И восстанет мгла. Ввосьмидесятые

Глава 77

Алеша на удивление спокойно перенес вид избитого Тошки — действовала жестокая прививка, полученная от хромой соседки. Да и пустая чернеющая глазница с обнаженной белесо-розовой фасцией на черепе вызывали у ребенка скорее чувства отвращения и жути, чем жалости.

Тошка не скулил, не плакал, лишь храпел и не шевелился. Рядышком с мордой Надежда поставила миску с водой, к которой он не притронулся. Дыхание постепенно становилось все тише и малозаметнее — Тошка умирал…

На Первомай ребята из четвертых классов должны были нести веточки березы с клейкими зелеными листиками, распустившимися из почек за неделю пребывания в тепле в подслащенной сахаром воде, и сотней белых цветков с розовыми пестиками, кропотливо вырезанных из гофрированной бумаги и скрученных тонюсенькой, в волос, медно-красной проволочкой на уроках труда.

Каждый из пяти лепестков цветка, имитировавшего (весьма отдаленно) яблоневый цвет, вначале нужно было начертить по картонному трафарету на шуршащей, морщинистой белой бумаге из длиннющего рулона — простой карандаш на ней писал скверно. Затем аккуратно вырезать по намеченной линии и специальным быстрым движением провести листочек по ребру ножниц, прижимая пальцем, чтобы он приобрел естественный изгиб чашечкой. Прямоугольник из розовой бумаги скатывался в тончайшую трубочку, краешки которой с одной стороны нарезались бахромой, чтобы создать симпатичный кудрявый венчик. Наконец, пяток лепестков осторожно, не дыша, складывался вокруг венчика и стягивался несколькими витками красноватой, с колючими концами, нитки из меди.

И так еще девяносто девять раз…

Алеша быстро возненавидел нудный, нескончаемый процесс.

К ветке березы цветки прикручивались уже дома, вечером в канун демонстрации. Здесь хотя бы к работе подключилась неутомимая мама.

Не у всех ребят листья распустились вовремя. Кому-то ветку срезали слишком поздно, кто-то положил лишнего сахарку в воду.

Софья Пантелеевна зорким оком инспектировала каждую ветку и заносила в журнал разные отметки для «трудовички».

Алеше посчастливилось: нежные светло-зеленые, пугливо подрагивающие листочки с едва приметными жилками были точно в ее вкусе.

Несколько самых крепких ребят в охотку надувало сотни воздушных шаров, связывая их вместе в необъятные красочные грозди и прикрепляя каждую к металлическим шестам с петлями на концах.

Знаменосцы отряда должны были нести кумачовые стяги.

Уделом старшеклассников были остроклювые фанерные либо дюралевые голуби мира, громоздкие, неудобные транспаранты с длинными лозунгами и портреты-иконы бородатых кумиров да горожан-героев войны и труда.

Выстроившись по классам, грандиозная колонна из тысячи учеников бурлящей рекой потекла по асфальтовой дороге широкой улицы Кирова, ведущей от школы прямиком к центру города. Во главе грянул медью и бронзой духовой оркестр от завода-шефа.

Софья Пантелеевна орлиным оком древней латинянки окидывала свою центурию, построившуюся по пять человек: восемь линий с отступом в unus passus. Между центуриями отступ был пошире — una pertica. Под загрохотавший гром тимпанов и кимвал, под звуки туб, корну и буцин колонна слегка ускорила и выровняла шаг — идти до центра предстояло мили полторы.

— Если хоть один из вас попробует лопнуть шарик или не донесет ветку до площади, мерзавцы, враз к директору — и на отчисление! — злобно прошипела она неблагонадежным.

Ребята моментально прониклись аполлоническим духом Первомая и шли в возвышенном безмолвии, не переговариваясь и почти не озираясь по сторонам.

Ясное, безоблачное майское небо слегка искрилось, словно мелкие снежинки падали, не успевая долететь до земли и растворяясь над головами. Воздух был свежий и пах, будто после ливня с молнией. Дышалось легко и свободно, полной грудью, как дышится в начале мая. Учиться было не нужно — после демонстрации все побегут домой, что наполняло детей ощущением весеннего счастья.

