И восстанет мгла. Ввосьмидесятые

Глава 39

Панаров крепился две недели. После смены забирал сына с продленки, на обратном пути заходил в детсад за Леночкой — в тот самый, что не так давно посещал Алеша, и воспитательницы его прекрасно помнили. Потом, вернувшись домой, грел ужин, кормил детей, выносил свиньям, чистил снег во дворе, приготавливал одежду на завтра, стирал, переглаживал, свирепо утюжил платьица, блузки и рубашечки, мыл полы и пылесосил — все в угрюмой задумчивости и молчании.

Поначалу их по очереди через день навещали оживленно говорливые тетки, приносили гостинцы — чего-нибудь вкусного, инспектировали холодильник и полки с детским бельем, интересовались, не болеют ли, все ли в порядке в школе и в саду, не нужна ли помощь.

— Вы меня че, проверяете? — нежданно взорвался Алешин папа при очередном визите немного занудной Коркуновой. — Я че, идиот малохольный, по-вашему? Или без Надьки сам дня прожить не в состоянии?

— Да нет, но мало ли… Мужик один, с двумя детьми… Может, выпил на работе или еще чего, — попыталась подипломатичнее выразиться трезвомыслящая Лизка. — Мужики ж как дети! И мой такой же…

— А ты откуда знаешь, какой я? — уже не скрывал злобного раздражения Панаров. — У меня на лбу слово, что ль, написано? Ты своего Борьку опекай — меня не надо!

— Ну и как хочешь, больше не приду, — надувшись, обиженно поднялась с кресла Елизавета. — Позвоню и скажу Наде, что ты меня видеть не желаешь.

Крестная Алеши оскорбленно сняла со спинки кресла сумку и удалилась, не попрощавшись. Несерьезная Наташка с легкомысленным облегчением расценила, что размолвка с зятем касается и ее, и в доме Панаровых с тех пор тоже не появлялась.

Лишь полногрудую Козляеву было ничем не пронять, не прошибить, и всякий вечер она залетала на минутку, откровенно объясняя негодующему Алешиному папе причину визита — «проверить, не напоролся ли, может, в лоскуты дрыхнешь» — и без видимой обиды относя с собой не совсем цензурные пожелания Анатолия в свой адрес.

На третьей неделе Панаров «развязался». Брови учительницы из продленки взлетели высоко вверх, и она долго колебалась — отдавать ли ребенка папочке в таком состоянии. Алеша уверил, что дорогу отлично знает и доведет папу до дома. Покачивая осуждающе головой, интеллигентная пожилая женщина нехотя согласилась отпустить его с родителем.

С грехом пополам добравшись до детсада, Панаров коротко буркнул старшему «жди здесь» и вошел в двери, чтобы одеть и забрать Леночку.

Алеша ждал долго, заждался. Постепенно на серевшем, затем черневшем стылом небе мигающими зернами, крупинками в тиши затрепетали, заискрились, загорелись восходящие звезды. Мартовский влажный промозглый мороз крепчал, ноги в валенках начали зябнуть, деревенеть, пальцы заломило от пронимавшего холода.

Из здания постепенно одна за другой появлялись, раздав родителям последних детей, изнуренные немолодые воспитательницы. Некоторые, узнав бывшего подопечного, удивленно приостанавливались:

— Алеша?.. А ты почему здесь один стоишь?

— Я папу жду — он сейчас Леночку оденет и придет за мной, — стараясь придать голосу беспечной бодрости, отвечал мальчик.

— Ну ладно, жди…

Но папа все не возвращался за ним.

Стало темно и тихо, из дверей сада уже никто не выходил. Закоченевший и уставший, он прекрасно знал дорогу и мог уйти домой один. Но мысль, что он ослушается приказа отца «ждать здесь», довлела над ним, не дозволяла сдвинуться с места. Хотя где-то из тумана, с кромки сознания помаленьку закрадывалось подозрение, что о нем попросту забыли, но он гнал его прочь. Ребенку это казалось невероятным. Как папа — его папа — мог забыть о нем?.. Ну хорошо — забыл, забрал Леночку, вышел дверьми с другой стороны, пришел домой и вдруг обнаружил, что Алеши дома нет. Конечно, он тотчас же бросится обратно в детсад, и, коли не найдет его здесь, на том самом месте, где повелел дожидаться, он напугается и не будет знать, где искать сына.

Алеша решил во что бы то ни стало дотерпеть, дождаться отца, не отходя от дверей, уже запертых изнутри. Группа Леночки была на противоположной стороне здания — и лучше бы папа оставил его там, у других дверей, по пути домой. Но сейчас уже поздно — оставалось только, сняв варежку, прижимать зябкую, заледеневшую ладошку к ничего не чувствовавшему носу, ежиться и топтаться в валенках, чтобы ощутить онемевшие от холода пальцы на ногах.

Мальчик не знал, сколько еще вынесет, покуда не станет невмоготу, когда он расплачется, ослушается отцовского слова и самовольно побежит знакомой дорожкой мимо кирпичных двухэтажек с уютно-желтыми чужими окнами, мимо серой котельной с грозно торчавшей в небеса трубой, мимо аптеки, мимо фонарей у дороги, мимо автобусной остановки — к своему родному теплому дому.

— Алешка!.. Ты чего там стоишь один? — заслышал он вдруг знакомый писклявый женский глас и увидел запыхавшуюся тетю Тоню в расстегнутом кроличьем полушубке и сбившемся набок пуховом платке.

