Времени нет

5.19

Когда-то много столетий назад — было ли это только в начале недели? — я встретил джина. Он предложил мне сделку, очень выгодную на взгляд. Но в том и беда с джиннами, что иногда сделка с ними может действительно оказаться выгодной. Ведь никто не выиграл от нее больше меня.

Как-то Саатчи сказал мне в сердцах: результатом твоих поступков будет смерть того, кто ее совсем не заслуживает. Это пророчество висело на мне заклятием, я примерил его ко многим и не догадывался, что целюсь не туда. Что в порыве оправданного гнева Саатчи говорит о самом себе.

Результатом моих поступков сказал Саатчи. Чем были эти слова? Укоризной или снисхождением? Хотел ли он сказать, что это я проявил слабость, что где-то на дорожке последних дней я вернул не туда, что я мог уберечь его и не уберег? Было ли это подарком Саатчи, который я должен развернуть впоследствии, сомневаясь в безумии? Если его смерть была результатом моих поступков, то все, что я сделал после встречи с ним, тоже было этим результатом. Итак, не я был пешкой, которая бьет королеву на его шахматной доске, а все мы были фигурами бесконечной и не всегда осмысленной партии по имени Провидение. Саатчи ушел, оставив мне загадку, которую мне не разгадать до кончины. Я буду давать себе ответы на нее в мгновение сомнения и в момент умиротворения — и они всегда будут разными.

Когда-то я решился на самопожертвование. Я так думал, потому что считал, что приложив пистолет к виску, отрекаюсь от будущего, чтобы спасти себя же — от той боли, которую не смогу выдержать. В следующий раз я считал, что, отдавая лекарство другому, спасаю себя от мучений совести. Когда я решился на жертву снова, это уже казалось покупкой в черную пятницу: десятки спасенных жизней по стоимости одного оставленного мне дня. И наконец, на крыше, когда я лишил себя изо всех сил бежать за лекарством в палку, мне казалось, что я жертвую собой в последний раз. А должен ли я это делать? Я не думал об этом.

Я столько раз решался положить на алтарь себя, что, в конце концов, это стремление потеряло цену.

И теперь, перепрыгивая со ступени на ступеньку в бесконечной излучине пожарной лестницы, я думал о жертве Саатчи. О том, что если у него и был тщательно продуманный план изменить мир, он мог бы осуществить его еще вчера вечером — достаточно было просто наблюдать за тем, как я включаю взрывное устройство. Соглашение завершилось бы досрочно, страна спаслась бы от тирана, а Саатчи от моего желания это соглашение обжаловать. Его ждало бы не новое заключение в комнате с часовым потолком, а возвращение в мир контрактов и соблазнов. Он мог бы снова чувствовать эту жизнь по вкусу, приплясывать под фонарями и ужинать лучшими в окраине сандвичами на крыше под звездным небом. Все, что он сделал дальше, имело только одну цель — спасти меня самого, мою жизнь, а если повезет — и мою душу.

Я трижды обежал здание «Трех китов»: впервые — со скрытым ужасом, второй раз — со страхом, а в третий раз — с унынием. Я поднялся на балконы третьего этажа, чтобы осмотреть все сверху, и окончательно убедился: тела Саатчи нигде нет.

И это вторая загадка, которую он оставил.

Фигуры в масках, не обнаружив у подножия небоскреба назначенного им заключенного, остановились посоветоваться в тени здания — они удивлялись не меньше меня. Когда я вернулся, сделав очередной круг, их уже не было.

Все мои чувства притупились. Я оказался желтком в невидимом яйце, за скорлупой которого бился пульс ночного города, но его ритмы не проникали в меня. Я поднимался по булыжной мостовой и думал: что же могло произойти? Как действовал этот механизм, позволивший Саатче на время получить плоть, а потом исчезнуть?

