мы здесь по причине более весомой, чем обиженный на тебя полицейский, — не унимался Артур.

— Он не полицейский, — заметил я. — Посмотри: кровь не пошла?

— Ты же знаешь, я не изношу вид крови, — ответил мой друг-врач.

Неизвестно, собирался ли Безликий и дальше воспитывать у нас покорность. Дверь на крышу открылась, и перед нами предстали президент Олекса Антоненко, который опирался на незнакомую мне палку, и глава его администрации Григорий Гарда.

Артур свистнул от изумления.

— Это называется зайти из козырей, — заметил он. — Надеюсь, никого из них ты мерзостью не называл?

Гарда ощупал нас с Артуром опытным взглядом, не нашел ничего угрожающего и сказал что-то вполголоса президенту. Тот отрицательно махнул рукой. Гарда дернул подбородком и скрылся за дверью.

Президент подошел к нам.

Странно было осознавать, что еще несколько часов назад эта фигура была моим вторым я, порцией сливок в моем американо, а теперь стала очевидным врагом.

— Добрый вечер, Эдем, — президент смотрел не моргая. — Ну, о вас я знаю, а этот второй кто? — вопрос адресовался Безликому.

— Его врач. Я следил за сигналом телефона и перехватил объект до того, как они успели добраться до стадиона.

Президент потянул на себя кобуру Безликого. Тот дернулся от неожиданности, но сопротивляться не стал. Президент вынул пистолет и проверил, полный ли магазин.

— Знаю. Проверьте, закрыты ли другие выходы.

Безликий метнулся кабанчиком. Дверь, через которую я сбежал вчера вечером, была рядом — кому как не президенту это знать. Но он хотел все же подстраховаться. Безликий дернул ручку — выход действительно был надежно заперт.

Президент молчал — то ли ожидал, пока Безликий завершит проверку, то ли надеялся, что первый шаг сделаю я.

— Чем моя скромная фигура заинтересовала целого президента страны? — не стал я разочаровывать его. — Надеюсь, это не попытка в рамках предвыборной кампании пообщаться с каждым потенциальным избирателем? Если да, то можете спрятать пистолет, обещаю: мы оба проголосуем за вас.

— А вы достаточно смелы для безоружного, Эдем. Хватит дурачиться. Рассказывайте.

— Что рассказывать?

Безликий вернулся и доложил: единственный незапертый вход на крышу — это тот, через который мы все сюда попали.

— Сегодня утром я проснулся где-то и вспомнил вчерашний день, в котором я делал что-нибудь! — последнюю фразу президент воскликнул, будучи уверенным, что, кроме нас, его никто не услышит. — Например, побывал в вашей палате. Не думаю, что это случайность. Думаю, ваша персона и мое вчерашнее поведение как-то связаны. И я хотел бы узнать — как именно.

Если существует выражение лица, за которое не жалко заплатить миллион, то вот оно рядом. После слов президента Артур выглядел так, будто усомнился в незыблемости привычных вещей и начал верить в чудо.

— Откуда мне знать, — ответил я, как младенец. — Я три дня находился в коме.

— Это несложно имитировать, если договориться с врачом.

— Мужчины не имитируют.

Президент защелкал языком, словно дед, который хочет пристыдить вредного внука.

— Зачем вы тогда собрались на стадион?

— Сегодня там концерт группы «Времени нет», — ответил я. — Обожаю песню о фиалке.

Президент поднял рукав рубашки.

— Концерт начинается в семь — я это знаю, потому что сам там буду. Торопиться было лишним. И кстати, где ваш билет?

— Как раз торопился забрать его у перекупщика.

— Так я и подумал. А вы, доктор, — президент не нанес себе труда узнать имя Артура, — вы куда так спешили?

— Эдем сказал: времени нет. Я и подумать не мог, что это название группы.

Президент вернулся в Безликий.

— Остроумные ребята, особенно этот, — президент ткнул палкой в Артура. — Жаль, у нас нет министерства комедии, — устроил бы одного из них замминистра.

— Вы не в том положении, чтобы молчать, — вмешался Безликий. — Что вам известно?

Я решил, что лучший выбор в этой ситуации — притворяться незнанием.

— Известно о чем? Вы хотя бы подскажите. Я только сегодня утром вышел из комы. А у врача вчера был выходной после суточной смены, и я подозреваю, что он провел его в постели.

