И восстанет мгла. Ввосьмидесятые

Глава 60

Возвратившись, Панаров обнаружил на столе бутылку водки, аккуратно порезанные помидоры и огурчики, немного соленого сала ломтиками, что-то из домашних консервов и хлеб.

— Ну, давай по одной с устатку, и я тоже пойду сполоснусь, — по-хозяйски пригласила его Даманская, протягивая запечатанную «Столичную». — Радио включи, может, музыку какую найдешь… И перекуси с дороги.

Оставшись один, слегка попахивающий лавандой Панаров поискал глазами и увидел загородку с дверным проемом, задернутым двумя плотными шторками с безыскусными цветами и карминно-красными ягодами. В тесной спаленке у стены стояла кровать-полуторка, на пружинах которой лежало два матраса под одеялом с покрывалом, одна подушка высилась в изголовье.

Вернувшись в комнату, Анатолий налил и выпил для смелости еще стопку, не прикоснувшись к еде и лишь занюхав кусочком свежего огурца.

Любовь вошла в избу в неброском тонком халатике до колен, застегнутом спереди на несколько пуговок. Случайно или нет, при движении легкие, скользящие полы домашнего халата довольно высоко открывали стройные загорелые бедра. На ногах были обуты трогательные теплые домашние тапочки с сиреневыми цветками.

Панаров поймал себя на мысли, что грудь у Любки небольшая — по крайней мере, намного меньше, чем у Тоньки Козляевой, — но форма, слегка вырисовывавшаяся под тканью, ему понравилась.

— Нашел музыку? Вот и здорово… А ты что — в молодости в ансамбле играл? — грациозно опустившись на стул вполоборота к столу и забросив ногу на ногу, поинтересовалась Любовь.

— Играл… В основном «Битлов», «Роллинги», — вспомнил тот. — Ну и свои, конечно.

— Ты сам сочинял музыку? — удивилась Даманская, слегка покачивая тапочкой в такт звукам, долетавшим из радиоприемника с полки. — У тебя есть образование?

— Да нет, самоучка… На слух мог любую мелодию на гитаре подобрать, — признался Панаров, стараясь крепиться и не низводить слишком часто очи долу, на острые открытые коленки сидевшей так близко женщины. — Но потом бросил.

— Почему? — широко, чуть шире, чем следовало, раскрыла она свои и без того большие, с согдианским разрезом глаза гурии, немножко переигрывая изумление.

— Всему свое время… — все еще слегка зажато отказался развивать тему Анатолий. — Взрослее стал. Дням былым возврата нет…

— Толька, а зачем я тебе? — неожиданно посерьезнев, стрельнула вопросом и пронзительным взглядом Любка.

Так сразу, внезапно, под светившимся изнутри зеленью хромового хрусталя блеском бездонных очей напротив было трудно собраться с мыслями и ответить что-то внятное, путное.

— Ты мне давно нравишься, но я все не решался просто так взять и подойти, — пробубнил наконец он, глядя в стол. — Боялся тебя… И себя.

— Отчего?

— Я знаю, что ты не из той категории…

— Тогда почему сегодня решился? — не отводя немигающего взора, без тени улыбки допытывалась Даманская.

— Почувствовал что-то такое… Там, на поле…

— Когда я в правильном ракурсе стояла? — рассмеялась она, выпрямив спину и чуть разведя плечи, на что моментально среагировали полы вольно застегнутого как внизу, так и сверху шелкового халата.

— Знаешь, и это тоже… Но не это главное, — не замечая легких движений собеседницы и не поднимая головы, погрузился в свои думы Панаров. — Почувствовал, что не хватает мне в жизни… Давно и сильно…

— Чего не хватает?

— Жизни… И меня самого в жизни.

В комнате воцарилась тишина, прерванная негромкими звуками следующей лиричной мелодии из приемника.

— Толя, ты знаешь, я тебе семью ломать не хочу… Но я боюсь к тебе привязаться, — чуть дрогнувшим голосом произнесла Любовь, теснее стягивая халат на груди. — Представляешь, как тяжело бабе одной в сорок лет? Без семьи, без мужика, без детей идти, кружить бесцельным путем… Года проходят мимо вот в этих четырех стенах, где скучно, холодно и больно. И так на всю жизнь. Без просвета… Я свихнуться боюсь либо спиться. Или, как ты сказал, стать женщиной той самой категории, гетерой гулящей, падшей жрицей любви. Что так в петлю, что эдак… Я ведь веселая — там, за дверью… Хорошо, что никто мне за улыбку, в душу заглянуть не может.

Панаров молчком и не шевелясь слушал, с дурманящим чувством понимая, что его затягивает туда, откуда он уже не сможет выбраться. Сейчас еще можно встать, поблагодарить и вернуться в свой обыденный, привычный мир.

— Вот привяжусь к тебе — что будешь делать? — спросила Любовь, едва коснувшись его щеки прохладными пальцами. — Утопишь?.. Или зарежешь?

Одним движением Анатолий вскочил со стула, бросился к ней и немного неуклюже обнял сзади за плечи. Любка податливо чуть откинула голову назад, обнажив длинную шею с едва наметившимися морщинками… Все получилось почти само собой…

Совсем чуть-чуть, безотчетно, где-то в глубине вырвавшегося из клетки подсознания Панаров уловил, кожей ощутил это «почти»… Как внимательный, искушенный взгляд режиссера, из-за занавески оценивавшего степень реализма разыгрывавшейся пред камерой сцены.

