И восстанет мгла. Ввосьмидесятые

Глава 73

В скандально прославившуюся школу приехала высокая комиссия из области. Сигнал был очень серьезным, и резонанс грозил тяжелыми последствиями всему руководству. С директором и завучами велись длительные беседы на повышенных тонах за закрытыми дверьми. После одного из разговоров директора вынесли из кабинета на носилках «скорой» и отвезли в госпиталь в Саратов. Поговаривали, что с прободной язвой. Оказалось, это был рак, карцинома желудка — в школу он уже никогда больше не вернулся. Завуч по учебно-воспитательной работе воспользовалась советом проверяющих, уволилась по собственному желанию и уехала из города.

Старшеклассники ходили по коридорам затихшие, настороженные — все с опаской ждали, что последует дальше.

Дальше в школе возник назначенный из управления новоявленный директор, сразу же получивший у ребят меткую кличку «Слон». С гротескным, несуразным носом, узким в переносице и расширявшимся кпереди и книзу, с синюшной оттопыренной нижней губой, с близорукими глазами в тяжелых очках, безуспешно скрывавший потную лысину на лад «внутреннего займа» длинными, сальными, редкими прядями волос, прилизанными слева направо, он и говорил гнусаво, медлительно и невразумительно.

Внешние несуразность и нерасторопность были, однако, обманчивы. Впервые в небогатой на события летописи школы все ученики выпускных десятых классов прошли через разговор, индивидуальное собеседование со Слоном. Человек пять из них незамедлительно вылетело враз после собеседования — без аттестата и без надежды доучиться до полного среднего образования.

Софья Пантелеевна в эти желтые роковые дни светилась истовым вдохновением изнутри. Мстительная улыбка обжигающей пронзительным взором Эринии не слетала с ее уст.

— Что, мерзавцы, допрыгались? — интересовалась она в классе, с суровым торжеством в голосе. — Доигрались?.. Это что же за дисциплина здесь была, коли советский школьник запросто берет и убивает взрослую советскую женщину?

Она пафосно умолкла, выдерживая подобающую паузу, и, воздерживаясь от деталей, каковые знала вся школа, в безмолвии посмотрев по очереди в глаза каждому хулигану с задатками убийцы, неумолимо, словно гидравлический пресс, продолжала воспитательную работу во вверенном ей классе.

— Теперь все!.. У меня вот здесь, в столе, письменное распоряжение из области, — заговорщически раскрыла она тайну. — Выявлять профилактически, еще до того, как вы, негодяи, что-то сотворите, и подавать списки на учет в комнату милиции. И так во всей школе. И как вы думаете — Копнин, Долманкин, Пудовкин и иже с ними — кого я сразу туда внесу?.. Вас, негодяи, вас! Только попробуйте у меня хоть в чем-то напаскудничать, я вам задам!.. В тюрьму отправитесь — я вам это обещаю!

Обреченные ребята сидели молча, понурившись, опустив головы поближе к парте.

— А ты, Зорькин, что головушку повесил?.. Ну-ка, подними бесстыжие зенки, подними! — неспешно проходила она по своему задолго готовому поименному списку потенциальных уголовников. — Думаешь, отца нет — и все можно?

Ершистый Зорькин поднял подбородок и дерзко сверкнул глазами:

— А что я сделал?

— Ты рот свой закрой, паскудник бессовестный! — чуть прищурившись, почти с нежностью предложила Софья Пантелеевна. — Я знаю, что ты сделал!.. Я все про всех знаю! Ты у меня тоже в списке! Сиди тише воды, ниже травы — мать свою не позорь.

Катком прокатившись по неблагонадежным и почти безнадежным ученикам, классная драматично заключила:

— Все! Выбора у вас теперь нет!.. Или я из вас выращу добропорядочных советских людей, или я вас в каталажку засажу!

Подобные душеспасительные разговоры, возможно, в более мягкой форме, прошли во всех классах. После этого каждый из них посетила новая завуч по воспитательной работе, выправкой и стальным блеском во взоре походившая на женщину-офицера из гестапо.

К концу марта школа приутихла, внутренне съежилась, оцепенела — и стала нравиться Алеше. Было несказанно дивно и приятно почувствовать мощь и силу внешнего авторитета, вот так зараз ударом ветхозаветного посоха остановившего стихию, хаос и анархию в полуторатысячном коллективе.

Панаров поведал о происшедшем ошеломительном случае родителям. Он знал от Рудакова и про изнасилование, и про топор, перерубивший шею жертвы.

— Ужас какой! — всплеснула руками мама. — Вам-то они зачем все это рассказали?

— Они не рассказывали, ребята сами все услыхали от старших, — признался Алеша.

— Вот! Я тебе говорила, что нельзя столько детей в одном здании закрывать! — возмущенно обратилась Надежда к супругу. — Рос бы ребенок и без этих страстей господних!

— На всю жизнь его от жизни не спрячешь, — рассудительно промолвил отец. — Пусть уж сейчас познает правду бытия и думает.

