И восстанет мгла. Ввосьмидесятые

Глава 37

В феврале вместо обыкновенных безудержно яростных вьюг, слепящих буранов, неуемных низовых метелей, быстро и уверенно заметавших город снегом по верхушки заборов, негаданно ударили сухие, неподвижные, бесснежные арктические морозы.

Каждое утро, тихонько разбуженный мамой, Алеша первым делом бежал на кухню посмотреть в окно, выходившее на восток. Ежели небо там было серовато-ясным, с голубоватыми проблесками еще горевших с ночи звезд, а над черневшими на холмах верхушками сосен начинала чуть зримо алеть, светиться тонкая пурпурная полоска, имелись все шансы остаться дома. При минус тридцати занятия для школьников младших классов предусмотрительно отменялись. Можно было не дожидаться сконфуженного объявления районного радио и снова безмятежно забраться под не успевшее еще остыть стеганое одеяло.

От завернувшей стужи бревна сруба жалобно и просительно потрескивали, запушенные кружевным инеем и залепленные крупчатым снегом окна пропускали внутрь тусклый, холодный, синеватый свет, превращавший силуэты бессмертника и фикуса в горшках на подоконниках в дивных сказочных чудовищ. Полыхавший розово-желтым пламенем газ громко шипел в открытых на полную мощность горелках обеих галанок, но в доме все равно было прохладно, и Алеша ходил по комнатам в кофте и шерстяных носках.

После гибели под колесами злополучного грузовика несчастной бабы Шуры соседская половина дома оставалась нежилой — окна на фасаде были грубо заколочены кривыми щитами из некрашеных старых штакетин, дверной проем крест-накрест перекрыт толстым брусом, прибитым «двухсоткой» к косякам, запущенный палисадник зарос сорняком.

Стена, отделявшая половину Панаровых от выстуженной соседской, оставалась ледяной на ощупь и крала тепло из избы. Деревянные рамы окон, хоть и были двойными зимой, утепленными по краям аптечной ватой и обклеенными бумажными лентами, прозрачно желтевшими на фоне голубоватого глянца белой эмали, не справлялись с резкими, шквалистыми порывами северного ветра, огнем обжигавшего нос и щеки прохожих на улице; завалинки пропускали мороз в подпол, холод губил верхний слой годовых запасов картошки, становившейся приторно-сладкой на вкус и годившейся лишь непривередливым поросятам, и поднимался незримой мглой в комнаты через широкие зазоры меж половицами.

— Мы на этом газу разоримся — посмотри, как счетчик крутит, — пожаловалась Надежда мужу. — А дома холодина собачья… Завалинку надо было выше и толще делать.

— Что толку-то, коли полдома вымораживается? — резонно заметил тот. — Топили б за стеной — и у нас бы тепло было. А так все в щели да через стену уходит. Хоть бы кто из татар этих чертовых появился — продал бы или сам заселился.

— Да вроде Витькин брат младший должен к весне приехать. Маруська сболтнула — тоже где-то на северах калымит, — поделилась обнадеживающими сведениями Алешина мама. — Говорит: хилый, здоровье на вахтах угробил. Хочет бросить и здесь приткнуться.

— Это Рафик, что ль?.. Видел его пару раз, когда Витька еще живой был, — вспомнил с неодобрением Анатолий. — Витек его гонял все время — чмурыжный он, не сравнить со старшим… Витьку жалко, лучше бы он здесь жил.

— И пороли бы не просыхая, два алкаша, — скептически предрекла Панарова. — Пускай хоть кто живет, главное — чтоб топил и за домом следил. Детей с ним не крестить… Иди поросятам вынеси, орут — здесь слыхать.

