И восстанет мгла. Восьмидесятые

Глава 92

— Ну, давайте по сто грамм за встречу, — основательно разместившись за столом и крякнув для привлечения внимания болтливых присутствующих женщин, степенно предложил дядя Сева, разливая из вспотевшей бутылки охлажденную водку.

Артем замотал головой и закрыл свою стопку ладонью.

— Ты все еще не пьешь, что ль? — снисходительно уточнил хозяин застолья, слегка нахмурив брови. — Мог бы и уважить старших.

— Нет, дядь Сев, не пью — я за Горбачева, — отшутился Нежинский. — Сухой закон для меня — что уголовный кодекс… Чту.

Тетя Клава предложенную мужем чарку водки не отринула.

Обычно молчаливый и малообщительный — лишним словом не обмолвится — после пары стаканчиков глава семейства подобрел, раскраснелся и разговорился, не забывая при этом закусывать как полагается.

— Жесткой руки стране не хватает. Распоясался народ, разгильдяйства много стало! Вон, и Чернобыль этот — все уши им прожужжали. Раньше бы десять таких Чернобылей в стране воспылало — никто б и не знал. И правильно. Всякому должно заниматься своим делом!.. Я вот токарь высшего разряда, подо мной две дюжины щеглов зеленых. Ежели человек с руками — он и в коллективе уважаем, и в семье. У меня в цехе железный порядок и дисциплина. И сын с детства приучен делать то, что говорю. Кабы все так жили, мы б давно коммунизм построили… А кто не хочет — того к ногтю!

— Вот так, точно! — поддержала мужа тетя Клава, бойко закусывая выпитую водку соленым «дамским пальчиком». — Если б наверху побольше таких, как Севочка, всем бы только лучше стало.

— Дядь Сев, надоедает каждую секунду ремня опасаться, мы ж не дети, — поколебавшись мгновение, решился возразить Нежинский. — Да и ребенок, ежели ему все время «нельзя» да «нельзя» рубить, допытываться «почему» начнет хотя бы в мыслях, изверится… Взрослым людям больше свободы нужно. Сколько можно под ярмом ходить с ярлыком пролетария на лбу?.. Какой я пролетарий?.. Это они там, наверху, меня в черном пролетарском теле держат, для них мы все равны — рабоче-крестьянская масса безликая, а я из него всю жизнь выбраться хочу!.. Ты общие рамки возможностей для каждого очерти — а внутри них пусть уж люди сами разбираются… Что не запрещено законом — то разрешено.

— Ишь ты, какой шибко умный! — с неудовольствием поднял седую бровь и возвысил голос задетый за живое старший за столом. — Я мастер знатный на заводе, подо мной коллектив в цеху, на мои плечи возложена ответственность за план. Я, бывает, по две нормы выдаю, когда горит. И у меня машины нет. А ты на «зилке» там шоферишь, коробки туда-сюда гоняешь… Отколь у тебя доход на машину новую? С зарплаты накопил? Значит, воруешь безнаказанно — жулик… Вот тебе и «больше свободы»!

Нежинский посерьезнел, тоже чувствительно задетый «жуликом», и отложил в сторону нацелившуюся было на кусок рыбы вилку.

— Государство меня изначально поставило в такие условия, что нет пути честно, без жульничества на машину заработать — что мне остается?.. У каждого должно быть право и законные способы это право реализовать. Покуда не дается законных — появляются незаконные. Природа не терпит пустоты… Я всего лишь добираю то, что мне недодали, что положено нормальному человеку. Ничего сверх того не прошу. Сорок лет от войны, безмала полвека уже, покрывать лишь животные потребности основной массы людей, неволить их жить по стандартам военных лет, закабалять — значит, либо вы нас всех дурите, хуже капиталистов эксплуатируете, либо несостоятельны, не умеете кормилом править… Идите-ка уже прочь заодно со своей партией.

