Живой Журнал. Публикации 2009

История 2003 года про оппозицию

Арсений Рогинский: "Политические и экономические проекты диссидентов остались утопиям и Революция (демократическая) закончилась. Всем спасибо. Демократы-либералы-диссиденты свое дело сделали, теперь они могут уйти. Дело-то они свое сделали, а вот что от них осталось? Позитивного? Получается, что только литература. Арсений Борисович Рогинский родился в Архангельской области в 1946 г. Окончил историко-филологический факультет Тартуского университета (Эстония) в 1968 году. Историк, автор статей и публикатор документов по истории общественных движений XIX–XX веков и истории политических репрессий. С 1988 года — в обществе "Мемориал", с 1998 года — председатель правления общества "Мемориал". Я с ним познакомился лично, смешно сказать, на ходорковском семинаре. Сейчас я думал, и понял, что он мне сразу, как-то безотчётно понравился.

— Вы как-то говорили, что сам термин "диссиденты" вам никогда не нравился — ни раньше, ни особенно сейчас, применительно к сегодняшнему дню. Почему?

— Термины привязаны ко времени. Термин "диссиденты" в применении к СССР возник в начале 1970-х и, кстати, уже тогда бесконечно раздражал почти всех известных мне людей, к диссидентам причисляемым. И все же тогда это был термин как термин, в меру бессмысленный. Слово "диссидент" значит "несогласный". С чем несогласный? С советской властью? С марксистской теорией познания? С преследованиями по политическим мотивам? С вторжением в Чехословакию? С таблицей умножения? Да кто с чем: главное — что речь шла об открыто выраженном несогласии с официальной точкой зрения, ее же не перейдеши.

А к чему сейчас это слово применять? "Государственная" точка зрения, с которой можно быть несогласным, существует? Пожалуй, по некоторым вопросам — да. По Чечне, например. Или по восстановлению коммунистической символики. А вот можно ли назвать тех, кто с ней не согласен, диссидентами? В рамках некоторых корпораций, где существует явное или неявное требование придерживаться той же позиции, что начальство, — например, среди госчиновников, или в учительской корпорации, или среди главных редакторов, — пожалуй, да. А вне этих рамок назвать кого-то диссидентом язык не поворачивается. Вот мы в "Мемориале" резко оппонируем правительству по чеченскому вопросу и не просто оппонируем, а собираем и предаем гласности информацию, которую власть явно хотела бы скрыть. И что, мы от этого становимся диссидентами? По отношению к чему?

Слава богу, точка зрения власти сегодня — это не более чем одна из точек зрения; она может навязываться обществу (у власти для этого достаточно средств), но общество в целом вправе принимать или не принимать ее. Где нет официально предписанного единомыслия, там нельзя говорить об "инакомыслии".

— Такое впечатление, что главное, что осталось от документов диссидентства, — это документы литературные. То есть политические (и уж подавно экономические) проекты остались утопиями, а вот литература — это единственное поле, на котором диссиденты явно выиграли.

— Что политические и экономические проекты диссидентов остались утопиями — это факт. И что литература выиграла от появления диссидентства и самиздата — это тоже факт. А вот что диссиденты выиграли "на литературном поле" — это вопрос. Собственно, кто с кем играл, во что и по каким правилам?

Что такое диссидентская литература? Уж точно, что не стиль, не школа, не творческий метод: методом, что ли, Кочетов отличается от Владимова? Просто Владимов в "Верном Руслане" пишет о лагерях, и талантливо, а Кочетов в своих романах — о секретарях обкома и передовиках производства, к тому же бездарно. Впрочем, талант тоже не был разграничивающим признаком: вспомните, сколько "проходных" литературных текстов наряду с замечательной прозой (и в меньшей степени поэзией) гуляло в самиздате. И сколько выдающихся литературных произведений было опубликовано в 1970-е в "подцензурной" печати. Конечно, в процентном отношении самиздат все равно выигрывал: он был устроен так, что тексты отбирались не по казенным идеологическим критериям, а по читательским предпочтениям, к тому же речь шла не о массовом, а о достаточно элитарном читателе. Но по "абсолютным цифрам"? Сильно сомневаюсь.

Литературный процесс, наверное, все-таки неделим, и единственная значимая роль литературного диссидентства — это провозглашение "декларации независимости" творчества. Не столько "оппозиционности", сколько именно независимости. И от государственной идеологии, и от необходимости с ней бороться. Если главная ценность "Москвы-Петушков" — в противостоянии (в чем я сомневаюсь), то уж во всяком случае — не в противостоянии государственной власти. Конечно, открывшаяся возможность работать, не думая о цензуре, имела огромное значение для русской литературы.

— Вот вы преподавали в школе литературу. Это был, может быть, неосознанно, но главный школьный предмет в СССР, который был литературоцентричной страной. А сейчас вы, как словесник, не переживаете об изменении функции литературы?

— Россия всегда была литературоцентричной страной. Но вы правы: в советскую эпоху эта ее особенность необычайно усилилась. Мне кажется, дело вот в чем: советская идеология (впрочем, лишь постольку, поскольку она оставалась тотальной) создавала некую законченную и самодостаточную картину мироздания. То есть, в сущности, советская идеология сама по себе являлась произведением искусства, базовым текстом советской культуры. И соответственно советская культура в идеале задумана как ориентированная на этот текст. Но любой базовый культурный текст выражается по преимуществу вербально. Именно поэтому советская культура особенно литературоцентрична. И в иерархии советских культурных ценностей литература — независимо от того, рассматриваем ли мы официальную или диссидентскую версии культуры, — занимала первое место. А в других видах искусств вербальный характер культуры проявлялся, например, в повышенном статусе художественной критики, искусствоведения и т. п.

Отсюда, кстати, принципиальная неопределенность постановлений, циркуляров и закрытых писем ЦК по культуре — от художественной природы советской идеологии: ведь без многозначности нет искусства. Адресат идеологического послания сам должен был выработать определенную трактовку прочитанного, уловить обертоны, расставить акценты и интерпретировать их собственным творчеством. И если идеологическая установка была интерпретацией некоего базового текста, то советская культура в идеале должна была стать культурой, интерпретирующей интерпретации. Понятно, что подобный механизм в принципе работает лучше всего в области вербального творчества.

Отсюда — наибольшая острота столкновений именно "на литературном фронте". Обратите внимание, что в 1950-1970-е годы. почти все крупные идеологические скандалы происходили именно вокруг литературы.

Так что литературоцентричность — это в огромной степени следствие идеологизации культуры. Но при этом литература вела с идеологией позиционную войну, и победа литературы в этой войне не могла не оказаться пирровой. Сразу вслед за этой победой и, несомненно, вследствие нее литература утратила позиции общественного лидера, и, по всей видимости, единственный шанс вернуть их связан с возможностью реставрации советской власти. Хорошо это или плохо (я имею в виду не реставрацию советской власти, а низвержение литературы с трона)? Не знаю, но это естественно.

— Скажите, кого из современных молодых писателей вы читаете? Это отчасти вопрос с подвохом — сейчас существуют писатели, оппозиционные власти. Сравниваете ли вы их с вашими сверстниками, писавшими в 60-е и 70-е?

— Современных прозаиков я читаю, кого с большим удовольствием, кого с меньшим. Но про их оппозиционность ничего не понимаю. И с литераторами предыдущего поколения их не сравниваю, во всяком случае — по части "оппозиционности". Всё-таки в феврале 1966 года Андрей Синявский и Юлий Даниэль получили за антисоветскую агитацию и пропаганду 7 и 5 лет в исправительной колонии строгого режима.

Извините, если кого обидел.

11 января 2009