Президент и его подопечный переглянулись. Безликий протянул Антоненко наши телефоны — наверное, подумал, что поэтому будет интересно заглянуть в них. Но президент этого не сделал. Вынул из кармана штанов платок, протер мобильники, уничтожая возможные отпечатки, а затем швырнул их с крыши. Мы с Артуром синхронно провели их взглядом, и все наше юношество быстро куда-то делось.

— Ну что, будете говорить?

— Я не боюсь, — заверил я. — Уже отбоялся с тех пор, как узнал о смертельной болезни.

Безликий кивнул президенту, подтверждая мои слова.

— Тогда вы не оставляете мне выбор, — решил Антоненко. — Разве в политике может существовать такое дело, как доверие? Если вы лжете мне и что-то знаете, это знание должно исчезнуть вместе с вами.

Дошутились, подумал я. Хотя нет, мои шутки здесь ни при чем. Без сомнения президент вышел на крышу уже с готовым решением.

— Отпустите врача, — сказал я. — Он здесь ни при чем. В его интересах молчать о том, что здесь произошло. Да и кто ему поверит? Когда врач будет на свободе и сообщит, что с ним все хорошо, я честно отвечу на все ваши вопросы.

— Если отпустить врача, он может решить, что единственный для него способ не погибнуть когда-то в автомобильной аварии или от другого несчастного случая — это сразу же сообщить прессе обо всем, что он знает. — Безликий говорил не с нами, он советовал президенту. — Есть другой вариант. Пациент застрелит врача, который не смог его вылечить, а затем в порыве раскаяния бросится с крыши. Для полиции и журналистов все будет выглядеть именно таким, достаточно убедительным.

Артур прижался ко мне плечом, и я почувствовал, настолько напряжены его мышцы. Годы в детском доме учат не подставлять вторую щеку, а бороться до последнего. Так и Артур готовился к рывку — он собирался погибнуть в бою не своей войны. Его пальцы застучали по моей спине, побуждая к атаке.

Президент вроде бы обдумывал предложение Безликого, но каждому из нас было ясно, что он уже все решил.

Я тоже не собирался прощаться с жизнью, но, в отличие от Артура, знал кое-что важное.

— Начинай, — президент кивнул в мою сторону.

Его расчет был ясен. Пусть сначала Безликий попытается выбросить одного из нас. Если со мной он не справится, президент меня застрелит, а Безликий попытается столкнуть с крыши Артура.

— Я сам прыгну, — обреченно сказал я. — Мне и так недолго осталось. Умереть в полете, пожалуй, лучше, чем пару недель стонать от боли на больничной койке.

Безликий оглянулся на президента. Как преданный пес, получивший вчера порку, он теперь стремился вернуть любовь хозяина. Антоненко кивнул. Я сделал несколько шагов в их сторону — так, чтобы Артур оставался между мной и президентом. Тот поднял пистолет — на случай неожиданной атаки.

— Вы оба слишком практичны, чтобы верить в потусторонний мир. Но если привидения существуют, обещаю преследовать вас в обоих мирах. А теперь освободите мне руки — никто не прыгает из небоскреба в наручниках.

Президент держал палец на спусковом крючке. Я не сомневался, что он выстрелит при малейшей угрозе.

Безликий вынул из кармана ключи от наручников, и я развернулся к нему спиной — естественное движение для человека, желающего избавиться от наручника. На самом деле мне нужно было, чтобы Безликий оказался на линии огня.

Артур следил за всем, что происходило, затаив дыхание. Еще вчера я был для него человеком, который хотел покончить с собой. Сейчас я прочел в его глазах уверенность, что у меня есть план.

У меня был план.

Щелкнули наручники, и одна моя рука получила свободу. Безликий занялся второй, и я не упустил момента.

— Они попытаются снова убить Сашу, — обратился я к президенту. — И вы им это позволите?

Антоненко опешил от того, что мне известно и о Саше. Этой пары секунд мне хватило.

Говорят, в момент наибольшей опасности тело даже нетренированного человека способно на рекорды, которым позавидуют и олимпийские чемпионы. Я резко развернулся — при этом наручники чуть не порезали мне запястье — и швырнул Безликого на президента. С ног я его не сбил, но нескольких мгновений, на которые заговорил этот псюра, мне хватило, чтобы нырнуть за трубы с жестяными крышами.

Безликий дернулся.

— И что дальше? — воскликнул он и двинулся в мою сторону, но хозяин удержал его за плечо, как пса — за поводок.