— Но-но, ты язык-то попридержи! — взвился на жалобно заскрипевшем стуле пунцовый, с блестевшей от пота крутой лысиной дядя Сева. — Положено ему!.. А кто тебе должен положить? Откуда такие притязания? Ты что такого великого сделал? Месторождение открыл? Город в тундре построил? В космос полетел?.. Таких, как ты, триста миллионов! И всем машину подай?.. И ведь не успокоитесь с машиной. Захотите вторую, да чтоб иноземную! Изволите дачу двухэтажную, за рубеж махнуть, на курортах пузо погреть, меха, шубы, изумруды… Да, Темочка, я прав? Что там еще в списке у тебя значится? Всем детям по институту и по квартире в Москве?

— Я же не говорю, чтоб дать это всем, — принялся смущенно оправдываться Нежинский, уже горько пожалев, что сказал лишнего, и стараясь умиротворить распалившегося благочестивого коммуниста. — Но доступ к тому, чтобы достичь этого легальными путями, должен быть у всех. Не абстрактная, а реальная возможность… Чтобы те, у кого есть силы и амбиции, знали, что делать. Пускай бы жилы рвали, выгорали, мучились, выкладывались по полной, но не списывались бы скопом под статью с конфискацией.

— Ахинею ты порешь! Так у тебя за двадцать лет капитализм получится!.. — недоуменно выпучил на зятя глубоко посаженные очи дядя Сева. — Имущественное расслоение, накопления, неравенство, потом частная собственность на средства производства, эксплуатация человека человеком, затем класс нуворишей появится… Для чего тогда Октябрь был? Ишь, куда замахнулся! Врешь, брат, этого мы таким, как вы, никогда не дозволим! — вытянул он руку через стол, наклонившись вперед, и показал Артему пролетарский кукиш внушительных размеров. — Сегодня мы, а завтра дети наши не позволят. Которых мы правильно воспитаем. Чтобы чересчур амбициозных да охочих до народного добра вовремя осаживали. Как ты верно сказал, с конфискацией… Вон, Арик у меня сызмальства руками работает. Голова будет варить — в политех пойдет, на инженера выучится. Нет — так токарем, как я, станет. Все равно на мой завод придет и мне сменой станет. Коли бы все так, как я, детей воспитывали, ты бы таких разговоров крамольных, антисоветских у меня в доме не вел.

— Да вы сына-то не видите, — с укором покачал головой Артем, обидевшись на дулю. — Не то что какие у него в голове мысли, интересы, но даже то, что снаружи, в глаза бросается…

— Это ты о чем? — озадаченно переспросил дядя Сева.

— Да так… Я в общем и целом, — тут же осекся Нежинский, вовремя решив не вдаваться в подробности о значении надписи на груди, которую он мельком успел разглядеть, подсмотрев и подслушав тихую беседу детей на диване. — Просто я хочу сказать, что и с собственным сыном у вас никаких гарантий, что ваш образ мыслей и жизненные принципы лет через десять будет разделять. А что говорить за целый народ?.. Над Хрущевым и Брежневым посмеивались, анекдоты сочиняли. Над Андроповым с Черненко головой качали в недоумении. Горбачева ненавидеть начинают понемногу… И те, что ваши помыслы разделяют, и те, что мои.

— Союз века простоит и над твоими мыслишками нэпманскими посмеется! — хлобыстнул кулаком по столу дядя Сева. — Чтоб третий Рим пал — этого вовеки не будет!.. Да ежели кто дерзнет его подкапывать начать, вразрез пойти, мы, рабочие, из цехов выйдем на улицы и так намылим шеи — мало не покажется! Думаешь, не знаем, где у нас обком партии находится? Вот этими вот руками в Волге всех перетопим! И они это знают, так что не подкопают!.. Мы, советские люди, всегда начеку будем. Это только кой-кому кажется, что спим.

— А по-моему, зенки водкой вся страна давно залила и натурально храпит, — решилась наконец вступить в серьезный мужской разговор никого не боявшаяся Панарова. — Может, уже и проспали… Все подкопано и держится на честном слове. Один толчок — и, как карточный домик, посыплется. И нас всех засыплет… Детей вот только жалко: что они от нас унаследуют?