— А ты все о советском человеке рассуждал! — укорила его Надежда. — С ними, что ли, коммунизм построят?.. Каждый третий только того и заслуживает, что лагерей да баланду!.. И это ведь еще дети! Шестнадцать лет! Откуда в них?..

— Как откуда? — пожал плечами Анатолий. — Наследственность и среда — ничего третьего не дано… Раньше наука такая была, как дегенератов выявлять, запрещенная сейчас, евгеникой называлась.

— Какая может быть среда? — вскинула брови не на шутку расстроенная Надежда. — По телевизору фильмы патриотические, в школах пионеры и комсомольцы, примеры правильные, доски почета, библиотеки сплошь и рядом… Что еще надо?.. Как еще воспитывать?

— А ты сама во все это веришь? — с усмешкой стоика вопросил ее папа Алеши. — Чувствуешь же, что нас за идиотов принимают. Как Спиноза говорил — вуль-гус, толпа, которой нужно выборочно скармливать ветхозаветные байки попроще… Хоть некие из нас, холопы из черни, и знают, что весь Ветхий завет — словно салат «Оливье», намешанный со вчерашней рыбой под шубой. Из тех же сырых продуктов в то же самое время повара поталантливее на смежной кухне «Илиаду» с «Одиссеей» испекли, никого не понуждая к нелепости своих обычаев и не освящая их эпосом… Дети интуицией чувствуют. Разум, рациональное у них позже включается — их на мифах растить надо!.. А у нас взрослых пытаются, когда поздно уже…

— И что ты предлагаешь? Вообще никаких правил не прививать? Из рук их выронить? — поинтересовалась Алешина мама. — Они все тогда завтра пить-курить да топором махать начнут!

— Наоборот, — ответил Панаров, задумавшись, где же он оставил свои папиросы. — Вначале — миф и дисциплина. Вбивать и вбивать в башку практический разум Канта… А вот когда они на уровне условного рефлекса зачаток, ядрышко трансцендентального в этой башке начнут ощущать — чтоб реагировали, не задумываясь, без всяких «тварей дрожащих», как собака Павлова, в вопросах морали и, что еще важнее, сострадания — вот тогда и только тогда понемногу, постепенно и осторожно переходить к понятию свободы… Но не гегелевской… Хоть она и спи-нозовская, на самом деле.

— Это которая осознанная необходимость? — мало что поняв, на всякий случай, вознамерилась блеснуть философскими знаниями Надежда.

— Которая осознанный выбор в отсутствие препятствий иных, чем внутренняя совесть, — поправил ее Алешин папа, укладываясь на диван и протянув руку к невзрачной толстой книжке.

— Так она не у всех есть, — не унималась Панарова, войдя в несвойственный ей философский раж. — Не все ведь с совестью рождаются.

— Я и не говорю, что рождаются… Я во врожденную совесть не верю, — начиная скучать, зевнул Анатолий. — И все эти априорные штучки кантовские — метафизика чистой воды. Ядрышко нужно в разум, в мозг засевать, причем в раннем детстве… Потом уже поздно.

— Ремнем, что ли?.. Розгами? — иронично уточнила Надежда. — Это в тебе отец твой заговорил… Стареешь, раньше ты по-иному рассуждал.

— Иногда и так, — равнодушно кивнул Панаров, погружаясь в чтение. — Но правильнее — научением, образом, мифом, как Платон советовал, хоть поэтов-мифотворцев и не привечал, но это уже более поздних, что не людей к богам, к идеям возносили, а богов в глине людской перепачкали… И жестким порицанием со стороны авторитета всего плохого, злого и безнравственного. В семье — со стороны родителей, отца, в школе — учителей… Так что, хоть я его классную и не жалую, сейчас в общем и целом поддерживаю. От пеленок свободно и самочинно развивающихся гармоничных личностей не бывает… Бывают либо плевелы, упущенные не по своей вине, либо эгоисты с атрофией органа сочувствия к чужой боли, для которых окружающий мир — плод их фантазий извращенцев-солипсистов.

Алеша навострил уши, подслушивая тихий говор взрослых, и, хотя значительной части не смыслил, чувствовал, что согласен с папой. Сами по себе хорошими мальчиками не вырастут, не станут добрыми ни Долманкин, ни Копнин, ни Зорькин. Как не стал им Панов…

О собственном будущем и присущих ему моральных качествах он как-то пока не особо задумывался.

Самосознание нравственного взросления лишь делало первые попытки достучаться исподволь до его разума, только начинавшего привыкать к сомнениям и противоречиям.

Дети быстро и вынужденно приучаются переставать сомневаться в своем существовании в мире, в бытии безусловном, но жестко отграниченном со всех четырех сторон-измерений от подлинного бытия, память о котором надежно стирается в первые годы жизни. Смиряются с бесконечно далекой от этики сострадания равнодушной действительностью, с материальной достоверностью окружающего их сурового внешнего мира.

Слишком часто они чувствуют, испытывают, терпят боль от соприкосновения с ним — лучшее доказательство реальности его в них и их в нем…