Возможно, он потерял плоть в воздухе и ад получил свою жертву: Саатчи впихнули в болезненно привычную для него комнату и заперли на четыреста лет. Тогда последнее, что запечатлелось в его памяти: вкус вина на губах, пение скрипки, чувство полета, но надеюсь, не мой недоверчивый взгляд. А может, он поднялся с асфальта без царапины, отряхнул штаны и побежал, стремясь потеряться среди веселой толпы. Тогда он и дальше ходит, приплясывая, среди нас, уже без клетчатого пиджака, седой и коротко стриженый, совершая мелкие поступки, которые приведут к значительным последствиям, улучшая мир вопреки своим преследователям и своей природе.

И, возможно, я когда-нибудь смогу выстроить такую цепочку действий, которая снова приведет ее ко мне. И тогда я скажу ему: "Теперь я верю", а еще: "Я научился тому, о чем говорил сам — научился ловить мгновение". А он в ответ подмигнет мне или скажет какую-нибудь бессмысленную шутку, которая рассмешит меня до икоты, и сам расхохотается вслед за мной, громко, полной грудью, как умеют хохотать те, кто любит жизнь.

Иногда, стоя за штурвалом корабля, мы проверяем приборы, находим Полярную звезду, проводим пальцем по просоленной карте и, убедившись, что маршрут правильный, с болью в глазах всматриваемся в туманную даль. Нам кажется, что тонкая серая полоска впереди — это контуры знакомой нам береговой линии. Но потом ветер смешивает цвета, полоса закручивается спиралью, превращаясь в мираж. Мы возвращаемся в каюту и наполняем стакан.

Однако однажды ранним утром ветер не в состоянии стереть линию. Туман расступается, мы видим дальнюю землю и чайку, севшую на рею. "Земля!" — этим криком нам хочется разбудить сонную команду. Видимо, там, за зелеными холмами, врос в землю наш домик с белыми ставнями, желтые занавески выпорхнули из окна и машут нам издалека.

Мы проверяем карту — убедиться, что прибыли правильно. И вдруг нам кажется, что и карта не та, и берег чужой, и дом за холмами совсем не наш. И тогда мы без всякого всплеска спускаем шлюпку на воду, тихонько гребем к берегу, ступаем на гальку и, убедившись, что были правы — камни здесь незнакомой формы, возвращаемся на судно.

Но иногда не доходит до шлюпки. Мы размышляем о том, что если сейчас бросить якорь и отправить экспедицию на берег, земля обхватит нас цепкими корнями столетних дубов, завернет в желтые занавески, напоит родниковой пьянкой водой, соблазнит глазами юных дев, — и уже не удастся вернуться на корабль и когда-то разглядеть в тумане очертания родного берега.

И пока команда смотрит суровые сны, мы прогоняем из реи чайку, разворачиваем судно и открываем сундук с картами, чтобы на этот раз выбрать правильный. Выбираем с яростью, дергая на сгибах слежавшуюся бумагу, потому что над нами висит дамоклов меч времени. Паруса стареют, запасы иссякают, команда становится все более мрачной, а сомнения — глубже.

А желтые занавески и дальше хлопают на ветру, ожидая того, кто затащит их обратно, внутрь дома, и закроет ставни.

Я шел, шел и шел, переходя светофоры на желтый и иногда спотыкаясь о горшки. Я шел, пока на меня не снизошло откровение.

Этот город, одетый в бетон, подпоясанный рекой, обутый в леса, город, наполняющий легкие свободой, а вены — верой в лучшее будущее, будет вечно стоять. И вечно брусчаткой киевских улиц будут бродить путешественники в поисках дома с открытыми окнами, где хлопают на ветру желтые занавески. И иногда, если прислушаться, можно услышать тихий стук: кто-то затянул занавески внутрь и закрыл ставни.

И когда, озаренный этим откровением, я уперся в железный забор, в белые колонны и в просторные окна, ноги сами понесли меня слева от здания с куполом. Забор быстро кончился, и я обнаружил полукруг фонтана, где узкая стена воды разбивалась о гранитный бордюр, а лестница вела вверх, в парк.