Впереди вырисовались жилые пятиэтажки — безликие, мрачноватые фасады из серого силикатного кирпича, возвышавшийся над ними железобетонный форт почтамта с окнами-бойницами и параболой антенны на крыше и ажурная стальная вязь телевышки, издалека напоминавшей Эйфелеву башню.

За спинами оставались празднично убранные витрины универмага, продмага и «Одежды», кафе, кинотеатр «Рубин» со скошенной широкой платформой кровли.

Школа встала по команде у входа на площадь и замерла — ждала своей очереди.

Оттуда доносилась подобающая случаю музыка, с трибуны громогласно раздавались воодушевлявшие на ратные подвиги приветствия трудовым коллективам предприятий, что, задрав высоко кверху подбородки, колонна за колонной проходили с кумачовыми стягами и каноническими хоругвями мимо секретарей райкома и горкома.

— Когда двинется наша школа и вступите на площадь, поверните все головы направо… Копнин, ты помнишь, где у тебя право? — давала заключительные наказы классная. — Пойдете под трибунами — машите веточками из стороны в сторону, как будто роща трепещет на ветру. Ну-ка, попробуем! Раз, два, три!.. Так-так, молодцы… И как пройдем и свернем на боковую улицу, за магазин спорттоваров — все свободны, расходимся по домам. Нечего в центре тереться — я проверю! Ветки не выбрасывать, отнести домой… Увижу, кто выбросил — двойка по поведению и родителей в школу!

Софья Пантелеевна прививала детям априорный шаблон практического разума. И вроде бы все звучало внешне здраво и правильно. Но Алеша чувствовал себя немножко странно, словно дрессированным тюленем с неуклюжими ластами, которого недавно видел по телевизору… Хотя, может быть, с некоторыми из ребят в классе по-другому было нельзя.

Школа безмолвно и неподвижно простояла в колонне минут двадцать.

Ребята заскучали и начали мало-помалу уставать. Особенно знаменосцы.

— Не ставить древко наземь, лоботрясы! — тут же свирепо среагировала классная. — Выше флаги, выше!.. Чтобы реяли на ветру!

Наконец впереди был подан невидимый сигнал, и школа номер два, самая большая и новая в городе, двинулась под гром оркестра.

Главная площадь выглядела заурядно. С фронта она охранялась угрюмым бастионом почтамта. Вправо жались друг к другу, как красивая девушка с подругой, две трехэтажки — здания райкома и райисполкома, возведенные в разное время и в разных стилях. Партийное — из девятнадцатого века, с колоннами, портиком и классическим фасадом, с мраморной балюстрадой на крыше. Исполкомовское — непритязательное, почти ничем не отличавшееся от затрапезных жилых построек.

Контраст архитектурных стилей маскировался темно-синей аллеей из высоких старых елей, густой хвоей тактично прикрывавших оба строения, и рядом досок почета с фотографиями удивленных, с вытаращенными глазами, или чем-то рассерженных людей.

По левую руку пространство обрамляли старый, еще деревянный, двухэтажный особняк «Универмага» и добротно-кирпичные райотдел милиции с судом.

С тыла асфальтовый квадрат венчался изваянием солдата в каске, с автоматом в вытянутой над головой руке, пытавшегося выбраться из белой бетонной колонны, куда он был по пояс замурован. По обе стороны от солдата и стелы с барельефом тянулось полукругом с две дюжины колонн поменьше, с бюстами и выбитыми на бронзовых табличках именами горожан, павших в войну и получивших посмертно звезду героя. На возвышении перед памятником горел вечный огонь.

Трибуна руководства была сколочена амфитеатром в три яруса — на самом верхнем стояли партийные руководители и солидно помахивали руками шествующим внизу ребятам. Алеша не особенно разглядел их из толпы, старательно тряся шелестящей веткой и имитируя весенний ветер, колышущий листву в березовояблоневом саду.

Форсировав площадь, монолитная, как Союз, колонна завернула с простора на тесную, ничем не примечательную улочку за магазином «Спорттовары», запрудив ее до отказа, и начала распадаться на атомы. Софья Пантелеевна как-то неожиданно, без предупреждения, исчезла бесследно, молчком растворившись в воздухе, словно не растерявший с веком юношеской прыти Арминий. Она жила неподалеку.