— Эдем, вы знаете о моменте, когда умирает надежда? Это как раз тот момент, — в нем соревновались ярость и любопытство. — У вас нет телефона вызвать помощь. У вас нет оружия защищаться. Вас никто не ищет. Все выходы заперты, а возле единственного открытого дежурят Гарда и моя охрана, которая не пустит сюда даже агентов спецслужб, если они сюда явятся. Здесь не слышно ваших криков, и никто здесь не додумался установить прослушивание. И даже выстрел воспримется разве что как автомобильный пук. Так что эта комедия, Эдем, была ни при чем. Умереть в полете или от выстрела — вот ваш единственный выбор.

Что он мог знать о том, как умирает надежда? О моменте, когда стоишь у зеркала с пистолетом в руке — не узнан любимой женщиной, услышав приговор врача, не сумев спасти человека, которого обещал защитить, не найдя ответа на вопрос, какой рисунок ты оставишь на холсте жизни, — а потом оказывается, что надежда умирала раньше, чем ей это положено.

Но сомневаюсь, что такое чувство было знакомо президенту Антоненко.

Я сделал то, что собирался, а потом выглянул в щель между трубами. Солнце за моей спиной не позволяло президенту рассмотреть меня, а затем — прицелиться, — сегодня Гелиос был в моей команде.

— Я бежал не ради спасения, а чтобы спокойно поговорить. Под пистолетом не может быть равноценного диалога, а я, как и вы, хотел бы услышать ответ на один вопрос, который меня беспокоит.

Я говорил негромко, рассчитывая, что президент подойдет поближе, и тот действительно сделал несколько шагов в мою сторону.

— Ну, давайте поговорим, — он опустил пистолет.

Я вытянул руки над головой, словно человек, который собирается упасть на колени для молитвы, и вышел на полшага из укрытия. Достаточно и для полноценного диалога, и для того, чтобы шмыгнуть назад, если враг решит прицелиться.

— Ну что ж, начну я. Я знаю о встрече, которая у вас была: президент Антоненко, глава его администрации Гарда и самый близкий олигарх — Хижняк. Вы обсуждали социологический опрос, который не оставлял вам шанс даже на выход во второй тур президентских выборов, если не случится чуда. И тогда один из вас гипотетически предположил, что объединить избирателей вокруг президента смог бы громкий террористический акт. Кто озвучил эту идею, господин президент, вы или глава вашей администрации?

Президент контролировал свою мимику. Если мое знакомство с информацией и удивило его, то он этого не высказал, как компьютер последнего поколения, пытаясь вычислить «в уме», кто и как мог узнать эту правду. Он не спешил отвечать, но в таком случае и я буду молчать.

— За идеи в нашей команде отвечает глава администрации, — сказал наконец Антоненко.

— Возможно. И Гарда перешел от слов к делу. Я знаю, что взрывное устройство заложено. Он на стадионе "Олимпийский", прямо под сценой. И вы собираетесь взорвать его сегодня во время концерта. Вся соль ситуации в том, что вы, господин президент, при взрыве будете смотреть концерт из вип-ложи. Шансы пострадать у вас будут скудными. При этом зрители после взрыва разбегутся, ожидая второй бомбы, но не вы. Как настоящий лидер нации вы спуститесь вниз — помочь раненым и вынести убитых. Вы будете прекрасно выглядеть в объективах. А оставив наконец стадион, объявите войну террору.

Президент не подхватил мою игру.

— Гм, интересная выдумка, — сказал он. — Кто еще верит в эту сказку?

— Господин президент, — я с упреком покачал головой. — Здесь больше никого нет, поэтому прекратите клеить дурака. Там все в ваших отпечатках. Вы ведь были на стадионе, под сценой, этой ночью. Уже не говоря об оставленной там палке, которую вы вчера ошибочно вынесли из моей палаты, это легко можно проверить по камерам наблюдения в больнице.

— Что за ерунда? — вмешался в наш диалог Безликий. — Я гарантирую, там все чисто, — заверил он президента.

— Боюсь, ваш президент вас немного подставил.

Антоненко ответил не сразу. Я решил, что он не будет объяснять ничего подчиненному. Но Безликий был уже более чем подчинен — он стал сообщником, и капля его сомнения могла разъесть кислотой президентские планы.

— Я не знаю, почему я там оказался, — теперь президент отвечал уже Безликому. — Сейчас кажется, будто все было в тумане. Надеялся спросить его, — он ткнул в мою сторону дулом пистолета, и я сразу же спрятался за трубы. — Но даже если мои отпечатки найдут после взрыва, кто подумает меня дактилоскопировать? Никто не снимает пальчики у президентов. И потом, когда толпа разбежится, я спустюсь вниз и помогу выносить раненых. Помните, как Штирлиц объяснил появление своих отпечатков на чемодане советской пианистки?

