5.7

Она стояла на крыльце убежища на цыпочках и всматривалась в окна нашей машины. Одна ладонь прижата к груди, вторая перебирает кончик перетянутых резинкой волос — Инара словно только что вышла из пены морской, и я не нуждался в флорентийском художнике, чтобы зафиксировать это мгновение в своей памяти.

Я мог посадить Ореста в такси и отправить его самого, но решился приехать в детский дом вместе с ним. Формально — чтобы вступиться перед директором, если вдруг он решит, что убежавший из больницы на выходные мальчик совершил непозволительное. Но, возможно, я хотел попасть сюда, чтобы попрощаться с некоторыми воспоминаниями.

Зеленые стены с облупленной краской, запах хлорки из туалета, пронзительный школьный звонок, от которого хочется заслонить ладонями уши, вечную мозоль на указательном пальце, склеенные макароны на обед… Попав в семью, я пытался забыть все, что было до нее — и хорошее и плохое. Память была ко мне хороша, и я смог присыпать горькие воспоминания тальком времени, иногда обнажая приятные. Только об одном мне не удавалось забыть — о ночах, когда ты обнимаешь подушку и, слушая ровное сопение ребят и скрип кроватей, понимаешь, что ты на этом свете сам.

Будь у меня сын, первые годы он бы спал рядом с нами, в постели родителей, чтобы при первом же приступе одиночества мог спрятаться в маминых волосах, найти в темноте теплую руку отца.

После стадиона мы перекусили в ресторане, на летней террасе, где висят вазоны с фиалками и запрограммированный распылитель рассеивает над посетителями водяную пыльцу.

Орест копался в своем дневнике, а затем отложил его в сторону.

— Я не нашел стихотворения, которым мог бы благодарить вас за это утро, но у меня есть лучший подарок.

— Друг, — возразил я, — ты уже сделал мне подарок, просто не понимаешь этого.

Орест упрямо покачал головой.

— Просто знайте: однажды я помогу трем людям, когда они в этом будут нуждаться. Передам дальше добро, которое вы сделали для меня. Это и будет моей благодарностью.

Орест показал мне три пальца — и начал ладонью ловить водяную пыльцу.

Может, это и есть мое наследие, подумал я тогда: три добрых дела Ореста, что переживут меня. И неизвестно, если такая благодарность будет продолжена, каждый из этих троих поможет еще трем, а те — еще трем. И семена, посаженные сегодня, станут целым лесом.

Тут я решил отвезти Ореста домой. Хотя разве можно назвать это место его домом?

Убежище, вынырнувшее из-за сосен, показалось мне знакомым, хотя я ни разу в нем не бывал и он ничем не напоминал тот, в котором жил я. Здесь наверняка не было облупленных стен, а поданные на обед макароны поливали растопленным маслом. Но когда выключался свет, то так же, как и много лет назад, в другом приюте другого города, ребята оказывались сами на маленьком плоту в бескрайнем океане.

Они еще не знали, что можно прожить всю жизнь, дойти до ее края, но так и остаться тем ребенком, которому приходится обнимать подушку в темноте, потому что она знает, что одинока в этом мире.

Фасад из голубого стекла, цветные буквы над входом, флюгер — петушок над башенкой, полицейский автомобиль в конце аллеи и ставшая на цыпочках, увидев такси. Одна ее ладонь прижата к груди, вторая перебирает кончик перетянутых резинкой волос.

— Инара, — выдохнул Орест.

Мог бы и не говорить. Я узнал бы этот силуэт, прожив еще пятнадцать лет. Девушка, которая перестала отвечать на мои письма.

Не дождавшись, пока такси окончательно остановится, Орест выскочил из машины и бросился к Инаре, оставив дверцу открытой. Я не представлял, откуда они были знакомы, но вот она двинулась ему навстречу, обняла, потом присела на корточки и начала торопливо расспрашивать — ни малейшего сомнения, мальчишка был ей близок. Это Ореста она ждала крыльца, и тревога все еще змеилась морщинами по ее лбу.

Таксист красноречиво перевел взгляд с меня на открытую дверцу. У меня был шанс хлопнуть ими, назвать новый адрес и помчаться прочь, забрав с собой образ рыжеволосой женщины, которая положила руки на плечи ребенка. Инара еще не увидела меня внутри машины. Я еще мог избежать ее безразличного взгляда. И я упустил момент.

Орест кивнул в такси. Инара вонзила в машину взгляд как гарпун — чтобы уже не выпустить. На грохот двигателя на крыльцо вышли несколько взрослых. Среди них двое полицейских. Орест отправил мне прощальный взмах и угрюмо поплелся к ним, а Инара вскочила на уровне. Суженные глаза, сжатые кулаки — в ней закипала буря.

Теперь бежать было поздно. Я попросил таксиста подождать и вышел. Ступил пару шагов в ее сторону, но дальше идти не смог — остолбенел у бампера с наклейкой таксопарка.

