Силы Земные

XXII

Не отец, а мать. Я читал и перечитывал телеграмму в воскресном поезде, который медленно полз в Париж. Дона Карло со мной не было, он должен был ехать ночным поездом. “Тяжело больна приезжай немедленно”. Это короткое приказание может означать только то, что к тому времени, когда я доберусь до Баттл, ее уже не будет в живых. “Баттл, баттл” — стучали колеса поезда. Пообедал я поздно вечером в ресторане на Лионском вокзале, в очаровательном зале стиля “прекрасной эпохи”. Я старался заесть чувство вины остывшей ветчиной с мятным соусом. Руки у меня тряслись и я пролил кофе на галстук. Убийственный вирус гриппа был бесстрастной жизненной формой, делающей свое дело, или же посланцем дьявола, в которого верил дон Карло, или же, что более вероятно, нашим наказанием, исходящим от его оппонента, за то что мы сами недостаточно себя наказали карой войны. Значит, нет моей вины в том, что мать умирает или уже умерла. Смерть не так важна сама по себе, важно умереть мирно. Мать моя была убита горем из-за моего вероотступничества, из-за моей извращенности, которая по ее мнению была сознательным выбором, из-за позора изгнания, которое она считала вынужденным, как в случае Уайлда или Дугласа, если бы она знала этого негодяя. Я ее очень огорчил. Наверняка, она будет молить на смертном одре о том, что невыполнимо, может быть, оставит мне письмо. Я надеялся, конечно, что она уже умерла. Я не хотел видеть уставленные на меня в ужасе глаза умирающей, молящие о том, чтобы я перестал быть извращенцем.

Я взял такси до Северного вокзала и там сел в поезд, идущий в Кале. Единственным попутчиком в моем купе был безобразно пьяный старик, бормочущий что-то неразборчивое про грехи интеллектуалов. Отношу ли я себя к интеллектуалам? Non, monsieur, je suis dentiste[187]. Ну, дантисты тоже интеллектуалы в некотором роде, сказал он. Вся надежда на простых людей, на тех, кто даже от зубной боли не может избавиться своими силами. Не пройдет и двадцати лет как Франция падет, потому что все интеллектуалы сбегут. Родина, страна, верность — такие вещи должны приниматься безоговорочно. Все что требуется, это — нерассуждающая вера. Conspuez les intellectuels[188].

Бар на пароме был открыт. Я пил коньяк, чтобы не чувствовать качки в бурном февральском Ла-Манше. В баре сидел один человек, пивший светлое пиво, он говорил, что хочет написать книжку о любимых животных великих людей. Он не сказал мне своего имени, и я тоже не назвался, опасаясь, что он его не знает. В основном, о собаках, сказал он. О собаке принца Руперта[189] по кличке Бой, например, погибшей в битве при Марстон Мур[190] к великой радости сторонников Кромвеля[191], считавших его злым духом. О собаке Чарльза Лэмба[192] по кличке Дэш, которая вначале принадлежала Томасу Худу[193]. О собаке Ричарда II[194] по кличке Мэт, предавшей своего хозяина в замке Флинт и перешедшей к узурпатору Болингброку[195]. О спаниеле миссис Браунинг по кличке Флаш, который боялся пауков, в изобилии водившихся под кроватью в ее запущенной спальне. Прямого сообщения между Дувром и Гастингсом не было, и мне пришлось сесть на поезд до вокзала Виктории. Кто-то забыл в купе воскресный номер газеты, где в юмористической колонке была чья-то дурацкая шутка про то, что наступивший мир открыл окна и в них влетела инфлюэнца. Смертность от гриппа достигала внушающего тревогу уровня. Черные джаз-банды. Важная свинья. Короткие юбки о-ла-ла в ночных клубах. Статья о некоем Эрнесте Аллуорти, лидере лейбористов в Новой Зеландии. Э. А. — хозяин Н. З., говорилось в статье. Влияние боевого товарищества на отношения хозяйки и служанки в мирное время. Влияние дефицита времен войны на кулинарную изобретательность. Влияние Хью Уолпола на молодое поколение послевоенных писателей. “Скажи это, Сесил” все еще шел. Черное небо исходило слезами над Лондоном. Я уже успел позабыть английскую погоду. Только в последний момент догадался взять с собой непромокаемый плащ. Я доехал до Черинг Кросс и сел на самый ранний предрассветный поезд до Гастингса с остановкой в Баттл. Я уснул и чуть было не проспал свою остановку, но услышал сквозь шум дождя как кондуктор рявкнул “Баттл!” Я вышел и, хлюпая по лужам в темноте первых часов понедельника, промокший и одинокий пошел к дому отца, моему бывшему дому.

