И восстанет мгла. Ввосьмидесятые

Глава 59

Автобус легко катился обратно по серой двухполосной асфальтовой дороге, без сожаления оставляя по сторонам еще не убранные колхозные поля, взбираясь с ревущей натугой на крутые холмы, в пятничной спешке пролетая через сосновый бор, тянувшийся верста за верстой. В салоне было тихо и сонно. Опустив пыльные, выгоревшие на солнце занавески на окна, истомленные заводчане подремывали.

— Ну че ты, Толян!.. Давай, бери в оборот! — азартно щурясь, не унимался, кипел энтузиазмом Фролин. — Сама ведь в руки идет!.. Рысь!..

— Прямо вот так — в лесопосадках? — иронично поинтересовался Панаров, борясь с подспудно зарождающимся в груди каким-то новым, беспокоящим и щемящим чувством. — Потный и грязный, как черт?.. Зачем мне все это?.. Сейчас домой приду, в бане искупаюсь, стакан накачу, пожру и телик включу.

— Дурак!.. Тебе же Любка открытым текстом сказала — опускаешься! — возмущенно, даже как-то агрессивно укорил его Алексей. — Ты чего боишься?.. Баба без детей, замуж не собирается, а то бы давно кого выискала с такими глазищами да ногами. Мужика нет у нее — я точно знаю!

— А если моей кто нашепчет? — нерешительно спросил Анатолий.

— А кто?.. С конторскими от твоей она не якшается, твою лично не знает, живет в курмышах, за сто верст от вас, — уверенно развеял его сомнения Фролин. — Я, что ли, нашепчу?..

— Сам-то чего к ней не подкатишь? — усмехнулся Панаров.

— Дау меня есть! И не одна — мне хватает, — нагнувшись боком поближе к соседу по сиденью, тихо, полушепотом признался тот. — Стал бы я тебе такую бабу сватать — сам бы приударил! Лицо как у статуи греческой, сама худенькая, но с жо-пой… А ноги?.. Длинней в два раза, чем у твоей!

— Не старовата?.. Ей уж вроде сорок…

— Вот!.. Еще один плюс! — задрал вверх указательный палец Алексей. — Детей на стороне не заведешь… Ей уж поздно рожать.

— И как я к ней подкачу? — начал помаленьку мягчеть, поддаваться Анатолий. — Мне уж тоже не двадцать.

— Да нормально!.. До дома проводи — а там она сама тебя затащит! — без толики сомнения подвел черту в разговоре Фролин.

Автобус сделал первую остановку еще за городом, в молодых сосновых лесонасаждениях. Здесь, поближе к дому, выходили жившие в рабочем поселке. Здесь вышла и Даманская.

— А ты зачем вылез? — удивилась она, обернувшись на догнавшего ее Панарова. — Тебе же дальше ехать?

— Решил прогуляться, чтобы живот сдулся, — злясь на свою неуклюжесть и стеснительность, проронил тот. — Начинаю брать себя в руки… Можно с тобой?

— Как хочешь, — поколебавшись мгновение, согласилась Любовь. — Но я далеко живу… И не по пути тебе.

— Римские легионеры по тридцать километров в день проходили, — утешил больше себя, чем спутницу, Анатолий. — И не с ведрами… Живот отращивали уже после сорока пяти.

— Увлекаешься историей? — поинтересовалась Любка, приноравливаясь к ритму ходьбы мужчины.

— Да, иногда мечтаю, что в другой жизни на истфак поступил.

— А что тебе это дает, кроме развлечения? — спросила она, развязывая узел платка на затылке и словно ненароком высвобождая тяжелые, черные, как уголь, волосы, тут же живописными волнами рассыпавшиеся по плечам. — Я понимаю, что о Македонском и Наполеоне читать забавно, познавательно…

— И это тоже, — кивнул Панаров, безотчетно заглядевшись, залюбовавшись блеском волос, отражавших теплые лучи осеннего солнца. — Но вообще она думать учит и понимать.

— В жизни тебе это, конечно, помогает, — Любка с задором стрельнула изумрудными глазами, заметив ожидаемый эффект, произведенный волосами. — Узнаешь жизнь из исторических книжек и обходишь на повороте таких, как Фролин, да?

— Лешка — неплохой мужик в душе, меркантильный только очень, на деньги падкий, — заступился Анатолий за приятеля. — Может, как раз потому, что читать не любит.

— Так он же все для семьи — для детей, для их будущего… — Даманская, что-то загадав про себя, без улыбки испытующе посмотрела в очи Панарову.

— Я где-то о Шекспире читал, что он все время, судьбой отведенное, для детей богатство копил, — буднично известил тот, не выдержав пристального взора и отворачиваясь в сторону. — Землю, дома покупал… У него трое их было.

— Ну и что?

— Сын умер в одиннадцать, старшая дочь бездетная.

— А младшая?

— Родила троих.

— Вот видишь, — с облегчением сочувственно выдохнула Любовь. — Внукам все передалось. Что плохого?

— Все трое погибли… Самый старший — в двадцать, — подвел итог рассказу Панаров. — Так что через полсотни лет после его смерти в живых ни одного прямого потомка. Все богатства дальним родственникам отошли. Род канул без следа.

— Думаешь, это кара за меркантильность? — с сомнением вопросила Даманская.

— Он ведь никого не убил, за власть не дрался, преступником не был… — ответил Анатолий. — Наверно, за это — за меркантильность.

— А может, за немеркнущую славу в веках?

