И восстанет мгла. Восьмидесятые

Глава 5

На следующее утро, уже одевшись в староватое, поношенное и чуть мешковатое — не совсем по фигуре — драповое пальто с потертым каракулевым воротником, мама тихонько подошла к кровати спящего мальчика и слегка потрогала его горячий лобик тыльной стороной ладони, осторожно разбудив этим мягким прикосновением.

«Сынок, я на столе тебе оставлю покушать. В обед забегу домой… Не бойся, дверь я закрою на замок, никто чужой к тебе не придет, — успокоила она еще не пробудившегося ото сна ребенка. — Если захочешь писить или какать — на двор не ходи. Горшок я потом сама вынесу».

Алеша боялся ходить в туалет, когда на улице смеркалось. Нужно было пройти через широкий двор, скупо освещенный единственной лампочкой на углу дома, отворить скрипучую калитку в жуткий черный сарай с высокой пыльной поленницей, почти наощупь найти во тьме вторую, ведшую в огород, и за ней завернуть налево, к деревянной будке с неладно закрывавшейся дверкой и заурядной дыркой в полу над глубокой выгребной ямой. Крупицу смелости придавало лишь бодрое похрюкивание поросят в хлеву, чувствовавших человека и лелеявших надежду на свежую пайку парящего на морозе теплого пойла с сечкой, сухарями и картошкой.

Оставаться дома одному день-деньской дотемна было страшно. Как только за мамой захлопнулась входная дверь, все кругом Алеши наполнилось чужим незримым присутствием. Лары заспорили с Пенатами: зашуршали, защелкали, зачмокали, затевая войну за господство над галанками. Бревна сруба сухо затрещали от стужи, сами по себе звонко заскрипели половицы, в тишине неожиданно громко и сердито заурчал холодильник на кухне, со стрехи с грохотом сорвалась под заиндевевшие окна лавина плотного, слежавшегося снега, в трубе протяжно и зловеще засвистал ветер — внешний мир вдруг ожил и внимательно, недружелюбно наблюдал тысячей глаз за каждым неосторожным движением мальчика.

Чтобы не выдать себя, не показать притаившемуся чужому наблюдателю своего страха, нужно было чем-то заняться. Пуще всего Алеше нравилось играть в солдатики, коих у него было много — целая картонная коробка из-под хрусталя. Из папиных книг — тяжелых твердых фолиантов с маловразумительными названиями на корешках и без картинок на страницах — на полу выросла крепость с высокими сторожевыми башнями и бастионами по углам, с полевыми фортификациями на подступах; целый город зажил своей шумной, суетливой жизнью, внезапно прерванной вторжением неприятельских полчищ: осадой, натиском и стремительным штурмом стен, кровавыми боями на тесных улочках, мощным взрывом крепостного арсенала и безрассудным взятием неприступного замка на самой вершине скалы. Но горожане нашли в себе силы, позвали на помощь верных союзников, сокрушили сообща, изгнали жестоких захватчиков и восстановили разрушенные огнем жилища.

Ровно к тому времени мама возвратилась на обеденный перерыв.

— Ну как ты? Головка не болит? Кушал что-нибудь? — забросала она сына безответными вопросами, не успев еще снять плотное пальто, излучавшее приятный ментоловый холод морозной улицы. — Давай смерим температурку, выпьем таблетки, а потом горячее молоко с медом, чтобы кашель прошел.

Выпить кружку того молока было сущим подвигом. Кроме меда, мама зачем-то добавляла в него сливочное масло и соду. Смесь была невкусной и невыносимо жгучей — цедить приходилось очень осторожно, малюсенькими глоточками, но считалось, что отхаркивающий эффект у нее сильнее, чем у корня девясила или таблеток «Кодтерпина», каковые, тем не менее, тоже пришлось беспрекословно принять, наспех запив теплой водой.

Впрочем, залить в себя столовую ложку палящего топленого нутряного сала было еще труднее. Горький, едкий вкус сока черной редьки, хоть и смешанный с медвяным — снадобье на десерт — отрады Алеше тоже не доставил.

