И восстанет мгла. Ввосьмидесятые

Глава 34

Погода в начале ноября ожидаемо выдалась очень дурной, пакостно дождливой, без надежды выправиться: небо обволокло чернильно-серой, обильно набухшей ватой, порывистый хладный ветер неустанно метал пригоршнями мелкие ледяные брызги в дробно позвякивавшие запотевшие оконные стекла — находиться на непогожей улице лишнюю минуту не хотелось ни взрослым, ни детям.

Волнующая церемония прошла в высоченном спортзале школы.

Выстроившись в одинаковые тесные манипулы по классам, первоклашки с виду внимательно, молча и прилежно вслушивались в громады торжественных речей, возводимые директором, затем завучем, гостями с завода и членами родительского комитета, не особо, однако, вникая в пусто и маловразумительно звеневшие высокопарные истасканные сентенции и чувствуя, как неумолимо накапливается усталость в ногах.

Щит с баскетбольной корзиной находился точно над блестевшей в ярком неоновом свете лысиной директора школы, и издалека казалось, что это мяч, выпавший сверху из сетки, плутовски раскачивается из стороны в сторону, ловко уворачиваясь от рук, старавшихся угадать, куда он наконец полетит.

К большому облегчению первоклашек, кто-то от пионеров в белой рубашке с алым галстуком звонко возгласил по сценарию что-то значимое, заиграла бодрая маршевая мелодия, запел детский хор из репродукторов над головами, и плотные ряды таких же праздничных, бело-багрянцевых ребят, бездвижно стоявших напротив, по команде двинулись на слегка робевших малышей. Каждый держал в руке довольно крупную пятиконечную звезду с лучами цвета вишневого варенья и златокудрым купидоном на белом эмалевом фоне. Дети уже знали, что это дедушка Ленин, не все время своей славной жизни бывший дедушкой.

Пионеры с напряженными лицами прикололи заветные рубиново-красные значки на сине-фиолетовые лацканы школьных пиджаков, плотную ткань которых удалось на раз пронзить острием застежки далеко не каждому. У некоторых иголка предательски гнулась иль застежка вдруг теряла фиксацию с пайкой и ходила под пальцами ходуном вверх-вниз. С тонкими молочно-белыми накрахмаленными фартуками кротко замерших на вдохе девочек обряд инициации прошел намного проще.

Наконец, каждый взволнованный первоклассник худо-бедно заполучил свою звездочку октябренка на грудь и осознал, что теперь стал взрослее. Некто из родительского комитета, с влажно поблескивающими глазами, растроганным, немного заунывным голосом пожелал ребяткам скорее расти, чтобы вырасти, прийти им на смену и беззаветно довершить затянувшееся — видно, как-то не совсем задавшееся, где-то чуток засекшееся — дело строительства коммунизма.

До Алеши не очень дошло, что конкретно от него потребуется. Опыт строек на дворе он уже имел, оттого вечером по дороге из продленки сын поинтересовался у Надежды: «Мам, а что такое коммунизм?»

Оказалось, краткий и ясный вопрос обнаружил полное незнание взрослыми того, что они строят, и это озадачило мальчика. Он всегда знал, что помогает отцу строить новый сарай, баню, конуру или клетку для кроликов. Пластилин же либо конструктор вообще не брал в руки без четкого осознания того, что хочет слепить или собрать.

— Коммунизм — это, например, когда в магазинах все бесплатно, — неуверенно провозвестила мама.

— И в игрушечном магазине тоже бесплатно? — недоверчиво уточнил Алеша.

— Конечно.

— Но ведь тогда любой мальчишка, который туда придет пораньше, все заберет, — подивился непониманию взрослыми самоочевидных вещей практичный и умудренный детсадовским опытом Панаров.

— Не заберет — ему не дадут, — неопределенно успокоила его мама.

— Ну, тогда заберет самые лучшие игрушки, а мне опять одни солдатики достанутся, — поученный жизнью, безрадостно заключил Алеша.

— Ты уже будешь большой, и игрушки тебе будут не нужны, — ободрила Надежда сына неясными перспективами взрослой жизни нестяжателя.