Сибирский хлад ощущали и животные. Тошка, свернувшись калачиком, прятал черный нос в пушистой, отросшей к зиме шубке, видимо, доставшейся ему от лайки по одной из линий предков, вылезал из будки, забитой старыми холщовыми мешками и ветошью для тепла, лишь изредка. Прошка, возвращаясь из кратких инспекций участка, нетерпеливо, почти с человеческим раздражением в голосе просил отворить дверь и впустить внутрь и прыжком врывался на кухню в облаке пара. Поросята чаще требовали теплого, дымящегося пойла и зарывались, закапывались с головой в кипу стружек в углу, как в гнезда, хотя в конюшне было гораздо теплее: крошечное оконце было подбито паклей по краям, дверь обшита старыми войлочными одеялами и тяжко открывалась, примерзнув за ночь, выпуская наружу клубы влаги, как из бани, густо сдобренные ядреным запахом свиного навоза.

За свежей стружкой Алеша ходил с папой на лесозавод, высокие кирпичные цеха и грандиозные рельсовые краны которого виднелись из окна кухни вдалеке на холме в обрамлении голых стволов старых, вековых сосен.

Анатолий взял с собой «Суру» с канареечного цвета мужской рамой, три пустых мешка, совковую лопату и сына. Свернув со своей широкой прямой улицы в настолько тесный извилистый переулок, что не проехал бы и мотоцикл с коляской, они прошли мимо некрашеных тесовых ворот, ведущих во двор Козляевых, из-под которых на секунду высунулся и тут же исчез нос дородного пса, начавшего бесноваться на тяжеленной цепи, почуяв чужих людей.

Волкодав отличался такой безудержной силой и злобной яростью, что, казалось, лязгающая цепь, натянутая, как корабельный канат во время шторма, вот-вот лопнет, когда кто-то приходил в гости к Козляевым и отворял калитку. Острые кинжалы клыков с капавшей с них слюной, горящие глаза сатаневшего хищника и громогласный лай, переходивший в инфернальный хрип после того, как очередной рывок поднимал его на задние лапы метрах в полутора от крыльца, удерживались на расстоянии от столбеневших посетителей лишь куском грубой, заскорузлой бычьей кожи на шее, стальным кольцом прикрепленной к ржавым чугунным звеньям весом с полкило каждое.

Что страшнее всего — в более рассудительном расположении духа Вулкан умудрялся иногда лапой снять с себя ошейник и, вырвавшись, огородом через зады пробраться на манящую свободу.

Алеша однажды стал нечаянным свидетелем подобной диверсии и окаменел в невыразимом ужасе, словно истукан, наблюдая, как громадная мускулистая туша с трудом протиснулась раздвинувшимися в сторону тесинами, псина угрюмо огляделась по сторонам и крупным галопом помчалась прямо на него. Бежать было бессмысленно, кликать помощь поздно и бесполезно. Мальчик остался стоять на месте, оцепенев и зажмурив глаза, душа у него ушла в пятки. Кобель вихрем пронесся мимо, не обратив на ребенка никакого внимания и даже не обнюхав.

На воле Вулкана интересовали исключительно любовь к себе подобным особам женского пола и рыцарские схватки с соперниками. Тратить, изводить драгоценное время на что-либо иное он считал непростительным расточительством. Жуткого волкодава давно приметила вся округа, Семен быстро узнавал о побеге, с руганью выходил из дома и каким-то одному ему известным действенным способом неизменно выслеживал, находил и возвращал смиренно винящегося пса на цепь.

Тес, которым был огорожен участок Козляевых, белел свежей упругой березой и был прибит к сосновым жердям, тянувшимся меж дубовыми столбцами, не меньше чем «соткой», и Алешу поражало, как Вулкан находил в нем слабое место, не выдерживавшее методичного давления крепкого лба.

Доски забора высотой метра два с половиной были ровно пригнаны друг к другу — не допрыгнуть, не залезть на такой забор без друзей. Как-то раз, однако, мальчик видел собственными глазами неудачливого вора-«химика», убегавшего дворами от преследовавшего его милиционера и лихо сиганувшего вверх, перелетевшего боком через край изгороди и исчезнувшего на другой стороне в огороде. Секундой позже упругий прыжок перекатом повторил и милиционер с кобурой на поясе. Алеша неосознанно почувствовал глубокое уважение к органам и подумал, что преступнику не уйти.

