Возвращаться в постель не имело смысла, и Эдем двинулся в кабинет. Надо было собраться с мыслями и дать кое-кому взбучку. Григорий Гарда следовал за ним. На намеки Эдема, что ему нужно побыть одному, он не реагировал.
— Это слон на четыре, — заявил Гарда, когда они поднялись на второй этаж. — Слон, державший пешку.
Выяснять, что это значит, у Эдема не было никакого желания.
Несмотря на ранний час, секретарша уже была на месте. Собрав волосы и эмоции в узел, она подвязывала лимонное дерево в бочонке. Кофейный аппарат скрежетал в пять лошадиных сил, наполняя приемную запахом рабочего утра.
— Оставила почту на вашем столе. Хотите кофе? — предложила она.
По лицу Гарды пробежала гримаса недовольства. Почувствовав, что выдал свои переживания, он сморщился и проглотил слюну, как при изжоге. Хотя, возможно, Эдему показалось, и главу его администрации действительно мучила изжога.
Эдему не приходилось бывать в президентском кабинете, но, по правде, зайдя сюда как глава государства, он не почувствовал трепета. Поставил палку на специальную подставку из мореного дуба у входа — движение было автоматическим, и потом ему понадобилось несколько секунд, чтобы принять тот факт, что его мозг частично действует по установкам человека, в теле которого он оказался.
Так же механически Эдем прошел за столом — взглянуть на корреспонденцию. Наверное, так каждый день поступал президент. Несколько распечатанных белых конвертов, угол открытки с изображением моря, утренние газеты.
Гарда встал рядом с ним и развернул составленный пополам бизнес-дневник, чтобы они оба могли увидеть обложку целиком. Не обнаружив ничего интересного, глава администрации начал шумно расставлять инкрустированные серебром фигуры на тяжелой шахматной доске. Периодически он останавливал взгляд на зеркале напротив, как будто нужная ему схема была начерчена помадой на стекле.
Эдем устроился не за рабочий стол — с массивными малахитовыми письменными принадлежностями, с лампой на золоченой ножке, с мраморным пресс-папье, с аппаратами связи и ультрабуком, — а на кожаный диван. Нога необычно ныла, и Эдем, закатив штанину, принялся ее массировать, заодно осматривая кабинет в цветах малахита, темного золота и жженой умбры. Все здесь казалось тяжелым, безжизненным и бессмысленно дорогим. От картин в выпуклых рамах на стенах Эдем поморщился — это были преимущественно натюрморты, а они всегда казались ему не более чем черновиками, которыми художник настраивает себя на настоящую работу. Книги в шкафу были разложены по цвету, из чего становилось очевидно: их собрали для интерьера, а не для чтения. Пепельница на столе казалась такой новой, как будто ее ни разу не использовали по прямому назначению.
— Небо ясно, — Гарда закончил выстраивать шахматную композицию и начал перебирать бумаги на столе.
Эдем опустил штанину. Гарда сложил бумаги в аккуратную стопку — чтобы и краешки не торчали.
— Бьюсь об заклад, будет дождь, — возразил Эдем, не потому, что доверял метеопатии больше, чем ясному небу за окном, а желая осадить самоуверенного главу администрации.
Гарда нырнул в боковую комнату и вернулся через минуту с медицинским саквояжем, из пузатой утробы которого на стол переместились две баночки с пилюлями и непочатая бутылочка «Эвиана». Гарда вытряхнул по таблетке в пепельнице и налил полстакана воды.
— Мазь понадобится?
От мази Эдем отказался, а стакан опорожнил.
— Я уволил для вас вторую половину дня для подготовки к воскресным дебатам. Через пятнадцать минут соберут завтрак. Через сорок восемь минут — совещание с силовиками, — Гарда говорил, закатив глаза, словно все расписание было выбито у него на внутренней стороне век. — В 11:00 телефонный разговор с президентом Азербайджана. В 11:35 встреча с главами фракций. В 13:00 — обед с саудовским…
— Отмените разговор, — перебил его Эдем.
— …послом, — все же закончил Гарда.
— В одиннадцать мне нужно быть на похоронах. Да и вообще, отмените на сегодняшний день все переговоры. Мне плохо. Публичные мероприятия сегодня?