После обеда играть в солдатики расхотелось — наскучило, но следовало как-то скоротать время, прожить еще почти четыре часа до прихода с работы отца.

Мальчик рано, исподволь, как-то незаметно для родителей научился читать, и это помогало ему обмануть внимание лихого наблюдателя, которое он вновь кожей ощущал на себе, стоило лишь маме хлопнуть дверью и торопливой походкой удалиться от дома. Алеша любил читать все подряд, зачастую не понимая смысла взрослых, незнакомых слов. Ему нравился даже особенный запах книжек и журналов. Это был благоуханный запах тайны, нового незнамого света, запах обещания и надежды на что-то хорошее.

За чтением и разглядыванием картинок время пролетело быстро, снаружи сгустились предвечерние сумерки. В густом сером полумраке Алеша еще пуще почувствовал присутствие в доме постороннего — где-то там, за задернутой бордово-коричневой занавеской, за полуприкрытыми дверьми в заднюю комнату, за утлой загородкой спальни. Но он знал, что покуда сидит, почти не двигаясь и зябко поджав под себя ноги, в вишневом кресле с тканой обивкой и не включает в комнате свет, едва разбирая буквы на страничках, тот — иной, посторонний — его не замечает и не может причинить ему ничего плохого. Нужно просто затаиться под покровом темноты и перетерпеть, дождаться прихода родителей.

Внезапно Алеша с испугом заприметил в свинцовом окне, как к синевшему снегом палисаднику неспешно приближается высокая темная мужская фигура в шапке, надвинутой на самый лоб, уверенно открывает заиндевевшую калитку и направляется к двери, ведущей в сени. Незнакомец кулаком стучит в дверь — раз, другой, третий… Затем по глубокому сугробу осторожно пробирается к окну, колотит костяшками пальцев в стекло.

Мальчик сжался в кресле в комочек, стараясь не шелохнуться и почти не дышать, чтобы не выдать своего робкого присутствия чернеющему на фоне лиловых сумерек зловещему человеку. Он увидел, как тот прикладывает к мерзлому, покрытому инеем оконному стеклу широкую ладонь и прислоняется к ней лбом, пристально вглядываясь внутрь неосвещенной — а значит, пустой — комнаты сквозь прозрачную тюлевую занавеску. Алеше показалось, что он различает желтый влажный отсвет чужих глаз. Ему стало жутко, сердце испуганно затрепыхалось в груди. Он напряг все силы, стараясь не заплакать. Вот их очи встретились, и незнакомец молча и без движения смотрит на него в упор. После нескончаемых мгновений неподвижности он медленно опускает руку, отходит от окна и удаляется прочь. Ребенок с облегчением вздохнул полной грудью, натужно засвистев больными отекшими бронхами.

По городу ходили слухи о балующих «химиках» — заключенных колонии-поселения, что отбывали трудовую повинность на стеклозаводе, в цехе химической полировки хрусталя, и подчас, уговорившись с охранниками, тайком через забор покидали территорию завода во время смены, проникали в близлежащие жилые районы и безнаказанно грабили пустые дома рабочих: выносили нехитрые золотые и серебряные украшения, деньги, хрусталь, одежду, даже утварь и еду. Магазины они обходили стороной, избегая лишнего шума, возбуждения дела по факту ограбления. Рабочие в милицию не обращались, ибо — из прошлого опыта других — особого смысла это не имело.

Случалось, мама Алеши поздним вечером настороженно вглядывалась в чернильное окошко кухни, заметив во дворе смутное движение. «Толь, по-моему, у конюшни кто-то ходит», — жаловалась она мужу встревоженно и боязливо.

Тогда Анатолий, лежавший в передней пред телевизором, поднимался с дивана, молчком надевал старый стеганый ватник, нахлобучивал бесформенную, клоками порыжевшую кроличью ушанку, брал в руку зазубренный топор в сенях и уходил во мрак. Через какое-то время он так же молча возвращался: «Все нормально, никого… В конюшне тоже, — и, обращаясь уже к Алеше, добавлял: — в туалет захочешь — сходи в ведро, на двор не шастай».