И восстанет мгла. Восьмидесятые

Глава 101

Панаров, положив голову на локоть закинутой кверху руки, неподвижным взором уставился в бетонный потолок камеры.

Лежа на нарах, он думал о том, как несказанно изменилась его загубленная жизнь за последний год. Как свершилось, как так случилось, что из вольного человека, чья стезя представляла в меру свободную, в меру предсказуемую колею, стесненную по сторонам лишь бытовыми обстоятельствами, он вдруг превратился в заключенного, обвиняемого в совершении преступления против государства, чье будущее окутал сырой непроглядный туман, покрыла густая, липкая, беспросветная мгла, поднявшаяся от земли? Что привело его сюда — стихия, сбившая с дороги, либо чувство долга перед близкими, перед семьей, пред самим собой?

«Я забыл о пути каменистом… И не поймешь теперь, кто я — еще человек или уже оборотень».

— Помилуйте, да какой же вы обвиняемый, Анатолий Васильевич? — Виктор Павлович по-дружески коснулся плеча сидевшего в его кабинете ссутулившегося, мрачного Панарова, находясь с утра в явно приподнятом настроении. — Вы наш агент, целенаправленно успешно внедренный нами в группу злоумышленников, рисковавший здоровьем и даже жизнью, помогая изобличить преступную сеть, тянувшуюся на самый верх… Вы же ночью в ангаре не в бирюльки играли, правильно? Так это будет представлено на закрытом судебном заседании… А то, что знаем мы с вами — так это ж только мы и знаем, правда? — хитро подмигнул он.

— Я могу быть свободен? — еще не вполне осознав услышанное, переспросил Анатолий.

— Конечно! Для работодателя вам выдадут документ, объясняющий ваше отсутствие по нашим делам — прогул вам никто не поставит. Сегодня отдохните хорошенько, в баньке попарьтесь, рюмочку примите, телевизор посмотрите, а завтра — спокойно по графику на работу.

— Угрозы для моей жизни существуют?

— Ну, стопроцентные гарантии может дать лишь ясность божьего лица, «нас всех подстерегает случай», не правда ли? — поскромничал за свое учреждение полковник. — Мы же, обычные смертные, над которыми «сумрак неминучий», исходим из вероятностей. Со стороны людей Боксера это маловероятно: они сейчас тише воды, ниже травы будут. Боксер благодаря вам дал ключевые показания. На их основании мы задержали людей из органов, каковые могли бы ранее быть кровно заинтересованы в вашем молчании. Сейчас это уже бессмысленно. Конечно, пару месяцев рекомендую поостеречься. Не гулять по ночам без надобности, со смены возвращаться в компании, дверь перед сном запирать… Но эти вещи любому можно порекомендовать. Немудреные меры предосторожности реалиста, осознающего, в каком непростом и неоднозначном мире мы живем. Вы меня понимаете?

Пожав Панарову руку, Виктор Павлович проводил его из кабинета в приемную для граждан, где ему выдали нужную справку, и попрощался.

Выйдя из здания, Анатолий ощутил, что воздух свободы воистину пьянит. Он провел в камере всего-то две ночи, но все тело ныло, хотелось хорошенько растянуться, похрустеть суставами и дышать, дышать полной грудью.

Не торопясь, подчас приостанавливаясь и новыми глазами рассматривая строения, деревья, проезжающие автомобили, он шел давно знакомыми улицами. Дойдя до раскрытых ворот рынка, Анатолий почувствовал, что до смерти хочет пива, и заглянул в небольшую беленную известью каменную пивную, где вечно переминалось у высоких одноногих грязных столиков несколько таких же, как он, беззаветных любителей.

Заказав две пол-литровые кружки «Жигулевского» с густой шапкой пены, стекавшей струйками по краям, Панаров не спеша подошел к пустому столику, поставил кружки и молча уставился в окно.

За стеклом била ключом жизнь. К воротам рынка подруливали грузовики с деревянными бортами, выгружая коробки, ящики, мешки со снедью на продажу.

Мимо спешили женщины с сумками и кошелками разных мастей. Воробьи со встопорщенными перьями драчливо копошились у кем-то брошенной черствой, задеревеневшей горбушки ржаного хлеба.

Анатолий сдул от краешка пену и порядочно приложился, отпив, не отрываясь, половину. Пиво было в самый раз — еще свежее и холодное.

Душа не лежала ни с кем разговаривать, и пара голов, наготове поворотившихся было к нему от соседнего столика, не увидев встречного интереса в блуждавшем где-то далеко взоре, обиженно отвернулась, уже не обращая внимания на только что пришедшего.

Единственным человеком, которого он сейчас жаждал видеть, обнять, с кем хотел бы перекинуться дюжиной-другой слов, была Любка.

Последняя встреча была ошибкой, по-дурацки все получилось.

Никогда не следует приводить одинокую женщину туда, где отовсюду сквозит чужое семейное счастье, бьет в очи чужой устроенный быт, смотрят осуждающе чужие фотографии и вещи. Даже кабы так беспардонно не вторглась Козляева, ничего доброго бы не вышло. Оба и в постели подспудно ощущали бы, что пытаются контрабандой протащить свои отношения, чувства, мысли, принадлежащие только им двоим и никому больше, в иной мир, принадлежавший другим людям — его семье, жене, детям.

Ушел бы он насовсем к Любке, ежели б не было детей и ничего б его дома не удерживало? Он не мог ответить на вопрос. Это как спросить себя: «Хотел бы ты однажды уснуть и не вернуться из сновидения, опьянен забвеньем дней минувших?» Эфирная легкость, воздушная прелесть мира сна даны как раз тем, что мы просыпаемся. А с каким чувством мы засыпали бы, кабы знали, что есть риск остаться в нем навсегда? Учиться заново жить и выживать в том новом свете, свыкаясь с его шероховатой реальностью, достоверной и безысходной окончательностью, и задаваться неизбежным вопросом: «А лучший ли это из миров?» Возможно, и горько жалеть о том, прежнем, из которого так опрометчиво вывалился в ночи.

Мир его с Надеждой был надежнее, основательнее, тверже. Предметы в руках не меняли формы, стены не были зыбкими, события не нарушали законов причины и времени. Он сполна насыщал внимание своего сознания добротной, хоть и неприхотливой пищей реальности. А воздушная легкость чуда подавалась на десерт. Такая жизнь его вполне устраивала. Вопрос — как долго бы она устраивала его любимых женщин.

Панаров смутно понимал, что вечно так длиться не может. Судьба заставит его сделать выбор. Но пока еще можно было пользоваться незаслуженными поблажками, насмешливо прикрытыми глазами небесных таможенников и беспошлинно, контрабандой проносить в свою искаженную, грубую реальность клочок воспрещенного здесь мира сновидения.

Анатолий с наслаждением допил другую кружку и решил, что после второй смены ночью осторожно прокрадется к дому Любки путником запоздалым и останется у нее до утра. «Жигулевское» в крови придавало безрассудной смелости и благородного авантюризма.

Панаров казался себе романтическим шекспировским персонажем либо венецианским патрицием, облаченным в черный до пола плащ с пелериной и треуголку с серебряным галуном, закрывшим лицо мраморно-белой баутой и вышедшим в полночь на берег Гранд-канала, чтобы у Риальто встретиться со своей возлюбленной, выступившей в ночном тумане из гондолы, и до утра исчезнуть для мира в одному ему известных покоях древнего палаццо.