Последний вопрос Гарда вроде бы и не услышал, но упоминание о похоронах, похоже, его неприятно поразило. Может, потому, что была полной неожиданностью, а неожиданностей он не любил.
— Мое участие в публичных мероприятиях тоже отмените, — четко распорядился Эдем.
Он понимал, как могут вульгаризировать похороны государственная охрана, свита и камеры, если он отправится на кладбище как президент. Но не поехать на прощание с Фростовым он не мог.
— Я бы не хотел, чтобы об этой поездке стало известно. И вообще, введите ослабленный режим охраны — будем считать сегодняшним день таким, когда ничего не происходит. Со мной ничего не происходит, — уточнил он, вспомнив, с чего началось утро.
Гарда зашуршал в саквояже. Это продолжалось так долго, что Эдем решил — глава администрации просто смешивает все, что там есть, но мысли его кое-где, пожалуй, в тяжелых воспоминаниях. В конце концов он вытащил блистер с таблетками.
— Хорошие успокоительные, — бодро сказал Гарда. Он снова был в этом кабинете и ничего не спрашивал о том, на чьи похороны собирается президент. — Делают швейцарцы, хотя казалось бы, чего им волноваться? У нас еще не сертифицированы, но на черном рынке уже живо торгуют индийскими дженериками, раз в пятнадцать дешевле оригинала.
Эдем отмахнулся. Тогда Гарда вытащил бутылочку.
— Держит голову ясной. Наше производство.
Эдем отказался бы и от нее, но этикетка показалась ему знакомой. Голубая бабочка, которую еще не успел подхватить ветер. С неожиданным для Гарди волнением он взял предложенную бутылочку. Вертел ее так и эдак, разглядывал, наконец открутил и выкатил на ладонь желтую таблетку. Она пахла, как детское лекарство от кашля.
— Это что за голубая бабочка?
Ответ Гарды удивил:
— Морфо. Хотя производители наверняка называют его просто «голубую бабочку».
— Ценю ваши энциклопедические знания, но что он значит?
— Символ избавления от всех болезней, — ответил Гарда и, поняв наконец, чего от него хотят, добавил: — Это логотип компании-производителя.
Эдем не ошибся: именно эту бабочку он видел вчера.
— Вы слышали о поражении Митча? — Гарда уже вдохнул воздух, готовый дать справку: похоже, знания у немногословного главы администрации были действительно энциклопедические. — Мне хватит «да». На днях я держал в руках лекарство от него. Насколько мне известно, его разрабатывала компания «Фарм-Фьюче», но на пробирке был этот самый логотип с голубой бабочкой. Возможно, это просто совпадение, но выясните для меня что к чему. Быстрее. Сегодня.
Гарда снова закатил глаза, запоминая информацию.
— «Фарм-Фьюче», — повторил он.
Эдем отложил желтую таблетку в пепельницу — день мог быть богат сюрпризами, — и вернул флакон.
— Начните прямо сейчас, к завтраку, — Эдему не нужно было четко смотреть на дверь, чтобы намек дошел до адресата.
Гарда выходил вызывающе долго: собрал лекарства, вернул саквояж на место, снова поправил корреспонденцию, перенес на журнальный стол пульт телевизора.
— После обеда готовимся к дебатам, — напомнил он, прежде чем закрыть за собой дверь.
Эдем прислушивался к его шагам, но звукоизоляция в кабинете была сделана во славу.
Никогда раньше Эдем не задумывался, как выглядит кабинет главы государства, но сейчас он чувствовал себя разочарованным. И причина заключалась не в остатках советского неоклассицизма, просматривавшегося в панелях, помпезных креслах, лепнине на потолке, в обоях и коврах — здесь не было ощущения сакральности. В этой комнате решалось будущее страны, но убери отсюда государственные флаги и спецсвязь, и можно легко представить здесь рядового директора небольшого завода, который, сидя на краю кресла, раздает указания своим подчиненным.
Что действительно могло поразить — это открывающаяся с четвертого этажа панорама центра Киева. Но Эдем успел лишь обратить внимание на скульптуру Берегини, шпили церквей и Дом с химерами, как слева от него прозвучало:
— Как символически, не правда ли?
