Живой Журнал. Публикации 2009

История про Анта Скаландиса

Собственно, это разговор с Антом Скаландисом в мае 1999 года. Если сразу говоорить о биографии, то Ант Скаландис родился в 1960 году. Он говорит, что писать начал чуть ли не раньше, чем себя помнит. В МХТИ, где он учился, Скаландис сотрудничал с многотиражкой, позднее его рассказы стали печатать во многих изданиях. А первой публикаций был шуточный фантастический рассказ, который появился в журнале "Химия и жизнь". К моменту разговора Ант Скаландис — автор пяти романов но, всё крутилось вокруг того, что он занимался продолжением знаменитой эпопии "Мир Смерти" Гарри Гаррисона.

— Поговорим об определениях. Мы ведь воспринимали научную фантастику с историческим опытом людей, которые читали эти красненькие и беленькие серийные томики фантастики. Тогда к среде итээровцев очень подходил юмор повести "для научных работников младшего возраста". Теперь "фантастика" включает в себя фэнтези, научную фантастику, опрокинутый в печатное издание "Вавилон-5", утопические конструкции Ефремова и Беляева… Адамова — советского Жюля Верна, философскую фантастику Лема, комическую фантастику, наконец. Нужно ли сейчас придумывать новое название?

— Для меня фантастика — это просто странная проза… Та же "Улитка на склоне" должна быть отнесена скорее к сюрреалистической прозе. Это всё ближе к Кафке…

— Да и Майринка туда же… А что отличает современную научную фантастику? Можно ли её разделить на собственно научную и скажем так, приключенческую?

— Я современную научную фантастику перестал читать. Особенно зарубежную. Нашу ещё читаю иногда, потому что пишут друзья, притом дарят книжки. "Киберпанка", например, я не знаю совсем. Симонс, Гибсон — все как-то мимо меня проходит. Наверное, тут я не прав….

А отечественная научная фантастика просто умерла. Потому что люди перестали верить в силу науки.

Вот и возникает повальное увлечение фэнтези, немного смешное переложение Артурианы на русский лад, Илья Муромец… Перуны… Всё это неинтересно.

А на другом конце спектра — детективы и боевики с элементами эзотерики.

— Мне слово "фантастика" вообще не нравится…

— Ну да, оно слишком широкое. Некоторые люди вообще относят к фантастике Библию или кельтские сказания. А другие говорят, что фантастика — явление сугубо современное, двадцатого века, от Уэллса началось.

Наклеивание ярлыков в принципе скучная затея — то что делаю я, вообще не хотелось бы относить ни к каким жёстким жанрам… Вот я написал вещь, которая называется "Меч Тристана". По формальным признакам — мечи, средневековье и прочее — она относится к фэнтези. Но это до такой степени не фэнтези, что уж дальше некуда. Это — препарирование знаменитой легенды методами научной фантастики. Читая первоисточники, я обнаружил, что Тристан и Изольда — люди совершенно не того времени, в котором живут. И вот изобразил их путешественниками во времени. То есть простые наши ребята совершенно неважно каким образом проваливаются в ту эпоху. Конечно, это своеобразный эксперимент, никакого отношения к фэнтези не имеющий.

— Сейчас литературоведение массовой культурой занимается мало. Стратификация становится таким образом делом бизнесменов. Можно придумать, например, жанр "Маринина", потому что это просто название в торговой классификации. Указатель на книжной полке… Ну да Бог с этим, поговорим всё же о романах Гаррисона. Для меня это такая "Одиссея капитана Блада", но только опрокинутая в космос. Космический орнамент придаёт роману вид китайской лапши, одинаковой во всех пакетиках, и отличающейся только маленьким пакетиком вкусовой приправы.

