И восстанет мгла. Восьмидесятые

Глава 28

Переменам в жизни редко присуще качество сообразности, соразмерности. Соразмерности с прошлым опытом и знаниями, с нынешними мыслями и чувствами, с надеждами и ожиданиями будущего. Меру случившегося мыслимо постичь лишь с отступом, когда время сглаживает контуры, скрадывает очертания и приглушает яркость впечатлений от событий.

Первый школьный день вошел в детскую жизнь Алеши со словом «слишком».

Слишком плотная школьная форма в по-летнему теплое осеннее утро, чересчур длинный букет гладиолусов, непомерно громкий несмолкаемый гвалт, шум и гам сотен незнакомых детей и их родителей, выстроенных в бесконечные ряды по сторонам футбольного поля, длиннющие и маловразумительные выспренние поздравительные речи, массивный, тяжелый бронзовый колокольчик, то и дело утомленно замиравший в тонкой ручке семилетней девчушки, опасливо сидевшей на плече высокого, худосочного парня-десятиклассника, обходившего периметр с «первым звонком», с напряжением ответственности за ношу в обличье и походке.

Апофеозом чрезмерности был безумный забег полутора сотен ребятишек от своих футбольных ворот к воротам соперника — туда, где вдалеке темнела застывшая линия выпускных классов. Резво сорвавшись плотной массой на старте, дети толкали друг друга в спины, теряли на бегу цветы из букетов, что непременно нужно было вручить на финише и получить от выпускников подарки, спотыкались, падали и поднимались с выпачканными травой и землей ладонями и коленками.

Самые прыткие уже успели, запыхавшись, не глядя ткнуть букетом в протянутые навстречу руки, обретя взамен пару недорогих книжек-раскрасок, и, развернувшись, побежать обратно к едва видневшимся родителям, наталкиваясь на накатывавшие одна за другой встречные волны менее быстрых, сшибаясь, опять падая и роняя в траву раскрывшиеся на ветру небогатые трофеи.

В последней волне отставших бежал и Алеша. Очутившись напротив заново монолитно сомкнувшейся безмолвной шеренги высоченных выпускников, он растерялся, замешкался — все они уже успели вручить свои дары и стояли теперь с такими же, что и у него, букетами гладиолусов.

В панике мальчик заметался туда-сюда вдоль сдержанно усмехавшегося фронта, с ужасом разыскивая хоть кого-нибудь без цветов и с книжкой в руках. Наконец откуда-то с фланга ему сочувственно крикнули: «Беги сюда! Здесь еще есть!»

Из глубины разомкнувшегося строя выступил высокий коротко стриженный парень и протянул Леше запоздалый подарок, молча забрав протянутый с облегчением изрядно потрепанный букет осенних цветов из палисадника.

К своему новому классу Панаров прибежал последним из мальчиков — задыхаясь от бега и волнения, высматривая, ища глазами маму и не видя ее в толпе чужих родителей. В душе ощущался стыд от того, что остальные ребята уже опять выстроились в ровную линию и глазели на него с законным чувством превосходства лучших, чем он, бегунов.

«Зато я не упал ни разу и в земле форму не испачкал, не извозился, как некоторые», — мысленно успокаивал он себя, как мог.

Из четырех классов Алеша попал в самый последний, с литерой «Г» на конце, очевидно, благодаря «пролетарскому происхождению» и непрестижному месту работы отца. Это был класс для «остальных» детей, чьи непритязательные анкетные данные не давали никакого благопристойного повода поместить их в «привилегированные» первые две буквы списков.

Классная руководительница, крепкая, довольно высокая темноволосая женщина лет пятидесяти, с жестким взором стального цвета глаз, крупным, пористым носом и выдающимися скулами, покрытыми сетью багровых жилок, властной рукой указала направление, в котором повела детей внутрь здания, предупредив родителей, что через час их чада будут ждать в раздевалке внизу.

Бежево-серый четырехэтажный кирпичный прямоугольник выглядел мрачновато — десятки окон темнели неизвестностью, в бетонных провалах глубокой арки, ведущей во внутренний двор, гулко отдавались звуки нестройных ребячьих шагов, отражаясь от стен и рядов впечатляющих массивных колонн.

Асфальтовый квадрат тенистого школьного двора был со всех сторон окружен высокими стенами каменного колодца, лишь в двух местах отворявшими проходы внутрь — порознь для учеников начальных классов и для старшеклассников.

Пройдя через пустую раздевалку с одинаковыми ровными рядами железных стояков вешалок с пронумерованными крючками без жетонов и деревянной лакированной панелью выдачи верхней одежды без гардеробщиц, изнутри походившей на пчелиные соты из-за множества открытых фанерных ячеек для первой, уличной обувки, детвора осторожно, с робким любопытством поднялась по узковатой и сумрачной лестнице на третий этаж и вошла в просторный, длинный коридор с окнами, выходящими во двор.

Широкие подоконники были покрыты свежей кремовой эмалью и слегка поблескивали глянцем в холодном вибрирующем свете неоновых ламп на гладком потолке. Вдоль противоположной от окон стены тянулись безликие двери алебастрово-белой расцветки, отличавшиеся друг от друга лишь крошечным номерком комнаты над тонкой притолокой.

