День цветения

Летери

Можа, я и зазря на старого господина Мельхиора грешил, но ведь ни бабка моя, ни господин кровавый наследник в замыслах его злокозненных ни на миг не засумлевались. А мне батька когда еще наказывал — слушай бабку, паренек, Радвара наша страсть какая мудрая — а бабка, хошь и глядит в рот кровавому наследнику, да свое собственное мнение тож имеет, иначе с чего она, скажите, Чешуйки-то взбаламутила?

С этим двинул я в Треверргар — послушать и посмотреть, что тама затевается, и ежели казнь готовят, то когда? Хваты на воротах пропустили меня без всяких, они и сказали, мол хоронят нынче господ, беги, говорят, как раз попрощаться успеешь. Такие люди эти хваты — не злые вроде бы, душевные даже, да только куда все девается, когда господин Мельхиор пальцем своим покажет?..

Побег я к склепу, а он у нас как раз под капеллой выстроен, господа вниз уже все спустились, а слуги у дверей полукругом стоят, бабы плачут, мужики молча головы склонили, шапки в руках мнут. Годава меня углядела из-под тряпицы, коей глаза вытирала, хотела к себе прижать, да только увернулся я и к самым ступеням подобрался. Слышу — внизу отец Дилментир из Истинного Закона читает:

— … и рек Альберен Златое Сердце такие слова: " Да не поглотит вас скорбь ваша в горестях ваших, да не померкнут очи ваши в самый черный час, ибо горести ваши и потери — лишь испытания бессмертной души на смертном пути, как морозы и вьюги — испытания на пути года…"

Потом слышу — голос женский, чтение перебивает:

— Господин Мельхиор, — приглушенно, — Господин Мельхиор, что случилось? Что с вами? — и во всю мочь:- Позовите врача! Где врач? Скорее!

И забегали там, внутри, зашумели, отец Дилментир замолкнул, вместо его женщина раскричалась:

— Что? — кричит, — Дышит, да? Пульс есть? Отойдите же, не напирайте, ему нужен воздух! Рейгред, не суетись! Расступитесь! Эй, у носилок! Взяли разом! Выносим!

По ступенькам вверх побежали — носильщики с креслом старого господина Мельхиора, рядом с креслом — доктор в черной мантии, за доктором — госпожа Агавра, следом еще пара слуг. Мельком усмотрел я господина Мельхиора в кресле — ворот напрочь разорван, грудь настежь, голова по подушке катается, а сам весь какой-то белесый, желтушно-серый, как сходящий синяк, в пятнах, страшный, как смертный грех…

Людей на улице по сторонам размело, носильщики с креслом, госпожа Агавра и доктор в мантии — все за угол свернули, к крыльцу, а из склепа господин мой Рейгред выскочил, а за ним господин мой Эрвел. Взял он брата за плечо и вниз потянул.

— Ты ему сейчас ничем не поможешь, — говорит, — Если это опять удар — значит, судьба его такая. Положим рядом с отцом.

— Нет, — молодой господин отвечает, — Доктор сказал — сердце. Может, выкарабкается.

И ушли они вниз. Но не долго там пробыли, отец Дилментир читать боле не стал, только помолился коротко, слышал я еще как крышки каменные на каменных гробах задвигают, да гробы эти по местам расставляют. До того в склепе только два места заняты были — старым господином Алавиром, да госпожой Миреной, молодых господ матерью.

Потом вышли все наружу — и отец Дилментир, и отец Арамел с Варселом своим, и госпожа Кресталена с дочкою, и господин Ровенгур, а опосля всех — господа мои Рейгред с Эрвелом. За ними и слуги потянулись.

Думал я за отцом Дилментиром увязаться, а то и спросить его напрямки, что, дескать, затеяли тут над батькой моим учинить, но к ему кальсаберит этот намертво прилип, отец Арамел который, а я его все одно боюсь, хоша господин Мельхиор его и ребилити… лебирентировал, отпустил, в смысле, из-под стражи, вроде как не виноватый он, а господин дознаватель вроде как ошибся… Потому и решил я сперва поближе к молодым господам держаться, послушать, что они меж собой толкуют.

А тут как раз господа мои Эрвел с Рейгредом из толпы вышли, молодой Рейгред говорит капеллану:

— Вы в дом идите, а мы с братом еще помолится хотим. Правда, Эрвел?

Тот кивает, и отец Дилментир тож вместе с им кивает:

— Помолитесь, дети мои, да пребудет с вами любовь Господня.

Возвернулись господа мои к капелле, а за ими, смотрю, еще парочка топает, признал я парочку эту, ране они за господином Улендиром как привязанные ходили, телохранители, значит. Вошли господа мои в капеллу, а телохранители снаружи остались, ворота подпирать. Догадались небось, что неча им внутри делать, нехорошо это — во время молитвы господам в затылок дышать.

Растерялся я сперва, а потом и смекнул — а что, если господа мои в капеллу не молиться пошли, а друг с дружкою с глазу на глаз побеседовать, от чужих ушей подале? Хитрость такая в духе господина моего Рейгреда, разве нет? Коли так, не пойду я через ворота мимо телохранителей, а взгляну, не открыта ли дверца южного притвора?

И все по-моему вышло. Пробрался я через притвор в боковой неф, пригляделся в полумраке — сидят господа мои в центре ряда, почти у самого алтаря. Головы друг к дружке склонили, а о чем шушукаются — не слыхать. Ну и стал я тогда на карачки, и пополз промеж скамей, так, чтоб за спиной у их оказаться, и послушать, о чем они таком таинственном беседуют, в пустой капелле сидючи? А как расслышал, какие они речи ведут, так и рот разинул:

— Снаружи деревянные, а внутри свинец, — это господин мой Рейгред шепотом говорит, — потому здесь и стоят. Потихоньку один разгрузим, дырочек в свинце навертим…

— А труп куда? — господин Эрвел спрашивает.