— Ну да. Это и так и не так. Когда я приступал к продолжению эпопеи Гаррисона, для меня это было чем-то ностальгическим. Почти забытый жанр — космические приключения в духе твердой НФ — он умер не сегодня, а позавчера. Сегодня для всех гораздо интереснее виртуальная реальность, параллельные миры, и никому уже не придёт в голову пилить с околосветовыми скоростями на звездолёте. Теперь это может существовать только в виде пародии, а я занимаюсь продолжением чужих текстов о "Мире Смерти", пожалуй, лишь потому, что двадцать лет назад это было для меня откровением. Я тогда боготворил Гаррисона. Писать с ним вместе — в то время подобная мысль была бы фантастичнее самого "Мира Смерти". Кстати, первая книга так и останется навсегда лучшей. Гаррисон уже сам заложил в идею сериала неизбежное снижение планки.

По ходу работы наши герои стали слегка русеть, потому что копировать американские клише мне было скучно. Это делается сегодня и сейчас, и в первую очередь для российского читателя. Я и позволяю себе многое, вплоть до наших шуток, до цитат из Ильфа и Петрова.

— Итак, американцы — пуристы не в смысле гражданства, а в смысле чистоты текста массовой культуры. И твоё продолжение не пародия в смысле "Посмотри в глаза чудовищ", а некая игра в смысле доставания фиги из кармана время от времени, потому что классический масскультурный роман писать скучно. Но тут проблема — существует интенсивный и экстенсивный сюжеты — и экстенсивный как раз характерен для приключенческой серийной фантастики. Во-первых плодятся диалоги для увеличения объема. Во-вторых, романы становятся однотипными — как в телесериале. То есть превращаются в вереницу покетбуков.

— Я, кстати, сначала и придумывал короткие романы для покетов, но выяснилось, что это не нужно, в покеты легко загоняют по восемнадцать листов, да и сама идея превратить "Мир Смерти" в серию покетбуков не состоялась.

— Это что касается структуры и объёма. А что можно сказать о сути текста?

— А по сути мне хотелось в романах этого цикла соединить типично американский фантастический сериал с традициями классической русской прозы. Очевидно, не удалось, или просто те, кто способен оценить подобный эксперимент, не читают книг, издаваемых "ЭКСМО" в серии "Стальная крыса". А я вообще в литературе всю жизнь пытаюсь совместить не совместимое. Из-за этого и нелегко приходилось с публикациями.

В одних журналах говорили, что мои рассказы — фантастика, и потому не подходят, а в других, фантастических, говорили: ну это же не фантастика… Смех сквозь слезы, но сегодня, спустя пятнадцать лет повторяется та же история с моим последним романом. Мне всегда по духу ближе были такие писатели как Булгаков, Кафка, Набоков, чем современные западные и наши фантасты. Среди последних я выделял Воннегута и Стругацких. В обоих случаях это литература, шагнувшая далеко за рамки частных жанровых определений. И в моих текстах фантастический элемент присутствует всегда не как самоцель, а как метод осложнения сюжета, как попытка иного взгляда на мир.

Я перечитал очень много фантастики и понял, что ничего нового изобрести уже нельзя, а потому сама задача придумать еще одну машину времени или там сверхсовременный звездолёт, прыгающий через пространство, не интересно. Это можно пародировать, либо надо писать о другом, а фантастический антураж использовать только для привлечения читателей. Поэтому "твердая" science fiction у меня началась и закончилась в самом первом романе, где я собрал все фантастические идеи, какие сумел слепить воедино, и получился такой вполне по канону написанный роман "Катализ". В журнальном варианте он начал печататься ещё в 1991 году. И среди текстов, претендовавших на звание "последнего романа советской фантастики" (выражение А.Черткова), он занимал не последнюю строчку.

Действительно, в "Катализе" был аккумулирован весь дух и идеи советской фантастики шестидесятых. На этом моё увлечение НФ закончилось. Вышедший раньше сборник рассказов "Ненормальная планета" отнести в полном смысле к научной фантастике нельзя. Кстати, выпустило его в 1989 году издательство "Мир" — первый и последний сборник отечественного автора в этом издательстве. Что забавно, книга увидела свет с лёгкой руки Жириновского, который работал там юрисконсультом.