Эдем вздрогнул, от голоса джина по телу побежали муравьи, а тот продолжил:
— Химеры под президентским окном. Ежедневное упоминание о призрачности человеческих надежд.
Сегодня Саатчи появился в зеркале над шахматным столом. Он был в преломленной с одной стороны шляпе с черными перьями, в темно-зеленом охотничьем плаще и холщовой белой рубашке с воротником навыпуск. Одной рукой джин держал короткую двустволку, обопершую на плечо дулом вверх, другой — по очереди завывал кончики вытянутых ручкой усов.
Но Эдем не был настроен на пустую болтовню.
— Я ожидал, что ты явишься, — сухо сказал он.
— О, ход белых, — джин наклонился поближе к шахматной доске. — Ба! Но это 23-я партия Стейница с Чигориным. Возьми в руку слона. Возьми! Ну, как хочешь. Чигорин вот взял. Слон идет на четыре, оставляя пешку без всякой защиты. Прекрасный в своем идиотизме ход. Стейниц не верит своему счастью: противник вел перед этой партии, а теперь поймал такую гаву. Надо только упереться туром в короля. Мат в один ход. Выигранная партия, выигранный матч, Стейниц остается чемпионом.
Вдохновенная речь оказалась напрасной — расстановка фигур Эдема не интересовала.
— О чем ты вообще думал? — резко сказал он.
Перы на шляпе джина, пышно развевающиеся на нереальном ветру, сразу обмякли, стали как желейные, и растеклись по шляпе. Усы обвисли. Двухстволка стала резиновой и склонилась джину на плечи.
— Я думал, ты меня ждешь, потому и появился, — теперь Саатчи не был бравым парнем.
— Президентом?! — Эдем махнул рукой в сторону государственных флагов выше его. — Ты запросто сделал президентом постороннюю личность! Человека, не работавшего в сфере государственного управления. Человека, который никогда не управлял даже небольшой компанией. Юриста, у которого за всю карьеру даже не было толкового, честного, громкого судебного процесса…
— Да что там говорить, просто неудачу! — вставил Саатчи.
— Да, неудачнику! Неудачнику! И я должен принимать государственные решения?
Саатчи поднял бровь, демонстрируя, что он думает об уровне принятых в этом кабинете решений.
— Президент — это не самый умный, не самый достойный и дальновидный из вас. Это просто человек, сумевший воспользоваться шансом, не больше, — заявил он.
— Двадцать минут назад мне пришлось решать судьбу реальных людей. Живые люди. Нет белых и черных фигур. Людей из плоти и крови. И если я ошибся, это значит: я обрек их насмерть.
Эдем махнул рукой, и шахматные фигуры разлетелись по комнате, как сноп искр, только черная пешка замерла сиротой на краю доски.
— Такова была договоренность: слава, деньги, власть, — обиженно сказал джин. — Что-то я не слышал жалоб, когда ты рвал струны на стадионе или договаривался о соглашении на сотню миллионов.
— Там у меня был выбор. От моего решения не зависели человеческие жизни.
— Ты уверен? — спросил джин с недоброй улыбкой. — Ты до сих пор считаешь, что можно махать крыльями и не навлечь бурю? Что люди существуют сами по себе и могут не отвечать за свои поступки, если не было обнаружено очевидных последствий? Что песчинка в замке не должна считать себя причастной, если ее движение разрушит всю конструкцию?
Эдем взял с доски одинокую пешку.
— Можно, и вся моя жизнь — тому доказательство, — сказал он шахматной фигуре. — Можно изо дня в день тянуть камень вверх и однажды вечером оказаться у зеркала — с черным пистолетом и черными мыслями. Да что мы, в сущности, можем? Прожить сто лет, чтобы с последним глотком воды понять: мир как пейзаж за окном менялся не по твоей воле. Все, что ты мог, — оставить после себя дерево, дом и потомков, которые завтра тоже в последний раз возьмут стакан с водой. Ты не избран. Ты обычный человек, который пытался, но не смог. Жизнь — это предложение, которое никогда не заканчивается восклицательным знаком, — всегда точкой. Любовь? В конце этого предложения — жирная точка трагедии, измены, разочарования, будней. Страсть? Здесь дело заканчивается недовольством, привычкой или новыми поисками. Хотя кому это говорю? Что ты, житель загробного мира, можешь знать о любви и разлуке, об устремлениях и разочарованиях, о гневе и ненависти, о достижениях и потерях? Ты владеешь огнем, но разве ты можешь знать, как это — когда ты сгораешь изнутри?