Уже в глубокой темноте, собирая волосы в пучок на затылке и вновь небрежно запахнувшись в халатик, Любовь деловито спросила:

— А что ты своим скажешь? Что с колхозного поля пешком шел? Автобус сломался?

Панаров, лежа на койке и блаженно улыбаясь в потолок своим мыслям, с усмешкой повернул к ней голову.

— Иногда быть безупречным алкоголиком очень помогает в жизни. Репутация… Сейчас оденусь, возьму полбутылки со стола и пойду домой. У палисадника выпью — и готово. Алкаш с друзьями-забулдыгами нажрался после картошки и еле приполз… Могу даже честно сказать, что от любовницы возвращаюсь.

— А ты, я смотрю, не только книжки по истории читаешь, — шутливо погрозила пальчиком Любка. — В любовницы уже меня записал… Присвоил.

— Прости, я не это имел в виду, — поднявшись с примятой постели, Анатолий обнял ее, покрыв тонкие пальцы своими ладонями. — Я хотел сказать, что говорить и врать ничего не придется. Все будет как обычно.

— Я и не обиделась, — Любка грациозно, по-кошачьи потянулась вверх в его объятиях. — Знаешь, так хочется быть чьей-то… Любовницей, вещью — все равно. Лишь бы не ничьей.

— Ты будешь у меня не любовницей, — поглаживая ее кожу, прошептал он на ухо.

— Ну вот, а кем тогда? — она с притворной обидой вырвалась из мужских рук.

— Кто-то давно сказал, что сон — единственная роскошь бедняка. Ты будешь моим голубым цветком, сновидением… — тихо и медленно произнес Панаров. — Из которого я нехотя буду пробуждаться к реальной жизни… Дай вздохнуть в этом сонном мире, целовать излученный путь.

— Ага, значит, я твой кошмар! — воскликнула она и шаловливо схватила Анатолия за ухо.

— Нет, ты мое доказательство.

— Доказательство чего?

— Того, что иные миры существуют.

— Ты же вроде говорил, что атеист и детей запретил крестить?

— Ну уж нет, — протестующе замотал головой Панаров. — Я не атеист, не монотеист, не политеист и даже не пантеист… Я деист, если хочешь.

— Это как Вольтер? — с интересом покосилась на него Даманская, вставая с ложа и раскрывая плотно задернутые шторы спальни.

— Не совсем… Я верю, что человек, ежели ему повезет, может жить несколько жизней одновременно. Просто в разных мирах, — тоже поднимаясь, уточнил свою мысль Анатолий. — И я нашел иной, зеркальный, где больше души и меньше материи.

— Ну, это я еще наем лет через пять-десять, — комично сморщив брови, посулила Любовь. — Как римский легионер на пенсии.

— Я про другую материю, — улыбнулся Панаров, с нежностью окинув взглядом гибкую, точеную фигурку без следа жира. — Аристотелевскую.

— Если ты будешь столько читать, я тебя перестану понимать, — погрозила пальцем Любка. — Скажешь: «Вот дура! С ней скучно, как на партсобрании».

— Я на них не ходил, — ответил Анатолий. — Но покуда вправду там так же, как с тобой, завтра подам заявление о приеме в партию.

— Сполоснись, прежде чем идти, — практично посоветовала любовница. — Жены соперниц носом чувствуют… И через водку…

Вернувшись домой, папа Алеши, пошатываясь, вошел на кухню и, не включая света, привычно заглянул в потемках в холодильник, спиной ощутив на себе пристальный взгляд.

— Это ты где так наскотинился? — услышал он буднично прозвучавший вопрос.

— После колхоза с мужиками в лесопосадках, — не поворачиваясь, буркнул Панаров.

— И не надоело тебе здоровье гробить? — укоризненно спросила Надежда. — Вот только зарабатывать нормально начал…

— Тебя все теперь устраивает?.. Где и с кем пить — мое дело.

— Алкаш алкашом останется, — покачав головой, вынесла вердикт Панарова. — Как папаша твой. Яблочко от яблоньки… Спать на диван иди. Еще я перегаром всю ночь не дышала.

«Вот и ладненько», — подумал Анатолий, со скрипом устраиваясь в задней и проваливаясь в глубокий сон. Он не чувствовал ни угрызений совести, ни сожаления, ни раскаяния.

То, что случилось, приключилось в другом, параллельном, зеркальном мире — не с ним, а с его двойником. Однако это изменило его житье в здешнем отражении того мира, изменило изнутри его самого, как ему казалось — в лучшую сторону. Он стал увереннее в себе, сильнее, счастливее.

Хотя к положительным переменам примешивалось немного беспокоящее, смутное, глубинное чувство, что он сделался безразличнее, беззастенчивее и циничнее ко всему, что его окружало в этом — повседневном, мнимом — мире из грубой, косной материи.

Атомный реактор в душе уже больше так безумно не разогревался, и потребность регулярно охлаждать его пошла на убыль.

Лишь бы все это не оказалось эфемерной иллюзией, призрачной галлюцинацией, мимолетным видением, которое нельзя удержать в сознании.