И восстанет мгла. Ввосьмидесятые

Глава 58

Осенью, с первыми неприметно улетающими в южные края ласточками и вызолоченными, пожухлыми, едва колышущимися на ветру листьями берез, из заводских ворот-проходных на трассу потянулись вереницы куцых мыльниц-«пазиков» с овальными иллюминаторами на корме и по-лошадиному бойко ржущих на высоких оборотах двигателей вытянутых ЛАЗов. Начиналась борьба за урожай — помощь заводчан подшефным колхозам и совхозам.

Техники и полей в деревнях было вдоволь — людей недоставало: как только Хрущев раздал крестьянам паспорта, они двинулись за лучшей жизнью в город. Город, который нужно чем-то кормить. Некоторые совхозы, чьи председатели вовремя головасто смекнули, что заниматься животноводством в стране с дармовой электроэнергией и копеечным дизтопливом выгоднее, недурно себя чувствовали и развивались: отток младого племени был им не помеха. Зоотехник, несколько рукастых механизаторов да крикливых доярок — и ферма бодро мычит, отправляя в город полные молоковозы и стада напуганных крутолобых бычков в бортовых грузовиках на бойню. Все, что сверх плана, выгодно продается на городских рынках с хорошей выручкой.

Хуже было тем, кто засаживал бесконечные гектары картофелем и овощами.

Нет такой техники, что войдет в смердящий гнилой жижей бункер, почти под крышу засыпанный прошлогодними клубнями, наберет ладонями в ведра липкое месиво и терпеливо отсортирует снаружи: что сгодится в мае на семена, что пойдет на корм свиньям, а что в безбрежную выгребную яму неподалеку. Нет такой техники, что бережно прополет сорняки, чутко взрыхлит почву меж ломкими, ранимыми стеблями и аккуратно присыплет снизу на треть землей, окучит недавно зацветшие картофельные кусты. Нет такой техники, что лихо подсечет топориком тяжкий кочан капусты у самой земли, соберет с полусухих стеблей, не помяв и не поранив, оранжево поспевающие помидоры, пальцами распутает колючие кружева плетей и доберется до притаившихся там огурцов или выскребет, выковыряет ногтями небрежно, лишь частью выкопанную из земли комбайном морковь.

Но и людей в деревне в достатке нет. Вот город в спешке и слетается на поля хлопотливыми бригадами да цехами. Нужно спешить до начала дождей — мелкой хладной измороси, превращавшей необозримые колхозные просторы в кошмар немецких танкистов и склизкой гнилью губившей урожай.

Заводчанам в массе своей все едино — сгниет ли плод чужих трудов в поле или будет убран. У них свои дома с огородами, в деревнях — «долюшки» от родителей, на задах да пустырях — картофельные «дачи». Овощи надобны большим городам, центрам — не Бахметьевску.

Но магическое слово «норма» — исчислявшаяся на этот раз не в числе «чапла-шек» из-под пресса или в тысячах штук просверленной подвески за смену, а в ведрах — делало свое дело.

Сотни обезличенных мужчин и женщин в одинаковых заводских рабочих комбинезонах мышиной либо чернильной расцветки, издалека отличавшихся лишь цветастыми платками, повязанными узлом на затылке, да кепками и пилотками из старых газет, с засученными рукавами, в «хэбэ» брюках и резиновых сапогах, растянувшись по полям в бесконечные цепи идущих в атаку, как из фильмов о гражданской войне, ковырялись — кто в рукавицах, кто без — то в пыли, то в комьях суглинка, то в жидкой хляби. Мужчины — на корточках или, наплевав на условности, встав на коленки, женщины — наклонившись вниз ровными спинами, с прямыми ногами, будя законный интерес коллег, не наблюдавших их в цеху с подобной перспективы.

Может быть, оттого женщины задавали темп и всегда были на несколько метров впереди на своих бороздах. Их самих подгоняли грузовики с открытыми лафетами, что катились перед людской цепью медленно, но почти безостановочно. Отстать от машины значило таскать два нагруженных с горкой ведра, утопая сапогами в пашне, на двадцать-тридцать метров дальше. С нормой под сто ведер за смену — не набегаешься. Особенно ежели картошка все шла мелкая, кормовая либо тракторист плохо, пьяно поднял борозду в измокшем под дождем суглинке.

Обедать шли всем скопом прямо на межу, поросшую деревьями с начинавшими червонно золотеть кронами да густыми, посыпанными сомнительными дикими плодами кустами, чаще — просто пожухлой травой, тяжело опускаясь на расстеленные спецовки и выуживая из сеток упакованные в две газеты бутерброды с поджаренной колбасой с непременными глазками сала меж ломтями черного хлеба; свиные котлеты с плотным чесночно-луковым душком; крупные спелые помидоры, треснувшие сбоку при езде в автобусе и лоснящиеся не своим жирком, что просочился с тех самых бутербродов и котлет; разрезанные вдоль на половинки, но еще не соленые, чтоб не потекли, чуть перезрелые, с семенами, огурцы; вареные вкрутую, до буро-зеленого рассыпчатого желтка, яйца и, конечно, драгоценную соль. В пол-литровых пластмассовых термосах, плотно завинченных крышками-кружками — дымящийся влажным теплом горячий сладкий чай или забеленный молоком кофейный напиток из цикория.