— Дети, внимание! Вот это ваш класс, сюда вы будете приходить каждое утро, — как-то неопределенно махнула дланью на одну из многих закрытых дверей учительница. — У каждого из вас там будет свое место. Запомните его, потому что меняться местами нельзя. Сейчас вы все войдете в вашу первую в жизни классную комнату и станете в три линии за собой у доски, а я вас рассажу по парам. Мальчик с девочкой.

Вступив заодно с остальными примолкшими учениками внутрь, Алеша увидел три стройных ряда деревянных парт и стульев салатного цвета, застекленные шкафы с заставленными книгами и журналами полками у дальней стены и портреты серьезных пожилых людей, из которых сразу узнал Ленина — помнил с детсада.

Алешина парта оказалась почти в самом конце третьего ряда, далеко от доски и учительского стола. На девочку с двумя пышными бантами, вплетенными по бокам соломенно-рыжеватой головы, что посадили с ним рядом, Панаров взглянул лишь мельком — ничего особенного в ней не нашел.

— Так, дети, все расселись по своим местам и замолчали… Я сказала — тихо! — рявкнула вдруг классная неожиданно низким, хрипловатым голосом. — Во время уроков разговаривать нельзя. Только на переменах. Если кто-то захочет в туалет, нужно поднять руку и спросить разрешения. Букварь, учебники и прописи, что лежат перед вами, возьмите домой — они ваши.

Букварь Алеше пришелся по душе. Темно-синий глянец твердой обложки, яркие цветные картинки на каждой страничке, даже цветистый дедушка Ленин на вставке, с добросердечной лучистой улыбкой смотревший на маленького ученика.

В первый же вечер мальчик вознамерился срисовать портрет из букваря и показать его завтра учительнице. Просидев где-то с час с листом альбомной бумаги и набором ручек с разноцветными стержнями, он остался доволен результатом. Глаза, правда, вышли немножко разные, как у Тошки, но улыбка была очень похожей, и бородку он дочертил вполне натурально.

Предвкушая заслуженную похвалу за добровольные старания, начинающий художник-портретист на одной из перемен гордо извлек рисунок из портфеля и показал учительнице. Вокруг ее стола тут же сгрудился кружок любопытных девочек, с интересом разглядывавших картинку.

— Никогда этого не делай, Панаров! — как гром средь ясного неба, раздался ошеломительный вердикт Риммы Григорьевны. — Ты меня хорошо понял?

— Почему? Разве я плохо нарисовал? — опешив от негаданной реакции женщины, от которой ожидал одобрения, оторопело вопросил Алеша.

— Ленина рисовать нельзя!.. Рисуй все, что угодно, кроме Ленина! — прогремела на весь класс вмиг побагровевшая от священного гнева учительница. — Запомнил?

— Но почему? — не понимал вконец растерявшийся Панаров.

— Это тебе родители должны втолковать, — осуждающе закачав головой, промолвила Римма Григорьевна. — Твой рисунок я оставлю у себя, а с ними поговорю.

— А картинки в книжках? — не унимался мальчик, снова натолкнувшись на что-то вне границ его детского миропонимания. — Там Ленина кто-то нарисовал — значит, можно рисовать?

— Вот когда вырастешь и станешь художником — тогда и тебе будет можно, — отрубила классная. — А пока твое дело — учиться… И Ленина больше не рисовать!.. Запомнил?

— Запомнил, — потупив голову под злорадными взглядами одноклассников, зардевшийся Алеша с позором вернулся за свою парту.

Вечером он рассказал о непредвиденном фиаско родителям.

— Ну, ты додумался! — изумленно рассмеялся отец. — Ты что ж нам-то ничего не сказал и не показал, лихой творец шаржей?

— А что плохого я сделал? — с ощущением несправедливости, допущенной по отношению к нему, спросил огорченный ребенок.

— Да ничего плохого, — успокоил его папа, погладив ладонью по голове. — Просто взрослые тоже придумывают свои игры. В них есть свои неписаные правила, которых ты еще не знаешь, и рано тебе их знать. Игра, кого можно, а кого нельзя рисовать, очень старая — святотатством называется.

— А кого еще, кроме Ленина, нельзя? — на всякий случай решил уточнить мальчик.

— У вас в школе на стенах есть портреты? Вот их, эти личины канонизированные, лучше не рисуй, — с неприязненной иронией к собственным словам ответствовал Анатолий. — Тебе мало всего остального? Вон, возьми любую книжку или журнал с картинками и срисовывай.

Так ничего и не поняв, Алеша решил, что игры у взрослых странные, неправые, и рисовать он их больше не будет.

Мама в мужской разговор не вмешивалась, но, хоть и не бранила его, как не раз случалось, в серьезном молчании не чувствовалось скрытого одобрения иль хотя бы безмолвной поддержки.

Как образ самого лучшего, самого доброго на свете и самого любящего детей человека может быть связан с какой-то угрюмой тайной, с древней игрой взрослых, с неизъяснимым запретом невинных вещей, не укладывалось в Алешиной голове.