И восстанет мгла. Ввосьмидесятые

Глава 6

— Ты опять без света читаешь? — войдя в комнату и щелкая выключателем люстры, спросил отец, вернувшись со смены. — Глаза так испортишь и будешь слепой.

Взрослым нельзя было рассказывать о том, что мгновением ранее из дома исчез иной, рыскавший по комнатам, о присутствии кого-то иль чего-то осознающего и недоброго, ищущего обидеть, которому опасно открыться при свете люстры. Лучшая защита против чужого — слиться с тканью сумерек. Пусть и ценой больных глаз. В темноте может таиться зло, но темнота же скрывает от него и немощную жертву. Самые неладные вещи происходят с людьми при ярком дневном свете.

Алеша почувствовал знакомый сложный запах, исходивший от отца: смесь чего-то тяжелого, аптечно-сладковатого с горьким табачным дымом. Папа был веселее обычного — значит, вечером в доме ожидался скандал: мама задаст ему взбучку.

Для Алешиной мамы алкоголь был заклятым недругом семьи.

Оба выросшие в деревне — в простых крестьянских семьях с пьющими отцами и жалкими, несчастными матерями, терпевшими и нужду, и побои, и унижения — они унаследовали разное отношение к спиртному.

Молчаливый, задумчивый и нелюдимый, замкнутый и склонный к зыбкости чувств, к меланхолии, Панаров, чья воля в детстве была задавлена буянившим вечерами пьяным родителем, а жизненный путь на конце третьего десятка складывался навыворот, вычерчивался как сплошная чреда неправильных решений, чья злополучная судьба слагалась как-то случайно, непреднамеренно, находил в спиртном забвение и мягкое утешение болящей души: «И каждый вечер друг единственный в моем стакане отражен…»

Волевая, решительная и предприимчивая, его миниатюрная супруга сызмала была вынуждена полагаться на свои силы, идти вразрез, рано взбунтовалась против пьяного самодурства и в пятнадцать лет ушла из семьи, поступив в экономический техникум за сотни километров от родительского дома, в который уже никогда не воротилась.

— Это что у нас за праздник? — приняв воинственно-задиристый вид, грозно вопросила маленькая, худощавая Надежда широкоплечего, коренастого и уже начинавшего понемногу грузнеть, матереть мужа, почувствовав ненавистный ей перегар, едва войдя в избу. — Опять поддал?

— С мужиками после смены разговорился, один стакан всего выпил, — примирительно улыбаясь, оправдался Панаров и добавил, посерьезнев и вроде даже протрезвев: — Директора завода у нас взяли за хищение соцсобственности… Мужики болтают — вышка светит с конфискацией.

— Тебе-то какое дело?.. От радости, что ль, гуляешь иль с горя? — не принимая объяснения, принялась неуклонно развивать заезженную тему Алешина мама. — Тот нахапал, наворовал на стройках, домище двухэтажный отгрохал, а ты баню во дворе поставить не можешь. В городскую за семь верст ходим, заразу всякую собираем… Как сами жили, нищеблуды, и с матерью по деревне от Архипыча бегали — так и я, хочешь, чтоб с тобой жила?

— Тебе все хреново живется? — задетый за живое бередящими воспоминаниями детства, уже с хмурым раздражением в голосе переспросил Анатолий. — А кто тебе пристрой поставил? С бревнами корячился. С конюшней… Я из семьи, что ль, тащу?

— В семью тоже ничего не тащишь, — наседая, парировала Надежда. — Вон, как другие — Фролин хрусталь с завода ящиками продает, наживается. А вы, пропойцы, две чаплашки через проходную пронесете — и враз за водкой… Я в одном пальто все сезоны от свадьбы хожу, и сапоги купить не на что.

— Я выпил и как штык домой, — продолжал оправдываться, теряя отраду от испитого после смены, Панаров. — Налево не бегаю, любовниц не завожу — не мотаюсь по бабам… В горячий из-за тебя перевелся, здоровье гроблю.

— Не из-за меня, а из-за сына, герой! — с вызовом поправила его жена, давя на отеческие чувства. — В горячем цеху много кто работает — не все алкаши, как ты… Иди к нам лесорубом, коль в горячем корячиться не хочешь… Ты мужик — ты должен ребенка, семью содержать! А на сто двадцать в месяц с твоей прежней сверловки не проживешь.

— Это ты начальству моему пойди скажи, — почувствовав себя загнанным в угол упоминанием о сыне и о мужском долге, Алешин папа отбивался уже менее уверенно. — Я, что ль, зарплату себе начисляю?.. С понедельника по воскресенье на непрерывном в три смены батрачу…

— Учиться надо было идти, головой вовремя думать! — Надежда пошла в наступление, распознав слабину в обороне противника. — А не с гитарой по домам культуры мотаться да вино ящиками со шлюхами хлестать!

— Ты выучилась — толку-то… Ломоносов хренов, — мрачно подытожил карьеру жены почти отрезвевший Анатолий.

— Мне-то хоть после техникума жилье леспромхоз дал! — возмутилась низкой оценкой плодов своего образования Алешина мама. — А ты бы так и снимал у других угол всю жизнь!.. Опора семьи, тоже мне!

— Ладно, все! — рявкнул вконец обозлившийся Панаров. — Заткнись!

Алеша из опыта знал, что крики в доме будут продолжаться весь вечер, то затихая ненадолго, то вновь набирая обороты. Отец, угрюмо отлучаясь во двор, будет все сильнее пьянеть, возвращаясь, все агрессивнее огрызаться на заедавшие попреки, затем завалится с храпом спать. Мама будет жаловаться, горько казниться о злосчастном замужестве, о ненужной второй беременности, потом беззвучно плакать, вцепившись зубами в подушку в спальне.

Он не смыслил до конца сути ссор родителей и претензий, предъявлявшихся отцу, но ощущал, что где-то, пожалуй, папа виноват и должен был вести себя как-то иначе, по-другому. Делать так, чтобы у мамы всегда были новые сапожки, и платья, и пальто, много денег и хрустальной посуды, своя баня, газовая плита и стиральная машина.

Словом, мама не должна плакать.

Алеша осуждал своего отца.