И восстанет мгла. Восьмидесятые

Глава 103

После окончания смены Панаров с опаской миновал вохровцев, хотя ничего за пазухой не нес. Те даже не взглянули на него, дежурный просунул в оконце оранжевый пластиковый пропуск и разблокировал железную «вертушку».

Выйдя на крыльцо проходной, Анатолий остановился и осторожно осмотрелся по сторонам.

Никаких подозрительных личностей вокруг он не завидел и неторопливо двинулся в сторону рабочего поселка. Пару раз он резко сворачивал в узенькие переулки и замирал, стоя несколько секунд не шелохнувшись и напряженно вслушиваясь — проверяя на всякий случай, не крадется ли кто следом в потемках.

Сухой ночной воздух почти не двигался — ни шороха, в тиши было слышно только, как с негой стрекочут любвеобильные кузнечики в густой траве да то тут, то там сонно полаивают на гулящих котов дворовые псы. На черном небосводе прозрачнобледно вырисовывался стеклянный месяц.

Панаров воротился на привычную дорогу, ведшую к дому Любки, уже не таясь и выстраивая в уме непростое начало разговора, чтобы как-то загладить, затушевать скребущие в душе воспоминания об испорченной грубым вторжением извне последней встрече…

В доме Даманской напряженно поглядывали в окно двое незнакомцев.

Любовь сидела крепко привязанной к стулу, руки скручены глубоко врезавшейся в кожу капроновой бельевой веревкой за высокой деревянной спинкой, ноги спутаны той же веревкой у беззащитно голых щиколоток. На бескровной щеке и в ночи в платиновом свете полумесяца темнело пятно от удара.

— Будешь тихо сидеть — будешь жить, — заверил ее тот, что был с небольшой бородкой и повыше. — Мы с ним побазарим и уйдем, вдвоем вас оставим ворковать. Есть разговор к нему от Боксера.

Он с кривой ухмылкой обратился к державшему левую ладонь на плече женщины круглолицему напарнику.

— Боксер передал, что этот чмошник не утерпит, сразу после второй смены к своей бляди побежит. А у него прям сегодня — ночная… Уже тащится сюда, поди… В штаны ссыт, а кочан попарить охота, да?

— Вякнешь, дернешься — и тебя, и его чикнем, — шмыгнув носом, зловеще пригрозил тот Любке, у которой слезы, не переставая, катились по щекам.

Вдруг субъект с бородкой заприметил в окне темную мужскую фигуру у забора и враз отскочил от стекла, прижавшись спиной к стене у входа в избу.

— Тихо!.. Идет, — прошипел он узкоглазому напарнику.

Калитка, ведущая в сени, коротко скрипнула, как бы с неохотой подалась, пропуская внутрь беспечного гостя, и снаружи мерно раздались тяжелые мужские шаги по неровным половицам. Еще секунда, вот-вот — и должна отвориться незапертая дверь в комнату.

— Толька, нет!.. — не своим, грудным, животным голосом вскрикнула Любка, изо всех сил рванувшись вперед на стуле.

— Ах ты, курва! — злобно прошипел тот, что держал ее за плечо левой рукой, отвернувшись в напряжении к двери, и с разворота с силой полоснул лезвием выкидухи по горлу женщины. Раздался судорожный хрип жертвы.

В сенях прогремел топот твердых подошв, хлопнула входная дверь, и темная фигура метнулась в сторону от дома.

— Ты че творишь, мясник? — сдавленно воскликнул первый.

— Все равно обоих кончать надо было, — растерянно ответил второй, держа в руке окровавленный нож и глядя, как фонтанчик черной крови, пульсируя, заливает одежду женщины с безвольно склонившейся к груди головой и пол вокруг стула.

— Мотаем, живо! — приказал бородач.

Оба бегом рванули через дверь и сенцы во двор. Бородатый на несколько секунд задержался с зажигалкой у угла дома под окном, где стену подпирала десятилитровая металлическая канистра. Он покопался с горлышком и убежал в сарай, догоняя напарника, прыгавшего впереди через борозды зеленого картофеля.