Не знаю, чего я ожидал. Что Инара застынет или хотя бы споткнется, увидев, кто перед ней? Что морщины на ее лбу исчезнут, а глаза разольются озерами? Что она скажет «Привет» прежде чем дать мне пощечину?

Но пощечина и стала приветствием, а первыми ее словами, которые я услышал за последние пятнадцать лет, вопрос «Как ты мог?!»

От неожиданности я отступил и схватился за щеку. Я представлял нашу встречу по-разному, проигрывал в голове сотни сценариев: от вечернего свидания на Мушли в Мариинском парке до слезного прощания у постели умирающего, но такого представить не мог.

— Как ты мог?! — повторяла она.

— Инаро… — я мог сказать только это.

Таксист решил, что не хочет быть участником этой неприятной сцены, завел двигатель и дал драла.

— Мы ищем его несколько часов! А вы просто убежали? Мы подняли на уши всю больницу, обыскали все вокруг. Мальчик сбежал, взяв вещи, телефон выключил…

— Он разрядился! — попытался я объяснить хоть что-нибудь.

Но Инара не слышала.

— Он исчез, никому не сказав ни слова! Взял вещи и исчез! Куда? Не дождался результатов анализов. Не поверил, что поправится? Может, он исчез с мыслью, что жить ему осталось совсем мало?.. А оказывается, это ты! Ты его унес! Не подумал, что его будут искать? Хорошо, он мальчишка, а ты тебе не пришло в голову сообщить хоть кого-нибудь? Позвонить и сказать, что он жив.

— Инар, зачем было накручивать? Почему с ним должно было что-то случиться?

Я успел сгореть, выбраться из пепла и снова сгореть в жгучем взгляде ее глаз, пока она отвечала.

— Да потому, что его прозвище — Зуб! Он поведал тебе, как получил его? Какую из своих историй? У него есть о том, как он отбивал друга от бультерьера. Или что разгрызал зубом банку и ранил руку. А ты сам не задумывался — откуда у мальчика шрам на запястье? Шрам на всю жизнь. Ибо узнав свою болезнь, он порезал себе вены первым, что попало под руку — амулетом в форме зуба. После этого мне и не разрешают усыновить его — боятся, что я не уследу. А теперь он исчезает! Что еще я должна была думать? Что потеряло еще одного ребенка?

Крик перешел в плач. Инара обессилено опустилась на дорожку. Я присел рядом и положил руку ей на плечо, но она скинула мою ладонь.

— Мне очень жаль. Я не знал о Зубе. И я не знал ребенка.

— Конечно, — она дрожала и задыхалась. — Откуда ты мог знать? Ты ведь в это время наслаждался жизнью в Праге. Строил свое будущее.

О чем она говорит? Я сжал виски, стараясь понять услышанное. Я был в Праге еще студентом — в тот период жизни, когда мы уже расстались.

Людей на крыльце прибавилось. Они не могли слышать наш разговор, но не сводили с нас глаз. Окна прицелились десятками детских взглядов. Наверное, Зуб смотрел.

— Инар, о чем ты? При чем здесь ребенок и Прага?

Черная дыра образовалась внутри, маленькое ничто в скорлупе тоньше, чем у грецкого ореха. Стоит задуматься, превратить звуки в слова, а слова в смыслы, и эта дыра впитает всю твою душу. Не думай, Эдем, не думай…

Инара спрятала лицо в ладонях, силы покидали ее. Она выплеснула последний сгусток злобы, оставив себе только горькую грусть.

— Инаро!

Не думай, Эдем, не думай…

— Инар, это была наша?.. — я так и не смог договорить.

Инара чуть кивнула.

— И ты потеряла ее?

Влага просочилась сквозь ее пальцы. Она сказала так тихо, словно это были не ее слова, а ветер принес чей-то далекий шепот:

— Я сама… Сама…

Скорлупа треснула, обнажив черную дыру, и моя душа исчезла в ней. Без всякого стука, без свиста и звука всасывания — такое происходит в вакууме.

Я был подкошен новостью, мной клонило. Я сразу опьянел от внезапного осознания того, какая жизнь могла у нас быть, представил тысячу моментов, разрушенных одним решением пятнадцать лет назад.

— Как ты могла?

Это было ударом, а не вопросом. Я шел не оглядываясь. Если долго идти, то мысли в конце концов устанут и отстанут. Мысль о том, что у меня мог быть сын, с которым я мог ехать на самокате по стадиону и кричать во все горло. Мысль о том, что у меня могла быть дочь, которой я мог заплетать косички перед школой, видя в отражении зеркала, как она жмурится от утреннего солнца. Мысль о том, что я мог уйти, оставив кого по себе.

Я дошел до поворота, когда крепкая рука схватила меня за плечо. Меня догнали двое полицейских.

— Вы поедете с нами, — велел один из них.

Второй угрожающе звякнул наручниками.

Загрузка...