— А он-то как?

— Думаю, будучи юрисконсультом, Владимир Вольфович уже был непростым человеком, к его мнению очень прислушивались, и когда на редколлегии возникли споры, Жириновский встал и сказал: "Как это? Как это, вы зажимаете отечественную фантастику?! Надо издавать, ведь сейчас у нас перестройка, новое мышление… Надо издавать!". Его слово в каком-то смысле стало решающим.

А это была моя первая книжка, и после неё я вступил в Союз писателей… Некоторые друзья считают ее моей лучшей книгой. Обидно думать, что я вроде как деградирую, но есть и такое мнение…

— А что было потом?

— А потом я выпал из творческого процесса на несколько лет, с 1991 по 1995 год, потому что сам занялся издательским делом. Когда вернулся к литературе, хотелось делать что-то нетрадиционное, но на меня уже был наклеен ярлык "писатель-фантаст". Да и все друзья, в том числе издатели, остались в этой же сфере.

Я отметил свое возвращение двумя вещами, совершенно разными. Во-первых, повесть-сиквел "Вторая попытка" в сборнике "Миры братьев Стругацких. Время учеников", 1996 год. Стругацкие — это, по-моему, часть русской классики, наследники Гоголя и Булгакова, а не Беляева и Ефремова… Я у Стругацких многому учился, и вот, выбрав "Гадких лебедей", написал к ним продолжение. И многие говорили, что стилизация вышла наиболее точной, а значит — удачной.

Может, это и сыграло свою роль, когда искали соавтора для Гаррисона. Весной 1997 года мне позвонили из издательства "ЭКСМО" и сообщили, что есть такой проект. Вообще, сначала думали продолжать не "Мир Смерти", а "Стальную Крысу". Я сразу согласился: интересно же! Но выяснилось, что Гаррисон "Крысу" продолжит сам, а вот "Мир Смерти" готов поручить российскому коллеге. Причём, мэтр настаивал именно на соавторстве, ему не хотелось, чтоб это был литературный негр, безвестный и бесфамильный. Он написал завязку первого романа, я это дело продолжил и в сокращенном переводе отправил ему. Гаррисону понравилось. Так появилась наша первая общая книжка.

— А было прямое общение?

— Ну, напрямую я с ним общался только по e-mail. А так — у него есть литагент в России — Александр Корженевский. В мае 1998 года Гаррисон был в Москве — мы пообщались немного, не по работе. Книги обсуждаем в письмах.

Вот, например, во втором романе я обвенчал героев в католическом храме. Гарри пришёл в ужас и сказал, что в его мире будущего нет места католицизму. По-моему, он атеист, и все религии ему до фонаря, но католицизм его пугает как самая мощная мировая конфессия. "Пусть будет все что угодно, только не костел!" Я мягко ушел от этого, описал усреднённый христианский храм.

А так, в этих романах, конечно, на восемьдесят процентов мои идеи и моя стилистика. Второй получился самым моим, потому что, ожидая очередного синопсиса, я уже слишком много написал, и полученный от соавтора сюжет ухнул сразу в третий роман — вот в нем Гаррисона намного больше.

— А идеи перевода не было?

— У меня была мечта, чтобы всё это перевели на английский и там издали. По-моему американцам будет интересно. Я как-то залез на сайт фэнов Гаррисона, а они даже не подозревают, что в России существует продолжение "Мира Смерти". Они по-русски не читают. Но это все мечты. Гаррисон на прямые вопросы отшучивается, мол, в Америке говорят, что фантастику не могут писать во-первых: женщины, во-вторых, не-американцы, и, в-третьих, кажется, гомосексуалисты… Это чья-то идиотская шутка, по-моему, Гаррисон, ссылался на Кингсли Эмиса, но ключевое утверждение в ней — второе. И это видно по тиражам. Тиражи таких колоссов как Лем, Стругацкие в переводах на английский несравнимы с "родными" американскими фантастами.