Панаров, в испуге бросившийся было прочь от дома, через пару метров остановился и на миг замер в нерешительности. Прыжком он приблизился к палисаднику и попытался вырвать одну из крашеных штакетин, копьем заостренную наверху. Вторая штакетина, посуше, подалась, Анатолий с треском вырвал ее вместе с гвоздями из жердей, перехватил наперевес и побежал обратно в черноту сеней.

Пинком ноги распахнув калитку, он сделал резкий выпад копьем вслепую в темноту впереди. Никого не обнаружив, едва уловив в воздухе тревожный запах бензина, он рванул на себя дверь в избу, отпрянул вспять и тут же нанес еще один штыковой удар острием штакетины. Опять никого, в избе было непроглядно черно и зловеще тихо.

Собравшись с духом, он ворвался внутрь, понимая, что там, в тесноте, со штакетиной наперевес будет не развернуться. Бешено крутанувшись посреди комнаты, он чуть не налетел на залитую кровью женщину, привязанную к стулу. Схватив ее за плечи, Анатолий нечаянно откинул голову Любки назад и увидел глубокую черную резаную рану, тянувшуюся через все горло.

Не зная, что делать, не соображая, будто во мгле, Панаров бросился развязывать, раздирать пальцами режущие кожу веревки, стягивавшие жертву.

За спиной раздался короткий громкий треск, потом глухой хлопок взрыва, словно подбросивший сруб — фитиль, вставленный в канистру, догорел и воспламенил пары бензина. Загоревшееся, заполыхавшее со снопами искр, молниеносно взвившееся пламя ревущими огненными клубами хлынуло в комнату заодно с летящими в лицо осколками разбитого стекла.

Анатолий успел вышибить ногой оконную раму и выпрыгнуть вперед головой во тьму палисадника, выставив для защиты руки, как учили когда-то в армии. Выскочив на улицу, он бросился в ближайший черный переулок.

Дом в считанные мгновения занялся целиком, как факел. Сухие бревна и доски с треском поглощали безудержные, яростные огненные волны, с кровли вулканической лавой струился расплавленный горящий рубероид. Зной, стоявший несколько недель, быстро сделал свое гиблое дело.

Поняв, что уже ничем не поможет, Панаров, крадучись, как зверь, выбрался из слободы и лесом, тропой глухой в кромешной тьме, не видя ни огня, ни звезды, ни пути, вернулся домой.

Ночью он плакал.

Заглушая подушкой рыдания, душившие его, неутешно и протяжно выл в голос, кусая наволочку, катался по кровати из стороны в сторону. Как только затихал один приступ, тут же накатывал другой, новая волна горячими спазмами сжимала, скручивала мышцы живота, и снова воздух с воем вырывался из грудной клетки, глаза заливало слезами.

Он и не знал, что способен так плакать. Ему было жалко Любки, жалко себя, жалко всего того, что потерял, что уже никогда не вернется.

Он ненавидел себя за слабость, за трусость, за малодушие. Откажись он от несвоевременного злополучного свидания, не приди ночью — и люди Боксера ушли бы ни с чем, оставив ее в живых. Он был досягаем, предсказуем, понятен, как дичь для охотника. Он думал лишь о себе, об удовольствии, не рассуждая о последствиях, подвергая риску чужую невинную жизнь. Он не рванулся враз вперед, в дверь, может быть, вместо нее получив заслуженный удар ножом и тем заслоняя, спасая ее. Он побежал из дома и потратил время на поиски оружия. Он даже не смог вытащить ее тела, подарившего ему столько счастья, из огня, оберегая свою никчемную, мелочную шкуру.

Панаров плакал, чувствуя, как что-то навсегда и безвозвратно ломается у него внутри. Он оказался слишком нестоек для свалившихся на него непосильных испытаний. Материал, из которого он был скроен, прошел точку упругости и теперь без сопротивления деформировался, сминался, рвался под напором чудовищного давления извне.

Он задыхался, спазмы не давали вдохнуть, он колотил кулаком по стене, он хотел пойти в темный сарай, перекинуть через балку плетеный конопляный канат, завязать петлю и удавиться, выдохнув напоследок с облегчением, что наконец-то глупость мук телесных прекратилась.

Он достиг дна глубокого омута, где его поглотила вязкая, холодная болотная мгла.

Но меры нет страданью человека, ослепшего в ночи…