Живой Журнал. Публикации 2007

История про кухню Одоевского (I)

Издали "Кухню" Одоевского. Кстати, у Лимбаха — образцовый сегмент сайта, посвящённый этой книге.

Там хорошая вступительная статья, но дело не только ней.

Чем больше мы отдаляемся от литературоцентрической цивилизации, тем больше возникает юбилейной путаницы. Впрочем, и раньше путали Владимира Одоевского с его двоюродным братом Александром.

Александр Одоевский — это корнет со взводом на Сенатской площади, Сибирь, Кавказ, разорённая горцами могила, и — одна стихотворная строчка, цитируемости которой позавидовали бы многие поэты девятнадцатого века. Это — «Из искры возгорится пламя», знаменитый эпиграф партийной газеты.

А Владимир Фёдорович Одоевский, наоборот, прожил внешне благополучную жизнь, долготы которой шестьдесят пять лет. Он родился 30.07 (11.08) 1804 (по некоторым источникам — 1803) года. Человек чрезвычайно знатный, князь — он прожил юность очень скромно, будто не было состояния в руках отчима, будто он не был потомком Рюриковичей. А жизнь эта напоминала поршневое движение между Петербургом и Москвой. Что-то механическое, как внутри музыкальной шкатулки с валиками и крючками: сначала — Московский пансион и золотая медаль, философские кружки и первые литературные опыты, затем Петербург — уже другой, 1826 года, когда следов крови у ног царского коня не видать. Там, Петербурге, Одоевский работал в Цензорском комитете — это странное, однако традиционное место приписки русской литературы.

Потом поршень движется обратно, и Одоевский снова в Москве — директором Румянцевского музея. Он, кстати, потом занимался Обществом посещения бедных в Петербурге (Организации столь по тогдашним меркам знаменитой, столь и состоятельной), организовал первые детские приюты, занимался сельскими школами. Издавал альманахи и журналы. Напечатал популярный учебник «Краткое понятие о химии, необходимое для свечных мастеров». Но нельзя сказать, что благотворительность Одоевского воспринималась однозначно.

Герцен писал несколько неодобрительно: «Одоевский много лет приискивает средства быть разом человеком Петербурга и человеком человечества, а удаётся плохо, он играет роль какой-то Zwitergestalt и, несмотря на всю прелесть души — виден и камергерский ключ на заду».

А Некрасов сочинил своего «Филантропа» — где благородное лицо погнало взашей несчастного посетителя. При этом —

Некрасов, однако, ото всего отпирался, но современникам намёк казался совершенно прозрачным.

Одоевский вошёл в историю ещё и музыкальный критик — один из основоположников музыкальной критики в России. При этом он умудрился построить для собственного употребления малогабаритный орган и назвал его в честь Иоганна-Себастьяна Баха «Себастьянон», сочинил для несколько пьес, а потом подарил инструмент Московской консерватории. Написал «Колыбельную», «Татарскую песню» из «Бахчисарайского фонтана» и ещё ряд опусов. Всё это будто некоторый энциклопедизм, универсальность — привет и прошлого, образ действий, нехарактерный уже в девятнадцатом веке.

В начале тридцатых годов он придумал музыкально-поэтические вечера — опыт синтетических встреч, сближающих свет и разночинцев. Правда, Герцен в мемуарах особо не жаловал «литературно-дипломатические вечера князя Одоевского. Там толпились люди, ничего не имевшие общего, кроме некоторого страха и отвращения друг от друга; там бывали посольские чиновники… статские советники из образованных… полужандармы и полулитераторы, совсем жандармы и вовсе не литераторы». Музыкальный автомат действовал, но каким-то загадочным образом, крючки путались с колокольчиками.

В 1844 году, будто подводя итоги, Одоевский выпустил собрание сочинений в трёх томах. Несмотря на этот добровольный отказ от писательства, Одоевский в истории числится всё же по ведомству литературы — им было написано много, очень много.

Одоевский получил известность в начале двадцатых годов прошлого века — после публикации бытоописательных очерков «Письма к Лужницкому старцу». Потом литературный князь придумал себе рассказчика-автора для «Жизни и похождений Иринея Модестовича Гомозейки, или Описания его семейных обстоятельств, сделавших из него то, что он есть и чем бы быть не должен». В своё время дажесуществовал план сборника «Тройчатка», в котором должны были сойтись пасечник Рудый Панько, Ириней Гомозейко и пушкинский Белкин. Одоевский писал Пушкину: «Гомозейко и Рудый Панек по странному стечению обстоятельств описали: первый гостиную, второй — чердак; нельзя ли г. Белкину взять на свою ответственность погреб, чтобы вышел весь дом в три этажа и можно было бы к «Тройчатке» сделать картинку, представляющую разрез дома с различными в каждом сценами…». Пушкин, впрочем, отнёсся к этому предложению холодно. Не вышла не только «Тройчатка», но и «Двойчатка». Впрочем, «Пёстрые сказки» Одоевского снискали некоторый успех, несмотря на скептическую критику и колкости того же Пушкина.

Второй чрезвычайно известный круг текстов Одоевского связан с тем, что иногда неловко называется русской фантастикой. «Селигель, или Дон Кихот XIX столетия. Сказка для старых детей», «Косморама» и десяток рассказов — то, что позволяло подвёрстывать Одоевского в утомительный ряд фантастической литературы. Эти тексты познавательны, но трудны для чтения. Герои объясняют устройство общества, и, кажется, вот-вот запоёт какой-нибудь минерал. Речи их дидактичны, а унылый пафос вызывает сострадание:

Виктор. Я подожду парового аэростата, чтобы посмотреть тогда, что будет с Западом…

Ростислав. А у меня так не выходит из головы мысль сочинителей рукописи: «Девятнадцатый век принадлежит России!».

Поражает то, что Владимир Одоевский не был масоном. По крайней мере, в масонском справочнике, самом авторитетном, его нет — есть такой чудесный справочник Серкова «Русское масонство 1731–2000». Так вот, там Одоевского нет. Причём вообще никакого — ни корнета Александра, которой из искры восгорал пламя, ни филантропа.

Есть пятеро других, правда.

А Серков же такой масонознатец, что скажет про масонов основательно и безапелляционно солги — солги, скажет убей — убей.

При этом Одоевский писал совершенно масонские тексты — и это вроде того, как прочитать роман про стройку в тайге, гидроцентраль и недостроенную железную дорогу, где плохой второй секретарь райкома и хороший первый, где борьба за качество хорошего с лучшим и комсомольская свадьба в финале — и вдруг выяснить, что писатель не член партии. Представляете? Человек, написавший «Космораму», человек. всю жизнь занимавшийся благотворительностью, начальник самого могущественного и богатого Общества присмотра, любитель химических опытов, реторт, колбочек и написавший популярную химию для ремесленников… И не масон.

У меня это в голове не укладывается. Правда, он, может Великий Славный Суверенный Инспектор, что вычеркнул себя изо всех списков.

Но самое интересное — это история про табакерку, простенькую, из черепахи — где мальчики с золотыми головками в стальных юбочках — привет тем, кто не то подумал. В этой короткой сказке есть всё — сон героя, перламутровые мостовые утопии, крючки и колёсики, пружинка, толкающая валик, валик, цепляющий молоточки, молоточки, стучащие по колокольчикам. Рождение музыки из духа механики внутри музыкального сундучка, в котором что-то стучит.

Эта история — точно навечно.

Сейчася схожу на кухню и продолжу.

Извините, если кого обидел.

25 июля 2007