— Я папу жду. Он мне сказал никуда отсюда не уходить, — с облегчением признался Панаров.

— Твой папка дома уже давно — храпит на кровати, вдрызг пьяный, — скороговоркой протараторила женщина, бессознательно обняв несчастного замерзшего ребенка. — Вот я все твоей маме расскажу!.. Пойдем скорее домой, тебя надо чаем с малиновым вареньем отпоить. А то воспаление легких схватишь.

Алеша с благодарностью протянул руку в покрытой инеем варежке и пошел с тетей Тоней той долгожданной истоптанной тропинкой, чернильной полоской петлявшей между сугробами, которую минуту назад так живо представлял себе в мыслях.

Дома громкий испуганный плач Леночки, со всех сторон обложенной цветными журналами и дешевыми конфетками, смешивался с дюжим храпом мужчины с чистой совестью, раскинувшего поперек заправленной кровати мускулистые руки борца, с ногами, широкими ступнями крепко стоявшими на полу, и вздымавшимся в такт шумному дыханию выпуклым животом, небрежно оголившимся из-под серого вязаного свитера, что задрался кверху.

Козляева наспех одела Леночку и забрала детей к себе. Вечер они провели в играх с Юлькой, единственным ребенком в семье. Алеше быстро наскучило играть с маленькими девочками, но, благодарный за изволение из стальных оков отцовского приказа и цепких лап колючего мороза, он прилежно платил тем, чем мог — выдумывал все новые истории и привычно руководил развитием сюжета. Юляшке он очень понравился.

— Нельзя на вас, алкашей запойных, детей оставлять, нельзя! — сурово обрушилась Тонька на опешившего от неожиданности мужа. — Я это всегда знала и Надьке говорила. Все вы одним миром мазаны — лишь бы зенки залить!

— Ты хоть раз видела, чтоб я свалился пьяный или башку отключил? — подзабыв про драматическую погоню с финкой, самодовольно хмыкнул Семен, искоса поглядывая на Алешу. — Слабак он бесхребетный. У них Надька — мужик в доме, а он тряпка. На Надьке и я б женился — мы бы с ней таких делов наворотили! Сплавила б его куда подальше…

— Дурак — мужики-то на меня заглядываются, а не на нее, — возмущенно приподняв и чуть выпятив вперед драгоценную грудь, возразила супруга. — Я дома сижу, по столицам не шляюсь. А у нее бы ты колготки детям стирал да полы в избе надраивал.

— Это как себя поставить, — хитро улыбнулся Козляев, со значением покачивая головой. — От мужика — коли он мужик — бабы не уезжают… Нету в нем злости. А без злости он не волк, хоть и пыжится иногда. Ничего. Поймет, да поздно будет.

— А ты прям волк — аж все обоссались со страху, — окинула его скептическим взглядом не привыкшая ни с кем особо церемониться жена.

— Я без надобности клыков не показываю, не того пошиба. И первым не задираюсь, — не обидевшись, со спокойным достоинством знающего себе цену мужчины ответствовал Семен. — Мне вон Юляшку вырастить, замуж выдать, приданое дельное зятю, чтоб уважал… Сына ты мне, видать, уже не родишь. А я б сына воспитал… — забылся он в сладостных мечтах. — То бы у меня волчара вырос! Мы б с ним свет перевернули.

— Не надо было на аборты посылать, — укоризненно изрекла Тонька. — Теперь уж поздно… Размечтался о сыне.

— Значит, зятя, — не особо расстроился супруг. — Вон, может, Алешка вырастет да с Юляшкой поженится… У него глаза правильные.

— Это какие?

— Когда я на него в упор смотрю, он чувствует, замирает, но глаз не отводит, — с похвалой заметил Семен, не переставая следить за Панаровым-младшим. — Он боится и не боится. Такой в жизни выстрелить должен. В мать, не в отца порода…

— Вот пускай с детства вместе играют, осваиваются, растут, — одобрила его выбор Тонька. — А там глядишь — может, и поженятся.

— Или поженим… Всяко в жизни бывает, — глубокомысленно заключил Козляев.

До слуха Алеши доносились лишь обрывки взрослого разговора, но и из них он сделал для себя выводы и стал посматривать на Юльку уже не как на назойливую копию своей младшей сестры, а как на возможную будущую жену. Ведь черноокой тети Томы в мире больше не существовало, и место было вакантным.

Впрочем, иных объектов для подобных мыслей вокруг и не находилось.

Панаров был знаком не столько с теорией, сколь с практической стороной вопроса с раннего детства: куры, индюки, собаки, бычки в деревенском стаде да подчас жеребцы предоставляли богатый материал для наблюдений.

Приятель Степка утверждал даже, что вечером «вон в тех кустах» видел дядю с тетей, скорее всего, не совсем трезвых, в положении, не оставлявшем сомнений и для ребенка.

Рано утратив невинность ангельского неведения, Алеша стеснялся своего живого интереса к женскому полу и ни за что бы не решился так легковесно справить нужду во дворе в присутствии своих теток либо маминых подруг, как еще позволяла себе сестренка, не обращая внимания на куривших или выпивавших на крыльце друзей отца. Тем, впрочем, хватало своих дочерей и хлопот с их матерями, задерганными нуждой, разочарованными в мечтах юности и вечно недовольными мужьями.