День цветения

Стуро Иргиаро по прозвищу Мотылек

Дело у них стронулось только к полудню, я уж и ждать устал. С кругового балкончика на шпиле хорошо просматривался внешний двор, постройки по периметру, надвратная башня, и по ту сторону стены — белый снег, желтоватая лента дороги и лесок за ней. Группа человек в двадцать, при мечах, в одинаковых накидках с яркими эмблемами расположилась на трибунах напротив помоста. Чуть в стороне от них сидели два жреца в черно-белом, у обоих было по двуручнику. Жиденькая толпа пестро одетых слуг шевелилась на трибунах, слонялась по двору, галдела, жевала какую-то снедь и вообще создавала некоторую суету. Никого из Треверров я не углядел.

Вооруженные люди в нейтрально-сером, те самые "хваты", коих во дворе оказалось что-то очень много, сосредоточились по большей части на стенах и в надвратной башне. Они установили напротив арки ворот какие-то механизмы с желобами и педалями.

Вверх, ко мне, всплывало, словно испарения, будто бы запах источаемый множеством тел, подобно многоголосью, тянущему единую ноту — Скоро. Сейчас. Он прийдет. Он должен прийти. Пусть приходит, мы встретим. Пусть приходит скорее. Мы встретим. О, да. Еще как встретим!

Их очень много. Слишком много, не могу даже подсчитать. А ведь он на что-то надеялся, когда сегодня на рассвете хлопнул меня по плечу — удачи, братец!

Братец.

Вот, Ирги, видишь — завел себе брата. Так как-то, мимоходом… сам того не желая. Бегал за ним, в рот ему глядел, в ученики напросился, потом от страха маялся, потом вообще убить пытался… и была между нами натянута веревочка, я сам ее и протянул, один конец всучил в руку ему, а другой на собственном горле узлами завязал. Колючая такая веревочка, шершавая, шею натерла, пальцы изрезала, и называлась она — зависимость. А потом в один прекрасный момент оборвалась веревочка — нет, Ирги, я не рубил ее, и даже не развызывал — она вдруг истлела и распалась, и оказался я на свободе.

Но глоток крови, Ирги, едкой, разъедающей гортань крови, свил новую веревочку и привязал — но не меня к нему, а его ко мне. У меня в руке — свободный конец, а у него — узлы на шее.

Это так, Ирги. Я чувствую. Я знаю.

Зависимость. Плохо это или хорошо? Будет ли у нас время разобраться?

Внизу наконец-то зашевелились. На помост влез один из "хватов" с табуретом и установил его под болтающейся петлей. Забрался на табурет, примерил петлю на себя, остался недоволен. Обошел нелепую конструкцию, уперся в один из столбов плечом — столб явственно пошатнулся. С трибун "хвату" что-то закричали, подначивая, он огрызнулся.

В этот момент эмоциональная мелодия немного поменяла тональность. Болото подернулось рябью, всплыла пара — тройка пузырьков газа. Болезненное любопытство, легкий испуг с примесью азарта, чуть-чуть жалости, чуть-чуть гнева — все это на прежнем плотном сером фоне (Сейчас. Сейчас. Он должен прийти. Иди же скорее, голубчик. Иди прямо в сети.).

Это вывели во двор Большого Человека. Без верхней одежды, в рубахе, с непокрытой головой, со связанными за спиной руками. Я скосил глаза на стальные трехпалые крюки в собственных руках и непроизвольно содрогнулся. Я надеялся, что на Большом Человеке оставят овчинную безрукавку, в которой он обычно ходил, или хотя бы котту.

На помост вскочил один из "хватов", должно быть, их командир, достал из-за пазухи бумагу и принялся зачитывать — до меня не долетало ни слова. "Хват", который примерял петлю, тем временем успел исчезнуть и появиться, теперь уже с огромными вилами, которыми грузят навоз. Стоя поодаль, потолкал ими табурет. Я вдруг понял: "хват" боится оставаться под перекладиной, когда Большой Человек повиснет в петле.

Командир "хватов" окончил чтение и свернул бумажку. Большой Человек поднялся на помост. Повинуясь знаку, покорно опустил тяжелую белокурую голову — как послушная лошадь, честное слово — и командир "хватов" завязал платок у него на глазах.

Большого Человека почти не было слышно. Я ожидал страха, смятения, обиды — а поймал лишь отзвук истаивающей в общем хоре ноты, едва ощутимый вздох (Все правильно. Так и надо. Все верно.). Его, невиновного, собирались казнить, а он не находил в этом никакой несправедливости. Мало того, он ничуть не был испуган.

Командира "хватов" на помосте сменил старик-жрец. Он положил руку на плечо Большого Человека — тот медленно опустился на колени — раскрыл толстый том, поискал там и принялся что-то неслышно читать. Отвлекаться на эманации жреца я уже не решился. Наклонившись над парапетом, пару раз расправил и сложил крылья.

Время пошло.

С юго-восточного края леса, пересекая белое снежное пространство, двинулись на Треверргар две черные черточки — вертикальная и горизонтальная. Я не стал следить за ними и перевел взгляд ниже, во двор… и встретился глазами с "хватом" на помосте. Мне словно колени подрубили — я грохнулся на пол за парапетом и целое мгновение панически пытался отшелушить от какофонии внизу именно тот голос, что был мне нужен.

Нет, он не заметил меня, тревога оказалась ложной. Он просто смотрел на небо, на шпиль — скучал.

Я осторожно выглянул — "хват", опершись на вилы, жевал соломинку и разглядывал серые, грозящие снегом облака. Пропасть! Старик-жрец все еще продолжал бубнить, Большой Человек странно дергал плечами — я, краем, вполслуха, уловил: один немного сердится, другой недоумевает. Хорошо, что у Большого Человека половина лица замотана тряпкой, а то бы вытаращенные глаза выдали обоих… Я еще раз проверил свое вооружение. Да отведет этот "хват" когда-нибудь глаза? Отвлечь бы его, ведь увидит…

Что? Перемена эмоций. От надвратной башни валом катится шум. Перекрывая грохотом взвившиеся крики, в сквозной арке ворот падает решетка.

Где-то в животе у меня взрывается огненный шар. Кровь превращается в лаву, тело теряет вес. Пошел!

Ветер тонко-тонко, на грани слуха, визжит в когтях-лезвиях летящих подо мной на прочных веревках стальных лап.

Под ногами, покачиваясь и всплывая, проворачиваются — двор, заснеженные крыши, внутренний двор, внутренняя стена, опять крыши, и снова, уже гораздо ближе — внутренний двор… Налетает — редкая копошащаяся толпа на трибунах, мечущиеся люди, сбоку — какое-то месиво, лязг, драка, откуда-то — струя горького горелого запаха, ниже — головы, лица, разинутые рты, фьють, фьють — у уха, где-то под мышкой, еще ниже — доски помоста, на них — бегущий вслепую, со связанными за спиной руками, Большой Человек… Четыре шага — нога его зависает над краем, воздушная волна взметывает подол рубахи, а я уже прошел нижнюю точку и скорость тащит меня вверх. Едва слышный чавкающий звук — я жду его — едва ощутимый рывок: сталь вошла бегущему под ребра и застряла намертво — земля послушно проваливается под нами, в последней попытке выставив поперек гребень внешней стены.

Гребень чиркает Большого Человека по ногам — и мы вываливаемся из крика и грохота как из прохудившегося мешка в серый и белый зимний день.