Вымуштрованный четвертый «Г» нерешительно стоял в строю, замерев и не двигаясь без команды, как XVII римский легион в Тевтобургском лесу.

Вдруг впереди раздался дикий рев, и на легион со всех сторон обрушилась толпа варваров. Это были в основном восьмиклассники, которым через месяц светило свидетельство об окончании неполного среднего, затем — «шарага» и завод. С металлическими палками, увенчанными хищноклювыми дюралевыми голубями мира, с перочинными ножами, с осколками бутылок, с булавками и кусками острого щебня они взяли в окружение легион и набросились на четвероклашек.

Алеша в последний миг успел отпрянуть в сторону, под деревья — к счастью, он их и не интересовал. Жертвами были те, что несли воздушные шары.

Окружив каждого несчастного малыша толпой человек по пять-шесть, громилы с криком и хохотом пробивали, лопали шарики. Громкие сухие хлопки вразнобой раздавались и там, и сям, как канонада на Бородинском поле.

Сотни разрывов в воздухе, запуганные и униженные дети, отворачивавшиеся и робко защищавшиеся, заслоняли левой рукой жалкие лица от летевших в них камешков и бутылочных стекол, но ни один не выпускал свою аквилу — палку с петлей — из правой.

Даже Володя Герасимов, крепыш и драчун, не мог ничего противопоставить безудержному ликованию ошалевших подростков. Меньше чем через минуту на его шесте висело несколько дюжин разноцветных резиновых носочков, а из левой ладони, прикрывавшей глаза, текла кровь.

Никому из взрослых не пришло в голову вступиться за ребят, никому не было до них дела.

Всяк в одиночестве пережив, изведав шок группового насилия, с чувством поруганного достоинства и захлестывающей жалости к десяткам пробитых шариков, что не уберег, не смея выронить из рук символ своего срама — ненавистную железную палку непременно нужно было вернуть в школу — под смех и измывательства старших разгромленные, рассеянные и обесчещенные обломки римского легиона по одному выбирались из Тевтобургского леса.

Алеша испытывал облегчение, что на этот раз ему не пришлось перенести надругательства, выпавшего на долю самых дюжих ребят из класса.

Он подождал в сторонке Вовика и вознамерился проводить его до дома. Володя вытирал о брюки кровь с руки, неся на плече постылую трубку. Позорные цветастые носочки он со злобой оборвал и выбросил на асфальт.

— Дебилы дикие, — тактично завел разговор Алеша. — Надо завтра Пантелейке про них рассказать… А почему вы не дрались с ними? Никто?.. А просто стояли?

— Пошел ты! — злобно огрызнулся Гера. — Я их всех скоро отмудохаю. Никого не пожалею! Всех, кто старше нас… И каждый день бить буду… Вали домой!

Панаров замолк и зашагал быстрее вперед.

Попадаться под горячую руку расстроенного приятеля не хотелось. Огорчаться из-за случившегося лично у него не было никаких причин. Его веточка и одежда были в целости и сохранности, солнышко ликующе, почти по-летнему грело сквозь искрящуюся златом дымку, в воздухе ощущался вкус свежести после грозы, уроков на сегодня не было… Что еще нужно для замечательного настроения?

В безветренную погоду облако несколько дней неподвижно висело над городом, неспешно посыпая все под собой странной смесью звездной пыли и вибрирующих стрел смертоносных лучей неземных солнц, не делая различий меж дрянными, святыми и «ни горячими, ни холодными».

В вечерней программе «Время» такие же, как Алеша, школьники несли те же фальшивые ветви березовых яблонь в цвету по всей великой стране…

Тошка решил не умирать и нежданно-негаданно пошел на поправку. Приподымаясь на передних лапах над миской, он принялся помаленьку пить молоко. Жуткая черная впадина глазницы закрылась, спалась, полчерепа затянулось струпом, хвост начал едва заметно шевелиться при появлении хозяев.

— Смотри-ка, похоже, оклемается!.. — удивился Алешин папа. — А я его уж, грешным делом, добить собирался… Даже у самой жалкой, несчастной твари божьей нельзя ее шанса забирать. И решать, сколько ей жить осталось… Надьк, со щенком отбой пока.