День цветения

Рейгред Треверр

Ночь, словно каторга, тянулась, тянулась, вот и прошла уже — а все в глазах темно. Голова болит. Не привык я… плакать в подушку как маленький. Забыл, как это делается. Да и толком не умел никогда.

Не помню, когда оставался один ночью. Всегда кто-то рядом находился — няньки, слуги, послушники и младшие монашки в дормитории, парни из Сабраля, Арамел… Что-то сделала со мной эта ночь, долгая, бессветная, ледяная, как проклятие. Плачь, кричи, хоть вешайся на факельном кольце — никому дела нет, никто не подойдет, ни одной собаке ты не нужен, хитроумный Паучонок, везунчик, двадцать месяцев назад харкавший кровью, а ныне чудом уберегшийся от руки убийцы…

Ни единой собаке.

Жалость к себе тоже никуда не годится, да, Мельхиор? Знаю, знаю. Но это не жалость. Это презрение. Брезгливость. Какая мерзость эти пауки. До чего мы с тобой отвратительные твари, дед. Только и умеющие, что ловить и жрать. На весь мир глядящие сквозь сетку паутины.

А небо — вон оно. Сизое, темноватое, промытое с востока бледным молочным свечением. Пустое небо, жидкая заря, озноб. Утро.

Перед распахнутыми дверьми конюшни на соломе приготовлены чьи-то тюки. Слуга в собачьей безрукавке обернулся с порога на мои шаги, узнал, поклонился.

— Доброго утреца, молодой господин.

Я кивнул. Ночь прошла бестолково. За Альсареной я не проследил, Имори вряд ли смог самостоятельно уговорить ее уехать. Плохо. Опять все сикось-накось… свербит что-то в голове… неудобство какое-то, мыслишка застряла… натирает извилины. Я ведь сам вызвался провести этот кон. Никто меня не заставлял. Теряю темп, теряю инициативу. Совсем плохо. Зачем я сюда пришел? Удостовериться, что ничего не сделано?

Ворота во внешний двор отворены. Оттуда доносятся окрики, команды, лязг железа. Память привычно подсказывает — это Арамел гоняет хористов. Увы мне с моей памятью. Я вижу в проеме — на широкой площадке между стен тренируются хваты из столицы. Ни один из них мне не знаком.

— Ну и чево дале-то было? — спрашивает внутрь конюшни слуга в безрукавке.

Оттуда снисходительно хмыкают.

— Дале-то? А дале было так, что лежу я себе в сторонке, глаза прикрыл, вроде как без памяти совсем, неохота мне, сам понимаешь, лишний раз по темечку схлопотать, да и слушаю, как он по стене в темнотище шарит, ищет, стало быть, лошажью аммуницию, и опосля к серому своему в денник — шасть… а?

— Посторонитесь-ка, парни.

Цок, цок, цок. По дощатому настилу во двор выводят гнедого мерина под седлом.

— Хватит языком трепать, Сверчок. Грузи тюки да помалкивай.

— А чо такого-то? Вон приятель спросил, чо у нас ночью за шум был, ну я и…

— Маловато по кумполу получил? Так я добавлю. Мозги тебе инг начисто отшиб, а до языка, видать, не достал. Маковка спружинила.

Я любуюсь на ребяток из Тайной, бодренько прыгающих на утреннем холодке. Их здесь около полусотни, и они меньше всего похожи на военный отряд. Какая-то полуорганизованная толпа с невнятной иерархией. За спиной у меня Сверчок и его приятель в безрукавке закрепляют переметную суму на конской спине.

— Ух, свирепое у тебя начальство, Сверчок. Он всегда такой с утра пораньше?

— Да не. Ему Имори жалко, товарищи они навроде как были. А можа, боится, что его к ентому делу примотают. Он ведь должон был на конюшне дежурить, а сам только на шум набежал, когда хваты уже инга вязали.

Вязали? Не понял. Разве дед не дал мне отмашку — действуй, мол?

— Так чего выходит, Сверчок, сбечь он хотел, инг-то?

— Ну а я о чем толкую? Побег он, а господин Мельхиор тут как тут, цап царап его! С ентими, с как это… с польчичными! На месте, так сказать, преступления.

— Да какого ж преступления? Вот ежели бы за руку над трупом схватили…

— А мне кто по затылку огрел? Я ж туточки и валялся, ровно труп бездыханный!