Алешу аргумент мамы не удовлетворил. Наверняка и у взрослых есть вещи, каковые бы они неутолимо жаждали так же, как он — радиоуправляемую машинку или пулемет на батарейках, не говоря уж о велосипеде «Школьник».

Ясно же, что на всех не хватит, а тот, кто придет в магазин первым, заберет и машинку, и пулемет, и велосипед.

Нет, коммунизм, скорее всего, что-то другое, просто мама недопоняла, напутала. Посему сын вознамерился обратиться к более авторитетному кладезю знаний в семье.

— Коммунизм?.. А черт его знает, что это такое, — обескуражил его папа несерьезностью и легкомысленным смехом. — Не забивай себе голову. Вырастешь — поймешь, что никто из взрослых того не знает.

— И дедушка Ленин не знал? — обеспокоенно переспросил изумленный мальчик.

— Дедушка Ленин знал еще меньше, чем мы, — уверенно ответствовал отец. — Ты в школе только про это не спрашивай, ладно? А то хуже будет, чем его нарисовать.

Вновь Алеша ощутил присутствие чего-то недоговоренного, таинственного и чужеродного в жизни взрослых. И когда через пару дней увидел по телевизору военных, подчеркнуто медлительно несущих на плечах продолговатый ящик под унылую музыку, и услышал траурные, мало доходчивые для ребенка слова диктора за кадром обо всем советском народе, очутившемся в некой довольно неприятной ситуации, уже почти не дивился тому, что папа, полулежа на диване, с аппетитом поглощал горячие жареные пирожки с картошкой и слегка рыгнул во время спуска ящика в глубокую яму.

— Слыхала?.. Грохнули гроб, — спокойно сообщил Панаров жене. — Ленькины похороны теперь надолго все запомнят… Но хоть пожить мало-мальски людям дал после дурака лысого с кукурузой.

Алеша доныне видел кукурузу лишь в мультфильмах и на картинках в детских книжках. Были то веселые, чубастые существа мужской беззаботной наружности, поющие частушки, пляшущие вприсядку либо врастяг играющие на гармошке. Но ни в палисаднике, ни на огороде, ни в Пелагеевке початки кукурузы не росли.

— Потому что не растет она здесь, не вызревает ни черта, — пространно промолвил на его вопрос папа. — Ей солнца много надо, и земля другая должна быть. А лысый рот в Америке раззявил и вознамерился всю Россию-матушку ею засадить. У нас в детстве хлеб только из кукурузы был. Ножом ломоть отрезать нельзя было: кромсаешь, а он в пыль рассыпается. И черствел враз. День не мог в хлебнице пролежать.

Хлеб, продававшийся в ближнем продуктовом у стеклозавода, Алеша любил. И гнедые, лоснящиеся маслом, ароматные кирпичи ржаного «Дарницкого», подчас еще почти горячие, только из пекарни, с пылу, с жару, и выпуклые румяные сайки с изюмом, словно перетянутые поперек бечевкой на две половинки, и сладковатый податливый мякиш пшеничных батонов, который, обмакнув в жидкое вишневое варенье или слегка засахарившийся к зиме мед, так приятно было запить прохладным молоком.

Первый самостоятельный поход в магазин был за хлебом — двугривенник, стиснутый в кулачке, и холщовая кошелка чрез плечо.

Каленые на сливочном масле, вымоченные в молоке, чуть влажноватые в сердце-вине, бесподобные гренки поутру на завтрак перед школой, незамысловатые бутерброды с краюшкой черного и кружком поджаренной «докторской» колбаски, чтобы подкрепиться в полудне на огороде на уборке картошки, кусок батона с брусничным джемом или сливовым повидлом, разных размеров и форм выпечка в «Кулинарии», душистые плоские лепешки, словно потыканные вилкой по глянцу, либо плюшки, свернутые сахарной спиралью, стянувшей в витках вкрапленные темные ягодки, ватрушки с густым конфитюром или щедро подслащенным творогом в центре, мягкие бублики, что можно было носить на запястье и неторопливо откусывать по ходу игры…

Хлеб Алеша любил… Видимо, и вправду Ленька дал ему пожить и был лучше, чем лысый дурак.