— По остальным распихаем. Там же ни одного целого тела нет. Вывезем вместе со всеми. Парни не обидятся, святое же дело — жизнь невинную спасти. Я с Арамелом поеду, прослежу, чтоб все путем. Выпущу, когда подальше отъедем.

Примолкли оба, и на хоры смотрят, где в рядок девять гробов выставлены, с кальсаберитами, каких драконша наследникова на куски разорвала.

— А когда казнь? — опять господин мой Эрвел спрашивает.

— Думаю, завтра, — тут господин мой Рейгред вздохнул, тяжелехонько так, — Мельхиор как оклемается, так сразу примется узлы затягивать. Если б сегодня его не прихватило, еще можно было бы на что-то надеяться.

— Не пойму, — Эрвел говорит, — Он же болен. Надо ведь полечиться, в себя прийти. Доктор ему не позволит…

— Плевал он на доктора! В девяносто лет не лечатся! Это ему сигнал от безносой — поспеши, мол! Черт, неужели ты не понимаешь…

— Не чертыхайся в храме. Понимаю.

Опять молчание. И опять господин мой Эрвел спрашивает:

— Когда вы с Арамелом уезжаете?

— Не знаю. Постараюсь уговорить побыстрее…

— Но не завтра ведь? Так или иначе — после назначенной казни.

И слова его последние как бы в воздухе повисли. И господин мой Рейгред ничего на них не сказал. А брат его дале пытает:

— Мельхиор не выпустит никого, когда обнаружит исчезновение Имори. И сразу догадается, что это наших рук дело. Поймет, что мы прячем его где-то под боком. И в гробы заглянет, даже если мы будем молчать, как немые…

— Ты уже засветился…

— Да.

— Тогда уходи. Я буду думать сам.

— Про кальсаберитские гробы? Идея могла бы сработать, но только летом. Зимой живой человек в гробу долго не пролежит. Вернее, пролежит, но живым быть перестанет.

— Не про гробы. Про другое.

— Времени нет, Рейгред. Совсем нет.

Тут господин мой Рейгред взбеленился:

— Проклятье! Удобную ты себе роль выбрал, братец! Скептик, чтоб тебя! Критик! Ты сам хоть что-нибудь предложил? Сидит тут и критикует!

— Жалко, Альсарены нет… У нее бы наверняка такой пророшок нашелся, от которого человек будто мертвый становится. Не дышит будто бы, и холодный…

— Ну да, подсыпать Имори в миску, утречком его обнаружат и вытащат на ледник, где он благополучно замерзнет…

— Стандартно мыслишь. Почему — Имори? Почему бы не…

Пауза. Я слышал, как они оба дышат, трудно, учащенно, словно бежали сломя голову, да все в гору…

— Фантазия у тебя, Эрвел, — проговорил наконец молодой господин, а голос у него охрип, и даже дрожал немножко, — похлеще моей…

— Ты не понял… — прошептал Эрвел, — я не имел в виду… Альсарена все равно далеко…

— Угу, — согласился младший, и не ясно было, то ли поверил он брату, то ли нет.

— Думаешь, ляпнул, а теперь на попятную? Рейгред, я же правда ничего такого…

— Само собой, ничего такого. Это я… Это мой извращенный разум…

— Рейгред!

Зашуршала ткань. Молодой господин отвернулся. А я сидел на полу за спинами у их и кулак кусал. Это надо же! Ради моего батьки, ради простого мужика, слуги самого распоследнего… Можа вылезть, рассказать господам моим про наследника, про Мотылька да про крестьян, что ночью к бабке Радваре приходили? Можа вместе мы и напридумаем что-нито?..

— Смотри, — пошевелился вдруг господин мой Эрвел, и померещилось мне на миг, что это меня он в темноте углядел. — Смотри, — сказал он, — Свечи-то на Древе все горят.

— Отец Дилментир следит, чтоб не гасли, — ответил Рейгред, — Работа у него такая.

— Поддерживать надежду? — старший вдруг поднялся, глядя на алтарь, — Зачем мы пришли сюда, брат?

Тот фыркнул:

— Убедиться лишний раз, что эту поганую жизнь не переделать. Точнее, ее можно сделать еще поганей. Тут возможностей прорва.

— Рейгред, — сказал старший, — Сожженое Дерево расцвело. Разве ты не веришь в чудо Дня Цветения?

— Никогда не видел ни одного чуда.

И такая горечь в голосе, такая боль…

— Свет для каждого из многих, и любовь, — нараспев проговорил старший, — День Цветенья на пороге холодов…

Я и думать не мог, что знает господин мой Эрвел деревенскую песенку. И так она в устах его прозвучала… ну словно бы молитва… словно бы отец Дилментир прочитал тихонечко из Истинного Закона: " …горести ваши и потери — лишь испытания бессмертной души на смертном пути, как морозы и вьюги — испытания на пути года…"

— Пойдем, — позвал старший брат младшего, — Пойдем, преклоним колена. В храме следует молиться, а не заговоры плести.

И вздохнул младший, и тоже поднялся. Провел ладонью по стриженым волосам, будто взгляд мой затылок ему щекотал. И обернулся.

И увидел меня.

— Летери, — только и вымолвил он.

И я встал между скамей и посмотрел в глаза ему.

— Господин мой Рейгред, — сказал я, — Господин мой Эрвел. Выслушайте Летери, слугу вашего.