Мужички для аппетита пропускали по глотку — тоже из термосов. Пронести утром через проходную бутылку «беленькой» или пузатую охотничью фляжку было ненужно рискованным делом. Термосы же у отъезжающих «колхозников» на запах, вкус и крепость содержимого никто не проверял.

— Товарищи, это на вашей личной сознательности и ответственности, — предупреждал накануне суетливый, все время чем-то озабоченный парторг. — Главное — помните: не дадите дневную норму — «восьмерку» в табеле не ждите… Повторное невыполнение — не получите премию в конце квартала.

Сердобольные женщины на исходе вязко тянувшегося рабочего дня, выполнив досрочно свои нормы и беззлобно поругиваясь, споро помогали неким едва колупавшимся и заметно пошатывавшимся под послеполуденным солнцем «квашням» с внезапно предавшим здоровьем: «Пьянчуга, конечно, но ведь и у него семья, ребятишки — кормить их надо… Они-то чем виноваты?»

«Восьмерки» от снисходительного к людской слабости бригадира получали все, включая краснолицых мечтательных романтиков, «окосевших от деревенского воздуха» на лоне природы…

— Любк, а как это ты — с такой задней проекцией — и до сих пор без мужика? — приняв в обед пару хороших глотков из термоса и оттого непривычнобезрассудно осмелев, подзуживаемый выкатывавшим глаза и выразительно шевелившим усами Фролиным, поинтересовался Панаров, ковыряясь на корточках на своей борозде.

— Тольк, а где их взять, мужиков-то? Неоткуда — всех давно поразобрали, — обернувшись и блеснув задорной улыбкой, не разгибая прямой спины, ответила длинноногая стройная женщина лет сорока. — Был один: с виду вроде мужик, а внутри слякоть одна — водка да жалость к себе… Зачем мне такой?

Анатолий был в курсе, что Даманская давно разведена, а ее бывший супруг повторяет на свой лад ту же скорбную, бесприютную стезю спившегося покойного Гоши, подбирая в карманы сигаретные бычки у базара да пробавляясь на жизнь пустыми бутылками, найденными по всему городу, не всегда осиливая вечернюю неровную траекторию до хибары умершей матери и пьяно засыпая где придется.

— Одной лучше, что ли? — немного обиделся из солидарности за дружную гильдию мужиков, «что свой рог, теряя разум, осушают раз за разом», Панаров.

— А у тебя мысли какие-то созрели? — снова озорно стрельнула Любовь смеющимися аквамариново-зелеными глазами из-под плотно повязанной тонкой, апельсиновой расцветки косынки.

Фролин незаметно ткнул Тольку пальцем в бок под ребра и еще напористее завращал глазами и задвигал усами.

— Форсируй, Толян, форсируй!.. Вариант! — зашипел он, скрытно поднимая большой палец над сжатым кулаком.

— Так отсюда посмотреть — хочешь не хочешь созреют, — уже смущаясь едва прикрытой даже для своей совестливости выпитым полчаса назад алкоголем прямолинейности сказанных слов, усмехнулся чуть в сторону Панаров.

— А со своей-то что — на картошку не ездите?.. — полюбопытствовала Любка. — Так же, небось, в борозде-то горбатится.

— Ты не горбатишься — спину ровно держишь, — похвалил ее осанку Анатолий, стараясь перевести завязавшийся разговор с темы жены на другую, более годную сему ключевому моменту. — И двигаешься как-то по-другому, пластичнее.

— Так я с детства танцами увлекалась… А сейчас уж стыдно с молодыми тягаться, — едва зримо нахмурила она прямые, ровные брови, поправив рукой прядь волнистых волос у виска, непослушно выбившуюся из-под платка.

— Я тоже смолоду свое натанцевался, когда по клубам с ребятами ездил, — признался Панаров. — Только сейчас мне это с животом несильно помогает — форма уже не та.

— Мужчины часто себя отпускают. Женятся, детей родят — и всё, жирком заплывают, — согласилась Даманская, серьезно, без улыбки взглянув в глаза Анатолию. — Интерес к жизни теряют, стремление дальше самого себя строить… А зря!

— Любк, а я интереса не потерял! И живота у меня нету, — с готовностью вызвался Фролин, мигом вскочив с корточек и натягивая книзу край немного великоватой спецовки.

— Ты видный мужчина. И шутки шутить горазд, — с женской иронией похвалила его Любовь. — …Еще бы читать научился. О чем вы дома с женой-то разговариваете?

— Зато я считаю хорошо, — не обидевшись, подмигнул тот. — А с женой мы дома другими вещами занимаемся, не разговорами… На книжки вон Толян — мастак. Белинский, блин.

— Вот и занимайтесь, — кокетливо поведя плечиком, бросила Любка и подняла полные ведра, направляясь к грузовику, коптившему впереди выхлопной трубой.

На сухой земле все как-то сознательно приналегли и норму наработали уже к двум часам — начинать новое поле никому не было по душе.

— Михалыч, ну харе на сегодня, шабаш — пятница же! — раздались с разных сторон голоса, обращенные к бригадиру, загорелому седому мужчине лет за пятьдесят. — Поехали домой пораньше!

— Ладно, уболтали… Пойду шоферов, что ль, поищу, — поначалу слегка помявшись для порядка и изобразив нерешительность и глубокое раздумье на лице, смилостивился наконец тот.