— Славных много было, — не согласился Панаров. — Вон, Баха возьми. Сколько ветвей его отпрыски пустили?.. А Лев Толстой? Нет, с деньгами, с мишурой надо осторожнее… Как с ураном, с радиацией. На дозиметр поглядывать, пороговую дозу не превысить.

— Ты и физикой увлекаешься? — мягко улыбнулась Любовь, по-матерински погладив взглядом его жесткую шевелюру с ранними седыми волосами.

— Нет, я в школе в математике дуб-дубом был, — откровенно сознался Анатолий. — Мне одни гуманитарные науки давались.

— А что же ты не пошел в институт? Голова у тебя, видно, была светлая…

— Мне это даже в мысли не пришло, — помолчав мгновение и решившись приоткрыться, промолвил он. — Нам только-только паспорта выдавать стали. Ни мать, ни отец из деревни никуда не выезжали, как с Сахалина на материк воротились. Отец пил, мать гонял. А она с младшим возилась. Не до меня было обоим. После школы друг в училище железнодорожное махнул поступать, меня с собой взял. А там армия, потом семья: жить надо, работать… И все.

— Да, грустно, — отвернувшись в сторону, жалостливо нахмурилась Любка. — И сколько вас таких… Как думаешь, не впустую хоть все это?

— Что?

— Вот все… Война, целина, колхозы, стройки, плотины, каналы с мечтой о жизни прекрасной, свободной и светлой.

— Может, дети наши счастливыми будут, — неуверенно вымолвил Анатолий и тут же понял, что сморозил глупость.

— У меня нет детей… — безотрадно произнесла женщина и поспешно перевела разговор на другую, отвлеченную тему. — А ты в коммунизм веришь?

— Верил… «Когда я прозревал впервые», в юности, в космос полетели там и все такое, — снова раскрыл душу Панаров, с облегчением уходя в неопасные сферы, чтобы опять неуклюже не задеть больное место спутницы. — Сейчас уже нет, конечно… Ты много кругом людей, как из книжек Ефремова, видела? У всех же одно на уме! Устали, поди, за идею, за «зов бесцельный», изверились… Об идеале можно грезить, пытаться насильно воплощать его в жизни — преступно.

— Люди меняются… Может, лучше будут лет этак через двадцать, достойней нас, — мечтательно вздохнула Любовь.

— Предпосылок нет. Мы не лучше своих родителей. А они — своих, — резко заметил Анатолий. — Дух человеческий не развивается во времени, только истязается сизифовым трудом, бесполезным круговым движением. Во все времена существует одно и то же, этому еще греческие пифагорейцы учили. А их — свои древние учителя. За всем прогрессивным проглядывает извечное возвращение. Суеверие прогресса действует в молодости, лет до тридцати, не больше, ежели человек задумываться о жизни начинает.

— Ты пессимист… Коли б я не была оптимисткой, ты бы сегодня и провожать меня не пошел, старую каргу сорокалетнюю, «с роковой пустотой в сердце», да? — рассмеялась она, снова как бы невзначай тряхнув роскошной черной волной. — Все будет хорошо в этом втайне не таком уж плохом, хоть, может, и движущемся по кругу цикличном мире.

По сторонам грунтовой, посыпанной мелким дробленым бурым щебнем дороги потянулись ряды начинавших по-осеннему редеть палисадников с созревшими на низко прогнувшихся, словно кряхтевших под их тяжестью ветвях сентябрьскими яблоками, в основном шафраном с жесткой кожурой, и уже обнажившейся и подсохшей на солнце землей грядок.

В воздухе пахло бархатной осенью, сожженной ботвой на огородах, спелыми зонтиками семян укропа на голых стеблях, последними цветущими георгинами с потемневшими, пожухлыми восковыми листьями.

— Вот мы и пришли, — резко всем телом повернулась Любка к Анатолию, от неожиданности едва не налетевшему на нее, и без улыбки прямо и спокойно взглянула ему в глаза. — Зайдешь?..

— Зайду, — едва заметно замешкавшись и стараясь не отвести взора, ответил тот.

Пройдя узкие сенцы с тонкой белой рамой окна из шести одинаковых застекленных квадратов, завешенного тюлевой занавеской, они вошли в небольшую комнату, служившую и кухней. На кухне стояла газовая плита с красным баллоном сбоку, рядом накрытый розовой клеенкой стол и старый пузатый холодильник с округлыми углами.

Изба обогревалась в зиме галанкой, топившейся дровами.

Неподалеку от кухонного стола располагался деревянный умывальник, воду в который, принесенную из колонки, заливали сверху, поднявши откидную крышку на петлях. Под раковиной умывальника помещалось помойное ведро, закрытое прямоугольной выкрашенной охрой дверкой с металлической щеколдой.

— Видишь — и так люди живут, — немножко скованно улыбнулась Любка.

— А то я по-другому жизнь прожил, — равнодушно пожал плечами Анатолий.

— У вас газ, поди, вода…

— Газ недавно подключили. Моя сейчас пристрой кирпичный ставит, хочет котел там и трубы по всему дому провести, — не представляя, о чем говорить, стоя как вкопанный посреди чужой избы и не зная, куда деть руки, забормотал какие-то ненужные, изношенные слова Панаров с нараставшим внутри чувством неловкости. — Вроде потом отопление зимой дешевле выйдет… И кухню из задней можно будет вынести…

— Я вчера вечером баню протопила — еще теплая. И воды почти полный бак, — неожиданно прервала его Любка, великолепно играя в нормальность и обыденность происходящего. — Если хочешь пыль смыть — иди, а я пока на стол что-нибудь накрою.

Молча взяв в руки протянутое ему махровое полотенце, Анатолий вышел смыть колхозную пыль в чужой бане.