Безликий помнил.

— Всегда можно сказать, что вы оставили их, когда переносили раненых.

— Именно так, — президент дождался, пока я снова явлюсь из-за труб. — Но я не понимаю, Эдем, если вы все знаете, зачем спешили на стадион, а не позвонили в полицию? Надеялись ли самостоятельно обезвредить бомбу и стать героем?

— Я не сапер, — ответил я. — Я бы сообщил в полицию, но сначала должен был забрать свою палку, потому что вы оставили ее под сценой, рядом со взрывным устройством.

— Испугались, что там найдут не только отпечатки мои, но и ваши?

Похоже, он действительно не верил, что я три дня пробыл в коме. Не удивлюсь, если президент предполагал: все, что произошло с ним вчера, это часть какой-то спецоперации.

— В набалдашнике этой палки — лекарство от моей болезни. Единственный на сегодняшний день экземпляр.

Президент взглянул на Артура, о котором, казалось, все забыли. Тот неохотно кивнул.

— В этом человек: сначала позаботиться о своей шкуре, а потом звонить в полицию и спасать человечество. А теперь главный вопрос: откуда вам все это известно?

— Нет, — я помахал пальцем. — Ответ в обмен на ответ. Теперь мой черед спрашивать.

Безликий двинулся ко мне, но президент снова его остановил. Он понял, что насилием от меня ответов не добиться, а кружка его любопытства была наполнена еще только на четверть.

— Спрашивайте.

— Почему? — спросил я. — Почему человек решает переступить кровь, чтобы сохранить свою власть?

Президент не скрывал удивления — последнее, чего он ждал, так это вопрос с морали.

— Почему? — повторил он, и вышло, что теперь он спрашивает себя. — Может.

Такого лапидарного ответа мне было мало, и президент это понимал.

— Знаете эту дилемму о человеке, который стоит на мосту и видит, как несется вагонетка?

Еще бы не знал.

— На рельсах пять рабочих, а рядом, на мосту, мужик размером с полтора центнера, — продолжил президент, не ожидая моей реакции. — Можно толкнуть его под рельсы и этим спасти других, или следить и дальше — и люди погибнут. Меня эта загадка всегда раздражала. Если у меня есть власть толкнуть толстяка, почему я должен заниматься только мнением, или этично обменять одну жизнь на пять? Здесь можно подойти по-другому.

Потому что сила не обязывает — она позволяет.

Возможно, мне интереснее проверить с точки зрения физики способна ли эта туша весом в полтора центнера остановить однотонную вагонетку. Почему это не может быть достаточно веской причиной сделать выбор в пользу рабочих? Может, наоборот: мне хочется достать телефон и снять, как вагонетка врезается в толпу людей. Еще вариант: мне хочется выпить, и толстяк — удобная компания, он знает дорогу в ближайший бар. Да что там, может, мне просто хочется отвлечься и уйти, думая о собственных проблемах, а не о людях на рельсах. Чем бы это ни кончилось, это не кончится иначе, чем в других случаях: погибнет либо толстяк, либо пятеро рабочих. Единственный возможный результат и позволяет мне руководствоваться при выборе любыми удобными аргументами. Самой силы маловато. Сила распорядиться силой по собственному желанию вот что важно.

Десятилетиями цивилизованный мир отнимал ради слабых права у сильных, все сильнее сжимая сильных у тисков. На смену классической дискриминации пришла положительная дискриминация. На смену свободе слова — дикая форма толерантности, ежегодно устанавливавшая все новые барьеры. Но если ты сжимаешь графит, нужно уметь остановиться в тот момент, когда он превратится в бриллиант.

Слабые горланили о равенстве, но где оно, ваше равенство, если вы ограничиваете возможности сильных? Если сила только придавала вам уязвимости в обществе, под лозунгом защиты слабых разрушало то, что сильные строили годами на фундаменте своей мечты, пота и крови. Слабаки, как гиены, объединялись в стаи, чтобы загнать льва, и твердили при этом о справедливости.

Но бриллиант рассыпался на занозы.

Я начал замечать это в 2014-м, когда Россия вторглась в наш Крым, предлагая новый передел мира, а ответный мир принялся угрожать пальцем вооруженным до зубов людям. Но это был не просто передел мира — это было изменение вектора ценностей. Мир увидел, что сила может быть аргументом. И миру, уставшему от наждачной бумаги толерантности, стало это нравиться.