За узким сумрачным переулком открывался вид на неказистые, черные от старости домишки, именовавшиеся военными бараками. Бараки на три-четыре семьи были наскоро построены как временное жилье для эвакуированных еще в войну, но и спустя сорок лет в них ютились семьи рабочих со стеклозавода. У бараков не было своих дворов и огородов. Общим двором была улочка, тянувшаяся перед окнами нескончаемыми бельевыми веревками, увешанными застиранными простынями, пододеяльниками, наволочками да детской одежонкой, щетинившейся разномастными прищепками.

Каждая семья, обитавшая в бараках, имела небольшой сколоченный своими силами из кривых, горбатых, некрашеных серых досок сарайчик, где хранился нехитрый рабочий инвентарь и всякий домашний хлам. Проводить электричество в сарайчики воспрещалось, но от каждого дома по воздуху был перекинут двужильный провод-времянка, и из щелей меж досок утлыми светлячками горели лампочки на сорок ватт. Мужчины внутри что-то мастерили вечерами и нуждались в освещении.

Время от времени случались короткие замыкания и сарайчики выгорали до тла, но потом быстро, словно грибы после слепого дождя, вырастали сызнова, с молчаливым упорством восстанавливались хозяевами. Лесозавод был под боком, и нехватки досок никто не испытывал.

Алеша был знаком с некоторыми обитателями бараков. Летом мама не раз оставляла его на попечение жившей неподалеку бабы Дуни, чьи родственники — горластый дядя Лева с извечной черной щетиной на худом обличье и неизменным сплющенным картузом на макушке и тетя Света, его дородная домовитая жена — справляли нехитрый быт в одном из них. Уходя на базар либо в поликлинику, забегавшись со своими хлопотами по хозяйству, баба Дуня поручала мальчика заботам бездетной семьи.

Алеша с истовым запалом помогал дяде Леве поправлять сарай, подтаскивая и придерживая корявые доски, выпрямляя молотком ржавые гвозди, сидя на ненадежной кровле на кусках латанного-перелатанного рубероида.

Щи, что тетя Света варила под открытым небом, бесподобно благоухали на весь порядок и не походили по вкусу на мамины.

Однажды летний ночной пожар, начавшийся из-за замыкания в проводке сарая, перекинулся на смежные бараки. Хорошо просушенные не одним знойным летом доски и брусья молниеносно запылали, раскаленный рубероид стекал с полыхавших крыш на землю огненными струями. Красное зарево со сполохами было до рассвета зримо из окон кухни Панаровых.

Прежде чем к огню протиснулись машины пожарных, большая часть бараков сгорела — кое-где и с жильцами.

Дядю Леву с тетей Светой Алеша с тех пор никогда не видел.

Уцелевшие бараки были снесены, а жильцы быстро и без шума получили квартиры в новых пятиэтажках, недавно выросших на отлогом склоне холма над плотиной поодаль от «Маяка».

От бараков тянулся мирный спуск к обмелевшей речушке, поросшей по берегам густым, непролазным ракитником и молодой ольхой, вдоль топкого оврага, по вымытому дну которого весной струился бурливый коричневый поток.

Перейдя через добротный бревенчатый мост, выдерживавший груженые лесовозы, Панаровы вышли на широкую, но короткую малолюдную улицу с посыпанной гравием обкатанной грунтовкой посередь, на обеих концах упиравшуюся в стены хвойного леса, по которой на лесозавод приезжали «Уралы», тянувшие прицепы с длиннющими бревнами — хлыстами, и уезжали борта, доверху забитые тесом и половьем.