— Это я не знаю?! — эти слова были налиты такой яростью, что Эдем попятился от зеркала. Джин вдруг поставил весь в черном, и только глаза его пропекали насквозь. — Да что ты вообще понимаешь о любви и разлуке, об устремлениях и разочарованиях, о гневе и ненависти, о достижениях и потерях, сопляке? Это не тебе дали единственную возможность — за сто лет! — заключить соглашение с кем-то из смертных. Сто лет в страхе: а вдруг что-нибудь пойдет не так? Сто лет планов и надежд, которые можно перечеркнуть, не принимая в руки карандаш. Сто лет — чтобы увидеть, как по ту сторону зеркала выбранный тобой человек размазывает сопляки.
Пешка с грохотом выпал из руки Эдема на пол. Фигура джина медленно охватывала огонь.
— И знаешь, поскольку я могу предвидеть будущее, я тебе скажу: поздравляю, у твоих поступков будет следствие. И кончится он смертью того, кто ее никак не заслуживал. Того, кто пытался сделать этот мир лучше.
— Чьей смертью? — хотел спросить Эдем, но не успел: джин щелкнул пальцем и исчез с таким громким грохотом, от которого документы взлетели со стола и закружились по кабинету, а зеркало покрылось густой сеткой трещин и через мгновение брызнуло занозами на пол.
Смерть невиновного.
Эдем не помнил, сколько простоял, разглядывая свои отражения в занозах. Он не ответил на вопрос влетевшей в комнату охраны, все ли у него в порядке. Когда в ушах наконец перестало звенеть, а нога выстрелила сгустком боли, Эдем облокотился на палку и попытался продолжить разговор с джином.
Второе зеркало было в комнате отдыха рядом с кабинетом.
— Саатчи, — тихо позвал Эдем, стараясь говорить так мягко, как только мог. — Саатчи, давай поговорим.
Только отражение седого мужчины с мешками под глазами.
— Саатчи, я не буду размазывать сопляки.
Смерть того, кто никак ее не заслужил, — о ком бы это? Неужели о ком-то из военных, а значит, Эдем отправил утром людей на смерть? Это противоречило бы содержанию их с джином разговора и означало бы, что Эдем прав, упрекая Саатчи за сделанный им выбор. Тогда кто? Кто-то из причастных к гибели Фростова персонажей вчерашнего дня, в судьбу которых сумел вмешаться Эдем? Но вряд ли они ставили своей целью улучшить этот мир.
— Саатчи, явись.
Если джин говорил о том, что Эдем уже успел сделать, то гадать о неожиданных последствиях — все равно, что выпустить рыбу в море, а через десять лет попытаться выловить все ее потомство. Слишком много встреч и поступков.
— Саатчи, я знаю, ты меня слышишь. Я уже сделал кое-что, что приведет к ужасным последствиям или только собираюсь?
В ответ — тишина.
Может, все-таки подразумевается военная операция?
Эдем нащупал ботинком большую занозу зеркала и поднял ее. Вернулся к телефону и приказал соединить его с министром обороны.
Посошок скользнул по шахматной фигуре. Белая лошадь упала набок, блеснув зубами в немом ржанье.
Министерство готовится к операции, ответил Ридчук. Сам он ждет в здании администрации. Через пятьдесят три минуты ему предоставят разработанный план, и если он его одобрит, все начнется.
Еще есть шанс ее отменить, думал Эдем, — не сделает ли он хуже? Нет уверенности, что джин говорил именно о ней.
Серая кавалерия облаков готовилась к набегу на утренний Киев. Суставы ныли.
— Господин президент, мне зайти? — спросил Ридчук.
— Нет, это лишнее, продолжайте подготовку.
Так Эдем заставил себя принять одно и то же решение дважды. Белый слон хрустнул под президентской палкой.