Простые ответы более привлекательны, чем сложные объяснения. Черно-белый мир более понятен и честен, чем цветной. Человек не просто поставил эмоцию выше чувств — он стал этой эмоцией. Время поисков варваров изменилось на время ожидания их, потому что никто не ждет их сильнее, чем человек, который не признает, что сам стал варваром. Чем же слабые ответили на экспансию силы? Решили сильнее сжать тиски культуры отмены. Назвали обогащение культур культурной апроприацией. Слабые показали, что варвары правы.

Этот мир нуждался в ремонте. Ибо чувство отторжения, вызванное ультратолерантностью, собираясь по капле, однажды просто разорвало бы его на куски.

И вот мы, варвары, взяли в руки разводные ключи…

Президент тряс палкой — как разводным ключом, забыв о больной ноге. Голос его гремел, как у Зевса, спустившегося на эту крышу и обретший человеческий облик. И когда он наконец умолк, его слова еще некоторое время парили в воздухе с электрическим треском. В этот момент становилось очевидным, как человек с такой харизмой мог выбраться на вершину власти. Даже Безликий, которого трудно было обвинить в сентиментальности, стал бледен, словно его схватили за сердце.

— Вы намерены взорвать людей ради сохранения своей власти, — напомнил я. — Это ваш разводной ключ?

Его пламя уже прочехло до жарки, но мои слова, как мехи, снова раздули огонь в доменной печи.

— И мне потом с этим жить. Это мне вспоминать лицо погибших и осознавать, что ни одно раскаяние такого греха не искупит. Это моя жертва, и я приношу ее ради своего народа. Меня интересует не власть, нет. Власть тяжелая ноша, и я несу ее только потому, что знаю наверняка: кроме меня, никто с этим не справится. На одной чаше весов — несколько случайных жизней, на другой — будущее страны. И если у меня уже есть сила выбирать и сила распорядиться этой силой, я выбираю будущее. Сегодня на телеэкранах украинцы увидят, как из пепла возрождается национальный герой, который сначала поможет раненым, а потом поведет людей…

Посошок застыл в его руке, сам он стал как мраморный памятник, и только подвижные губы и подбородок, то и дело подергиваясь, выдавали в нем живого человека.

Но один из нас не собирался наблюдать дальше этой метаморфозы. Об Артуре все забыли, я тоже, и это было ошибкой.

Плавно, как уснувший на волнах лебедь, Артур сокращал расстояние между собой и президентом. Ладен поспорить: сосредоточившись на действии, он не слышал ни одного слова из сказанного. И в тот момент, когда все остальные были поглощены речью президента, Артур бросился на него.

Я видел это как в замедленной съемке. Вот Артур с наручниками за спиной взмывает в прыжке и опускается рядом с президентом. Вот он бьет его головой в уже почти мраморный подбородок. Вот мы с Безликим застыли в оцепенении, а спустя мгновение бросаемся к ним. Но наши тела еще только начали движение, наши мышцы только напряглись для активного действия, а президент уже приходит в себя от удара. Посошком он отталкивает от себя Артура и, подняв пистолет, стреляет ему в грудь. Медуза вылетает из дула облаком дыма, и Артура отбрасывает на пол.

Кто-то кричит, и я не сразу понимаю, что крик раздается из меня самого.

Артур не потерял сознания, но по груди его растекается огромное бурое пятно. Он рассматривает ее с неподдельным изумлением. Я накрываю рану, словно моя ладонь способна остановить кровь.

Президент нависает над нами ангелом смерти. Его пистолет опущен, но ясно, что наша судьба решена. В его глазах — беззаботное море. Он выглядит как человек, который сделал то, что должен.

Все это продолжалось так долго, что я успел спросить себя: а что дальше? Пятно захватывало все большую площадь — как вражеские войска на военной карте.

Президент кивнул на край крыши — предлагая мне завершить эту сцену последним полетом, но понял, что я останусь на полу до последнего, и снова поднял пистолет.

Никто из нас не заметил, как на крыше появился Гарда. Он словно вынырнул из бетонного озера в нескольких шагах от президента и Безликого. В его руке блистал короткий револьвер — более короткий и более легкий, чем у президента, но такой же смертоносный.

И струйка пистолета Гарды была направлена на его начальника.

— Бросьте оружие, господин президент! — четко сказал он.

Не будь Артур ранен, я наверняка в этот момент зашелся бы хохотом.