Я поднялся, деревья задрожали, приветствуя меня, красноватый на кончиках листок опустился мне на ладонь. Фонтан Термена впереди казался атлантом, он удерживал на своих плечах плоский мир, давший течь. Фонтан встретил меня оскаленными львами и водяной пылью, от которой я невольно съежился. Источник звенел тысячей медных молоточков, каждый избивал по моей скорлупе, оставляя после себя микротрещины. Я засучил рукава, опустил руки в прохладную воду и нащупал на шершавом дне монетку, брошенную кем-то с надеждой вернуться.

Когда-то я бросал в фонтан монетки. Но сейчас это было не нужно — невольно, без всякого плана, я пришел в Мариинский парк, где начинал свое утро пробежкой в тот роковой вторник.

Фонари завернули фонтан в желтое одеяло и шли попарно вдаль взлетно-посадочной полосой. Спрятанный за забором и елями Мариинский дворец казался чужеродным серо-голубым мазком на полотне Ван Гога. Ворота к нему были закрыты — впрочем, я не помню ни разу, чтобы было иначе.

Напротив них Леся Украинка наклонила голову и согнула руку в локте, словно уже через мгновение она разразится поэтическим монологом.

Прохожих здесь не было, но из ветки на меня смотрел сыч. Я подмигнул ему, птица бесшумно поднялась и растворилась в темноте.

Будущий мой путь был предопределен. Я направился к летней сцене, предупреждая о себе шорохом листьев и оставляя за собой след из яичной скорлупы.

Рамка издалека казалась носом затонувшего корабля. Но подойди поближе, позволь ей нависнуть над тобой деревянной створкой — и она станет защитницей, убережет тебя от стихии.

Я был здесь не один: в первом ряду, широко расставив ноги и спрятавшись под капюшоном худые, сидела фигура с телефоном в руке. На длинной скамейке сверкала струнами гитара, чехол ее был небрежно брошен рядом. Я смахнул листок со скамейки в своем ряду, мужчина поднял голову и увидел меня.

— Вы пришли, — сказал он, словно ждал меня с рассвета.

Я знал его лучше, чем он думал, ведь накануне провел в его теле целый день. Олесь Крепкий положил телефон в карман и подошел пожать мне руку.

— Итак, концерт отменили, — сказал я.

— Иначе и быть не могло, — крепкий поднял свешенный край чехла. — Прочесывают стадион — вдруг заряд был не один, ведут следственные действия, — он посмотрел на часы. — А я мог бы сейчас лежать там, погибнув как настоящий рок-музыкант — с гитарой в руках.

Я снова вспомнил, какие на ощупь стальные опоры сцены, и на мгновение представил, как они могли разлететься по всему стадиону.

— Но одного «спасибо» здесь будет мало, — продолжил Крепкий. — Я пришел сюда с инструментом.

— Вы здесь ждали меня? — Я был поражен.

Музыканта удивило мое удивление.

— А вы не знали? Овва! Ваш приятель, седой степенный мужчина — к сожалению, не запомнил его имени, очень странно оно звучало, — подошел ко мне на стадионе. К тому моменту я уже дважды успел просмотреть видео с вами, но, похоже, и вся полиция города тоже. Он подошел и спросил, хочу ли я отблагодарить вас. Если так, сказал он, то мне следует взять гитару и ночью прийти в Мариинский парк, к летней сцене. Точного времени он не сказал, так что я здесь уже целый час.

— Саатчи, — сказал я, опершись на его плечо, — на мгновение ноги перестали мне повиноваться. — Его зовут Саатчи. И все, что произошло, его заслуга. Так что запомните его имя. Он умеет видеть время, читать человеческие поступки и любит жизнь.

— Саатчи, — повторил про себя Крепкий. Теперь я был уверен: он не забудет.