За каждым с разноголосым лаем несся лихой хвостатый эскорт: собак на Пестрав-ской никто цепью не унижал, и они жили казачьей вольницей, доставляя беспокойство стаям гогочущих гусей, со злобным шипением вытягивавших шеи у самой земли, но не обращая никакого внимания на несчетных бестолковых кур.

Территория лесозавода была обнесена высоким забором и охранялась, ворота на ночь запирались. Но в ограждении всегда имелось несколько лазеек, потайных проходов, о каковых все в округе знали — достаточно широких, чтобы провести за руль велосипед, груженый набитыми под завязку мешками либо привязанными сбоку к раме досками. Запрещалось лишь выносить готовый под отгрузку товар из плотных, стянутых стальной проволокой штабелей, входить внутрь незапирав-шихся цехов, воровать или ломать оборудование и бить стекла в окнах.

Опилки и стружка разных сортов возвышались, словно дюны, в беспорядке разбросанного повсюду бракованного теса, и горбылей тоже хватало. Пожилой караульщик с дробовиком даже не выходил из теплой сторожки, сонно наблюдая в окошко посетителей, насыпавших лопатой в мешки ароматный смоляной кладезь тепла и свежести для поросят либо подбиравших стройматериал для своих нужд.

Особенно ценилась кудрявая, узкая и длинная, как серпантин, паковочная стружка в тюках, что шла на тару для перевозки хрусталя. Именно из нее хрюшки искусно вили пятаками гнезда ворохом и зарывались, закапывались в трескучие морозы вовнутрь — обычная была для этого слишком мелкой. Опилки годились на подстилку, вбиравшую в себя едко бьющую в нос влагу в хлеву.

Битком набитые мешки, с виду хоть и объемистые, не были тяжелыми. От них приятно пахло лесом, живицей, березовым соком и весной.

— Сынок, ты вот тут за края попридержи, а я буду лопатой насыпать, — попросил папа Алешу.

Раскидав в стороны снежные залежи, покрывавшие одну из дюн, углубившись туда, где стружка не успела намокнуть и смерзнуться в жесткий леденистый пласт, Панаров быстро наполнил все три привезенных с собой холщовых мешка, досыпав почти до краев.

— А теперь вот здесь, сверху, в горсть возьми по краю — я быстро проволокой затяну, — показал он сыну. — Крепче… Вот так… Держи велосипед, сейчас все погрузим и домой пойдем.

— Пап, а что это за мостик длинный? — показал свободной рукой Алеша на деревянный настил на столбах-сваях, под которым не текла никакая река.

— Это пилорама. По ней едут бревна — вон туда, где их циркулярка режет, — объяснил Панаров. — Комель потом — на дрова, а ствол — в цех лесопилки, вон там, кирпичный, видишь? В цеху из бревен пилят доски, а горбыль оставляют там, под навесом. Доски увозят на склад.

— А это хорошая работа? — поинтересовался мальчик.

— Трудная, — покачал головой папа, — и неинтересная.

— А почему люди на ней работают и не уходят? — удивился Алеша.

— Некуда уходить, — усмехнулся отец, разворачивая походивший на навьюченного ишачка с картинок из восточных сказок велосипед в сторону темневшей вдалеке дыры в изгороди. — Людишки это знают и оттого остаются, хоть их никто и не держит. Такая вот свобода осознанная у взрослых… «Блаженство в том, что все равно, каким путем идти»… Ну ладно, пошли обратно.

Обмахнув налипший снег с пальто и варежек, Алеша двинулся следом за папой, размышляя о том, что не бывает игры, в которую нельзя перестать играть, ежели она тебе не по душе либо наскучила. Всегда возможно измыслить другую, занимательную. Может, взрослые беспамятно забывают об этом, вырастая? Ведь над ними нет Риммы Григорьевны, могущей насильно приневолить делать то, что не нравится — следить указкой в букваре или мыть полы в классе после уроков.

А может, есть — и взрослые попросту боятся получить линейкой по пальцам?..