— Сдаётся мне, что современная фантастика — не роман-странствие, всё действие заперто в ограниченном пространстве. Уменьшается доля махания саблями, и увеличивается доля дочек губернатора в повествовании. То есть от странствия-боевика сюжет стремится к мелодраме.

Странствия кончились. Тема исчерпана. Продолжения Гаррисона становятся монотонными и изотропными…

— Я когда начинал это дело, спрашивал, на сколько книг оно рассчитано. Но мне сказали — неизвестно. И каждый раз я спрашивал: можно ли ставить точку? Но мне говорили, что хвостов рубить нельзя, что волк никогда не съест зайца и т. п. Сейчас все как-то заглохло. По причинам скорее коммерческим. Если бы не 17 августа, сейчас продавалась бы четвёртая книжка. Я готов был сделать ее завершающей. Все-таки у нас не "Том и Джерри". Но кто знает, как еще все повернется…

— А почему у современной фантастики нет картин гармоничного будущего? Почему вся она — сплошь антиутопии?

— Не согласен. Даже "у них" были светлые картины. У Кларка, например, у Азимова. Очень живуча идея, что человечество строго по Циолковскому расселившись по Вселенной, начнёт деградировать. Но всё равно далеко не везде, и это не беспросветный мрак.

— А вот почему-то будущее снабжено жутким количеством катаклизмов. Нет, хочется не борьбы лучшего с хорошим, а гармонического социального мира. Почему всюду руины цивилизации?

— Э-ээ… Наверно, о катаклизмах и писать, и читать интереснее. И, вообще когда думаешь о человечестве, приходишь к грустным выводам. Умножая знания, умножаешь скорбь, и всё такое прочее. А потом фантастика шестидесятых рождалась в обстановке изумительной общественной эйфории — полёты в космос, торжество науки. Протяни руку — и коснёшься Марса… Теперь понятно, что не всё так просто и фантастика погрустнела. Но утрата эйфории это тоже в каком-то смысле неплохо. На этом фоне было особенно интересно работать вместе с Гаррисоном.

— А все-таки будет еще одна книжка?

— Весной я бы сказал точно: не будет. А сегодня вновь забрезжила какая-то надежда. Наши книги пережили кризис, они допечатываются, продаются. Народ ждет продолжения. Может еще и не один "Мир Смерти" появится. А для меня было очень важно сделать эту паузу. Я ведь работал в бешеном темпе: за календарный год написал три больших книги, а теперь вот вернулся к старым замыслам, не торопясь закончил роман "Молчание Ясеня". Это вторая часть трилогии. Первая появилась сначала как детектив, под этаким джеймсбондовским названием "Причастных убивают дважды", а потом уже в авторском варианте, как фантастика — "Спроси у Ясеня". Но это и не то и не другое. Просто роман. "Причастные" — это такая всемирная спецслужба (что само по себе банально), состоящая из "поэтов и честных людей" (что уже совсем не банально). Мне сказали потом: "Да это ж Головачёв наоборот!" "В каком смысле?" — не понял я. "В политическом. Головачёв — типичный державник и патриот, а твой роман сугубо антидержавный".

А вообще очень грустно, когда тебя называют новым Головачевым или "Антиголовачевым". Мне как-то больше импонирует писать под Достоевского и Фолкнера. Но в какой серии издаешься, по такой шкале и оценивают. К счастью, я не совсем одинок в своем цеху. Обожаю, например, прозу Вячеслава Рыбакова и Андрея Измайлова. И никакая это не фантастика и не детектив, под какими бы чудовищными обложками на издавалась — просто хорошая литература.

Извините, если кого обидел.

18 января 2009