На Хай-стрит я вдруг почувствовал будто в ботинках у меня нет ничего, кроме воздуха, и что там, где полагается быть сердцу, ничего нет. Я не мог вдохнуть. Резкая жгучая боль пронзила левую руку от плеча до запястья. Шатаясь, я прислонился к окну запертой мясной лавки. Вот оно, сердце, из-за этого меня не взяли на войну. Но даже тогда в панике я вдруг понял, что это может послужить оправданием разного рода вины. Наконец, сердце мое стало снова биться в нормальном ритме словно оркестровый барабан после паузы по сигналу дирижера. Боль в левой руке стихла, как-будто растворилась. Ботинки опять наполнились плотью и костями ступней и пальцев. Я с облегчением вдохнул полной грудью. Дрожащими пальцами я достал сигарету и закурил, с наслаждением затянувшись, безумно радуясь жизни. Мне было двадцать восемь, молодой человек, известный писатель, вся жизнь впереди. Я бойко пошлепал по лужам дальше в сторону отчего дома.

Ставни были закрыты, шторы опущены, но сквозь щели просачивался свет. Свет горел в прихожей, во всех передних комнатах, включая и отцовский хирургический кабинет. Я долго стучался. Я знал, что стук слышат, но не обращают на него внимания. Что-то очень срочное происходило внутри. Она умирала, именно в этот самый момент она умирала, а я стоял снаружи под дождем, ожидая. Я своим стуком вмешивался в процесс умирания. Я уже готов был бежать, чтобы вернуться позже, в более подходящий момент. Потом я услышал шаги своей сестры, она рыдая, произнесла мое имя. Дверь открылась и она бросилась мне в объятия, не замечая мокрого насквозь плаща, рыдая:

— Кен, о-о, Кен, это только что случилось, она слышала, как ты стучал, она знала, что это ты, она пыталась прожить еще минуту, но не смогла, это было ужасно!

— Это случилось только что?

— Бедная, бедная мама, она мучалась, Кен, это было ужасно.

Итак, все кончено. Нет, я не хотел ее видеть, ее ведь уже не было, осталось только мертвое тело. О-о, Кен, Кен. Отец тяжелыми шагами спустился по лестнице вниз, глаза его были сухими, со мной он не поздоровался, только посмотрел горьким взглядом на дурного сына. Тут подошел и мой брат Том, уже демобилизованный, но все еще с короткой стрижкой, костюм был ему велик. Его горе выразилось приступом кашля. Я обнял его и похлопал по спине. Они все были в несвежей измятой одежде; видно было, что всю ночь не ложились. Она мучалась. В семь часов вечера ее соборовали и ей после этого стало чуть лучше, появилась даже надежда, что она с Божьей помощью выздоровеет. Но потом наступила последняя агония. Доктор Браун сделал все что было в его силах. Люди мрут от гриппа, как мухи по всей Англии. За углом находилась погребальная контора миссис Левенсон. Много работы у этой женщины в эти дни. Нет, сейчас к ней обращаться слишком рано. Все еще закрыто в такой ранний час, можно только заварить чаю. Мы все сидели за кухонным столом и пили чай; Ортенс, Том и я курили мои сигареты “Голд Флейк”, купленные на пароме. Том кашлял. К наступлению сырого рассвета мы стали понемногу смиряться со своим сиротством и вдовством. Или мне это показалось? Был один вопрос, который я не мог не задать.

— Нет, никакого письма, — резко ответил отец. — Все случилось внезапно, у нее не было времени писать письма. Но она совершенно ясно дала мне понять то, что я должен сказать тебе.

— Послушай, я не могу, даже ради нее. Душа человеческая. Она ведь принадлежит только самому человеку — я не могу лгать, даже ради нее.