— Великую державу, шестую часть суши, самую богатую на недра, ресурсы, с бесплатной медициной, образованием, гарантированной старостью, приоритетом в космосе и науках, электрификацией и газификацией, без организованной преступности, без национализма, без страха за будущее, — медленно и весомо загибал толстые пальцы на руках дядя Сева, по-отечески неодобрительно, но снисходительно глядя на встрявшую во взрослый спор несмышленую маленькую девочку Надежду. — Маловато тебе?.. Зажрались вы, не дорожите! Изъять бы у вас все это на время да посмотреть, как оно вам живется — со свободой возможностей и правом на гнилое мещанство…

— Державу великую из одних трясущихся старческих рук в другие даже не передают — сама давно вываливается. Суша великая наполовину снегами да льдом покрыта круглый год. Ресурсы по трубам за границу утекают, а в руках народа — один навар с яиц; образование ту же зарплату, что у работяги с восьмилеткой, дает; медицина только на словах задаром, а чуть что взаправду случись — в Саратов из нашей дыры с конвертами да сумками с хрусталем едешь. Могу, если хотите, и дальше продолжать, дядь Сев, — тоже неторопливо и по пальцам, подражая манере старшего, перечислил Нежинский. — Ни у вас, ни у меня абсолютной истины нет. Но моя позиция сильнее. Потому что вы за то, чтобы оставить все, как есть. А так в жизни не бывает… Я за перемены — диамат на моей стороне. Хоть я и не философ в душе, как Толя Надькин, но дух музыки жизни получше вашего чувствую, уж мне поверьте… Уже вот в эту самую минуту вовсе нет той страны, что в вашей голове смолоду отпечаталась — фикция, лишь там она и осталась… Если вообще когда-то существовала на самом деле, вне людских голов. Нейроинфекция, миллионы мозгов захватившая. Хорошо хоть, что не для всех оказалась смертельной. Еще бы чтоб невосприимчивость, иммунитет покрепче выработался…

— Дурак ты, а не философ, — на удивление спокойным голосом констатировал вдруг дядя Сева. — Дай этой стране-фикции сто лет без войны — горячей ли, холодной ли — и никто никогда на планете ее уже не догонит. А они там, за бугром, в отличие от тебя, знают об этом. Да и ты знаешь, чего себе врать-то… И это для них самый страшенный кошмар. Стать никому ненадобными островками окрест единого, монолитного советского континента — надежного дома сотен народов, неразрывно спаянных в один великий советский народ!

— Банальный имперский шовинизм, — уже не обижаясь, рассмеялся Артем. — Через него на свете разве что полинезийцы не проходили. И все знаем, чем это заканчивается… В лучшем случае, как у греков или испанцев. В худшем — как у ацтеков или майя.

Тетя Клава, потихоньку переговаривавшаяся с племянницами и с неодобрением посматривавшая на дерзкого, невоспитанного Нежинского, как-то приумолкла и принялась заметно клевать носом.

Артему, за весь вечер не пригубившему рюмки, застольная беседа стала докучать. Переспорить стального дядю Севу не было никакой возможности, да он и не ставил себе такой цели.

Дядя Витя Чекан был ему намного ближе по своему характеру и образу мыслей. Хоть тоже не лишенный бахвальства, стариковского окостеневшего самодовольства и чувства непререкаемой правоты во всем, что касалось практической стороны жизни, тот все же допускал автономию внешнего мира от идеальной модели в своем заскорузлом сознании и не прекословил, не раздражался, не бесился, когда требовалось приспособить это внутреннее сознание к меняющемуся потоку внешних событий.

Анатолий, пожалуй, сказал бы, что дядя Сева был воплощением идеи лейбницевской монады, до которой извне не достучаться, ибо этого «извне» не существовало. Мысли, противоречащие собственным, были для него лишь порождением своего фихтеанского «не-Я», косного и застывшего в темноте его абсолютной целостности. Возможно, слегка беспокоившего, час от часу выплывая из глубины в минуты молчания, но тут же послушно и испуганно рассеивавшегося под ярким лучом «Я». Того главного, не ведавшего грызущих душу сомнений, что обуревают других людей, «Я» фанатичного апостола Павла, скрывавшегося под лысым сократовским челом обычного добросовестного советского человека в футляре — токаря и коммуниста высшего разряда.

«Завтра же после обеда тронемся обратно в Переволоки — купаться в море и есть балык, — укладываясь на разложенном для гостей диване, подумал Артем. — Арика только жалко. Пропадет он с таким кремниеголовым родителем… А может, убежит…»