— Ты что творишь? — с удивлением спросил президент.

Он на несколько секунд обалдел, а потом решил, что это шутка. Григорий Гарда — его неразлучный спутник на пути власти, его единственный друг и человек, который и устроил всю эту воплем — направил на него свое оружие. Разве могут такие его намерения быть серьезными?

Но Григорий Гарда поднял курок.

Президент уронил палку. Мир рушился на его глазах.

— Что происходит? — с трудом произнес Артур. Ранение не лишило его любопытства.

— Бросьте оружие, господин президент, и два шага назад! Мы все видели и слышали. И о бомбе на стадионе, и о фениксе, вылетающем из пепла.

Гарда прицелился президенту в голову, и я был почти уверен: еще мгновение — и он нажмет спусковой крючок. Это был бы самый выгодный вариант для него — лишить жизни сообщника и заявить, что ничего не знал о его планах.

Почему он не выстрелил сразу? — подумал я и вспомнил полку с посудой в его кабинете. Каким бы стальным Гарда ни был, но десятилетия бок о бок так просто не выбросишь на помойку.

Президент сдался, опустил руку, и пистолет скользнул по его штанине. Нет, он сделал это не из страха быть застреленным — его подкосила измена единственного человека, которому он действительно доверял.

Безликий истошно оглядывался, пытаясь понять, где камера. И наконец, щуря глаза от ослепительного солнца, он ее все-таки разглядел. Глазок телефона между трубами.

Вчера я оставил под козырьком трубы один из президентских телефонов, тот, которым сумел отвлечь начальника охраны. Я вспомнил о нем, оказавшись перед зримой перспективой совершить свой последний полет. Это была не смутная расчетом надежда на то, что телефон там так и лежит и что заряда батареи в нем еще хватит.

Надежда сбылась — в моей команде сегодня играла и богиня Тихе.

Но телефон был нужен мне не для звонка. Кто мог бы помочь нам из той пары людей, чьи номера я знал наизусть? Насколько бы они поверили мне, и насколько оперативно могла настать их помощь? У меня был лучший вариант — ведь со мной была моя память, а в ней — кусочком вчерашних воспоминаний — оставался пароль для разблокировки телефона.

Ну а дальше просто. Олекса Антоненко был человеком, который стремился контролировать все, в том числе и официальную страницу президента в facebook. Так что я сделал, что мог — запустил на ней прямой эфир и поставил телефон так, чтобы от зрителей ничего не скрылось.

Что было дальше, представить не сложно. Кто-то позвонил Гарди и сообщил, что происходит на президентской странице. На тот момент прерывать трансляцию было уже поздно. Гарда понял, что карточный домик обрушился, и увидел единственную возможность не оказаться под руинами — перехватить инициативу. Но действовать ему было очень быстро. Иногда решение предать принимается в считанные секунды, но мне кажется, Гарда так не спешил. Возможно, он думал о своих годах, вложенных в карьеру будущего президента. А может, вспоминал о дочери, которая не дозвонилась своему отцу из больницы, — ведь это тоже было возложено на жертвенник власти. И только выстрел заставил Гарду действовать.

— Крыса атаковала варвара, — объяснил я Артуру. — Не закрывай глаза.

Гарда оттолкнул подальше президентского пистолета и приблизился к нам.

— Срочно вызовите сюда скорую, — он восклицал это не нам, а зрителям facebook — трансляции, потому что вслед за Гардой на крышу не поднялся больше никто. — Здесь тяжелораненый. Здание «Трех китов», мы на крыше средней.

Артур что-то говорил, и теперь мне пришлось приблизиться к самому уху, чтобы понять.

— Беги, — прохрипел он из последних сил. Но я понимал, что он подразумевает: надо бежать на стадион, пока его не оцепила полиция, счет шел на минуты.

— Не закрывайся. Ни в коем случае не закрывайся. Слушай звук моего голоса, слушай, — ответил я и снова вспомнил пророчество джина.

Клубок подкатился к горлу, волосы на коже поднялись как наэлектризованные.

Из-за меня кто-то погибнет, сказал джин, но правильнее было бы сказать: из-за меня погибнет друг.

— Слушай, Артур, слушай. Я здесь, я рядом… — нужно было что-то говорить, говорить. Он слышал звук моего голоса. Только бы он не лишился сознания. И, не ожидая самого себя, я сказал: — Тогда, в детском доме, они не отказывались от тебя. Они выбрали меня, потому что я был похож на их умершего сына. Только по этой причине, понимаешь?