День цветения

Стуро Иргиаро по прозвищу Мотылек

Он в сознании, но висит смирно, не трепыхается.

Я был готов к боли, к ужасу, к чему угодно — но этого нет. Человек, подвешенный за ребра на стальных крюках, абсолютно спокоен (Все правильно. Так и надо. Все верно.).

Нас болтает, я ясно ощущаю как расползается дыра в правом крыле от прошедшей навылет стрелы.

Мы переваливаем стену, внизу мелькает дорога, за нею — деревья рощицы. От леса рощицу отделяет широкая поляна, и в дальнем конце ее я вижу оседланную лошадь.

Маленький Человек позаботился.

Спускаемся неловко. Большой Человек ухает в сугроб, а я, связанный постромками, — ему на голову. И некоторое время ворочаюсь, освобождаясь от упряжи.

Он лежит лицом в снег и не шевелится. Как мертвый. Он в самом деле думает, что мертвый. А мертвые не чувствуют боли и ничего не боятся.

— Эй! Большой Человек! Это я, Мотылек!

Там, где металл вошел в тело, по белой рубахе ползут алые пятна, потихоньку окрашивая снег. Колдун… то есть Рел ни в коем случае не велел вытаскивать крюки. Мало того, он посоветовал примотать покрепче к бокам весь этот ужас, чтоб лишний раз не бередить раны. Специально для этой цели мне был выдан полотняный бинт.

Беру Большого Человека за волосы, сдираю повязку, поворачиваю лицом к себе.

— Эй, погляди на меня. Все в порядке, слышишь? С тобой все в порядке. Мы тебя вытащили, — э, пропасть, он же не понимает найлерта! — Глаза! Открывать! Смотреть! Видеть Мотылька! Вставать! Идти! Скорей!

Он жмурится, моргает. Что-то бормочет. Не узнает, да и не пытается узнать.

— Там Золотко. Ждать… ждет. И мальчик. Твой сын. Сын твой, понимаешь?

— Мой… сын?

Перерезаю веревки — и на запястьях у него, и те, что крепились к крюкам. Достаю из-за пазухи бинт.

— Мы иметь… необходимость уходить. Скоро. Сейчас. Эй, эй, руки! Нельзя! Убрать руки, убрать, не трогать, плохо, кровь выльется…

— М-мотылек…

Узнавание — словно солнце взошло. Согнало прочь тяжкий слепой туман апатии, отразилось вспышкой в светлых, как лед, глазах. Зрачки — две черные проталины — стремительно проплавили лед, и будто росток к свету рванулась боль, развернула жгучие листья, и распустилась — ярким жадным цветком надежды.

Бинты намокали. Надо торопиться. Там где-то лошадь… я ведь тоже скорее всего лететь не смогу, крыло надорвано.

Чужая боль цвела — люто, махрово. Под веками зашевелились багровые заросли. Но чужая мука больше не обессиливала. Хлестала плетью, вынуждала двигаться.

Я двигаюсь, потому что больно не мне.

Мне больно — значит, я существую.

— Вставай, — я протягиваю руку, — Вставай, Большой Человек.

И Большой Человек встал.