Он бросил взгляд в глубину парка и прищурился. И вдруг я поверил, что знакомая фигура выйдет из темноты. «Я убежал!» — выкрикнет Саатчи и объяснит, зачем мы здесь собрались.

Я ждал, но тьма стояла неподвижная, как стена.

— Давайте я вам сыграю, — предложил Крепкий. Взял в руки гитару и, наклонив голову, послушал, как звучит третья струна, он не сомневался, что я соглашусь. — Хотите одним из первых услышать нашу новую песню?

Нет. Сейчас я нуждался в другой песне.

Много лет назад тощий молодой человек и рыжеволосая девушка, возвращаясь с концерта через парк, остановились у сцены, рядом с которой расчехлил свою гитару музыкант. Тогда свет фонарей был более желтым, а на деревьях набухали почки. Девушка пригласила юношу на танец, но он отказал — частично из-за ног гудели в конце долгого дня, но больше — из-за неуверенности. «В другой раз», — пообещал он тогда. Но, конечно, как это и происходит в жизни, в другой раз уже не было.

Олесь кивнул, ничуть не обидевшись на мой выбор. Он повесил гитару на шею и, уперев ногу о край скамейки, начал вспоминать чужие ноты. Улыбнулся самому себе, довольный, что нашел.

И ползет ленивая лодка,

и ворчит, и ворчит:

«Откуда взялся я — не знаю;

чем придется кончить»…

Она вышла из темноты: так луч маяка появляется в занавесе тумана, так ливень падает на потрескавшуюся землю, так пейзаж на всю долину открывается обессиленному альпинисту после сотого холма. Я не сомневался — она появилась здесь, потому что зазвучала именно эта песня, наша песня.

Музыка — это молитва, сказал Саатчи. Но сейчас она была родниковой водой, смывающей все, чем мы успели упрекнуть друг друга. Инара шагнула вперед, и я понял: она чувствует то же, что и я.

— Эдем, — назвала она мое имя так просто, будто и не было между нами этой пропасти длиной в целую жизнь.

Ее подбор застрял между камнями брусчатки, и я успел подхватить ее за локоть. В глазах Инары сверкал свет фонарей.

— После твоего звонка, после этого видео, я подумала, что найду тебя здесь.

Но мне важно было кое-что знать.

— С тобой говорил седой человек в клетчатом пиджаке?

— Какой человек? — морщины побежали по ее лбу, Инара не лгала. — Со мной говорил один худой парень, и это было пятнадцать лет назад.

Однажды, на шумной автостанции, стоя на подножке автобуса, этот паренек повернулся к рыжей девушке и пообещал, что они вернутся вдвоем в этот парк, чтобы закружиться в танце, от которого он опрометчиво и трусливо отказался в тот вечер.

Время пришло.

Я подал Инари руку, и мы поднялись на сцену. Талия ее была такой же тонкой, как и при первой нашей встрече, волосы пахли розами, а веснушки, немного потускневшие, оставались в созвездии Девы.

Вдруг гитара смолкла. Мы повернулись к Крепкому, но тревога была бесполезной. Музыкант сел на край сцены и стал играть песню заново. Иногда некоторые вещи следует начинать сначала.

Поздним осенним вечером на летней сцене парка рыжеволосая женщина положила руки на плечи худощавому мужчине, выполнявшему свое весеннее обещание. И на длинный миг деревья вокруг стали зелеными, пол под их ногами — лакированным, а ее платье закружилось слетами клена.

— Ты замужем, а я не собираюсь умирать в ближайшее время, — сообщил он.

— И что будет дальше? — спросила она.

Положив одну руку ему на плечо, а другой сжав теплую ладонь, женщина смотрела на верхушки деревьев, на молодую луну, воткнувшуюся острыми краями в пластилин неба, и наконец услышала ответ, самый мудрый и единственно уместный.

— Я не знаю.