— Причем тут ты? Вот ежели б кто из Треверров…

— Ты потише ори-то, дурень. Вон младший барчук стоит, уши растопырил, не дай Сущие, услышит. Пряжку-то затягивай на четыре дырочки, силенок что ль не хватает, на четыре дырочки затянуть?.. Эва! Ну-ка поспеши, смотри, кто идет… Доброго утреца, господин дознаватель! Готова ваша лошадка, господин дознаватель, и сумы приторочены, все как велено, как приказано. Вот и вторую выводят, господин дознаватель, для слуги для вашего…

Получается, я ошибся? Подставил Имори, как всегда, ни в чем не повинного… это уже становится традицией — чуть что, Имори в темную сажать… Что я не учел? Где ошибся? Что же так звоночек трезвонит, колокольчик в мозгах… чертова интуиция… или паранойя?

— Рейгред.

Дознаватель кивком подозвал меня к себе. Я неохотно приблизился.

— Не знал, что ты так рано встаешь. Плохо спал?

Я вяло огрызнулся:

— Вы тоже, господин Палахар, сегодня в постели не залежались.

— Мало того. Я уезжаю. Твою дагу я отдал господину Мельхиору. Думаю, ты можешь попросить ее обратно, вряд ли она понадобится твоему деду в качестве улики.

Ты, похоже, малость обижен, да, ищейка? Мельхиор выставил тебя прочь. Он собрался топить Арамела внутри ордена, а тебе Арамела показалось мало, ты вознамерился задрать хвост на самого Эстремира. А такие настроения деду ни к чему. Ты со своим правдоискательством можешь ему помешать. Посему он тебя выставил, и ты оскорбился. Зря, между прочим. Он сделал это исключительно из уважения к тебе, храбрая ты ищейка, а ведь мог запросто сломать и заставить работать на себя. Как многих, многих других.

Дознаватель помолчал, поглаживая мерина по белой проточине на носу. Конюх и его подручный грузили тюки на караковую секретарскую кобылку.

— Инг Имори, — спросил дознаватель, понизив голос, — твоя работа?

— Я поспешил.

Он склонил седую голову, внимательно посмотрел на меня.

— Ты умный мальчик, Рейгред. На редкость умный. Поэтому я могу предположить, что у тебя были причины ожидать… хм… успешного завершения этого так скажем, не очень разумного предприятия. М-м?

— Причины остались. Я поспешил.

— Ты уверен?

Мог бы сомневаться. Но дед обещал. Прямым текстом.

— Я уверен.

— Господин дознаватель! Едем?

Илен Палахар с некоторым трудом залез на своего мерина, разобрал поводья. Лошадка под секретарем приплясывала от нетерпения.

— Дай Бог, чтобы ты был прав, Рейгред, — сказал дознаватель с высоты седла, — дай Бог.

Я помахал рукой им в спины. Мне было грустно.

С дедом, что ли поговорить? Он ведь не уходит от ответа, если спросить прямо. Почему он схватил Имори? Почему не позволил им с Альсареной уехать? Где я ошибся? Спросить прямо. Он, конечно, заново примется пилить меня и упрекать в недостатке сообразительности и переизбытке эмоций… в поспешности… еще какой-нибудь грех откопает… или повременить? Побродить по Треверргару, послушать, посмотреть, сделать выводы?

Я раздраженно пнул дверь в свою комнату. И замер на пороге. У умывального столика над тазом с водой склонился Арамел. Без плаща, без оружия, в несколько несвежей распоясанной рясе. Глядя в мутноватое серебрянное блюдо, он выскабливал щеку, подпертую изнутри языком. Обернулся — то ли на сквозняк, то ли на еле слышный скрип двери.

— Доброе утро, Рейгред. Где у нас полотенце, не подскажешь?

Я захлопнул рот и с трудом сглотнул.

— А… право, не знаю… Тут убирались несколько раз… Доброе утро, отец Арамел.

Он улыбнулся. Одна щека у него была серая, поросшая щетиной, будто лишайником, другую пересекали несколько светлых выбритых полос.

— Я позову слугу…

Шагнул назад, за порог, и затворил дверь. Вот те на! Арамел гуляет, а Имори в темнице.

Арамел гуляет, а Имори в темнице. Арамелова карта еще не сдана. Я понял, дед! Ты экономно расходуешь материал, и отрабатываешь полностью коэффициент его полезного действия. Ты еще крепко подставишь Арамела. Крепко, так, что ни у кого не вызовет сомнений его преступная халатность. У него ведьма сбежит. Прямо из-под носа. Вместе со слугой-ингом, который покрывал ее ведьмовские непотребства и бессовестно предал хозяина.

Альсарениной репутацией придется пожертвовать, хотя она, эта репутация, к нынешнему моменту и так уже была хуже некуда. Семья отречется от уродца, а грязное пятно сотрут время и старания нового опекуна (интересно, кто это будет?), назначенного бедному малышу Рейгреду в виде компенсации за урон, причиненный коварно проникшим в ряды иерархов саботажником и провокатором отцом Арамелом.

Я правильно простроил, а, дед?