— Душа человеческая. Речь идет ведь не только о душе, не так ли?

— Что ты имеешь в виду?

— Нет, не теперь. Не при детях. И не при том, когда она еще лежит здесь, наверху.

— Она не наверху, — возразил Том. — Она в чистилище или еще где-то. Из одних мук в другие. Господи, есть ли на свете хоть что-нибудь, кроме мук?

— И ты туда же? — спросил я.

— И он тоже, — ответил отец, — по крайней мере, в этом отношении. Я думаю, это следствие войны, это пройдет. Мы все так ждали мира и вот что мы получили. Но все проходит.

Ортенс пошла к шкафу за сухарями.

— Сейчас кругом сплошная ненависть к Богу, — сказала она. Она была стройна, хороша собой в длинном, по щиколотку, бледно-зеленом измятом платье с вырезом, настоящая женщина. — Я не думаю, что Бог настолько глуп, что для него это неожиданно. Но нет, мама его не ненавидела, о нет.

Она снова разрыдалась, затем заткнула себе рот сухарем.

— Это не неверие, — сказал Том. — Должен же быть Бог разума. Это лишь ненависть. Но и это пройдет. Как он говорит.

Тон у него был враждебный, совсем не братский.

— Он говорит — дети, — продолжил он. — Один ребенок превратился в специалиста по ядовитым газам. Другая соблазнена учителем рисования.

— Нет, нет, нет, — возразила Ортенс. — Он только попытался. Какая горькая ирония, — сказала она, обращаясь ко мне. — Матери не нравились мои монахини-немки, она перевела меня во французскую школу в Бексхилле. Но с этим все кончено.

— Так что, — сказал Том, — детям все про тебя известно, Кен. И мы не шокированы. Мы принадлежим к поколению, которое невозможно шокировать.

— Ты одобряешь это, — ответил отец. — Извращенное поколение.

— Не извращенное поколение начало войну, черт его побери, — заметил Том.

— Не смей со мной так разговаривать, Том.

— О, Бога ради, — вмешался я. — Нашел время воспитывать.

— Я полагаю, мы все нуждаемся в отдыхе, — сказал отец. — Пойду-ка я, прилягу на часок.

— Ну же, папа, — сказала Ортенс, — почему бы тебе не рассказать Кену про миссис Скотт?

— Лидия Скотт, — ответил отец, — была нам верным другом.

— Миссис Скотт, — заметила Ортенс, — готовится стать следующей миссис Туми.

— Я никогда такого не говорил, — слабо возразил отец.

— Пациентка? — спросил я и, не дожидаясь ответа, продолжал. — Это правда? Тело матери еще не успело остыть — но нет, не надо штампов. Я понимаю. Это ведь длилось уже давно, не так ли?

— Мужчины без некоторых вещей не могут обойтись, — заметил Том, явно цитируя отца. Отец гневно уставился на него.

— Уединение в хирургическом кабинете, — вставила Ортенс. — Больной зуб мудрости.

— Как ты смеешь, — дрожащим голосом ответил отец, — кто ты такая, чтобы…

— Вдова? — спросил я.

— Солдатская вдова, — ответила Ортенс, обхватив двумя руками чашку с чаем.

Бравый майор Скотт погиб в самом начале войны. На Марне или Сомме, или еще где-то.

— Я не позволю…

— Почему, ну почему же? — возразил ему я. — Некоторым мужчинам брак необходим.

— Нет, ну существуют же хоть какие-то приличия, — ханжеским тоном ответил Том.

— О, Бога ради, прекрати это, Том, — сказал я. — Жизнь должна продолжаться, возобновляться, или как это называется…

— Что бы жизнь ни означала.

— Я лягу в свободной комнате, — сказал отец и устало поднялся, — в твоей комнате, добавил он, обращаясь ко мне, — в бывшей твоей.

— Понятно, — ответил я. — Значит, семье — конец.

— Я этого не говорил, — раздраженно возразил он. — Ортенс, ты бы сходила за миссис Левенсон. Том, позвони Брауну. Нужно же свидетельство о…о…

— Смерти, смерти, смерти, смерти, — закричал Том, подражая звону вестминстерских колоколов.

— Какие же вы все холодные, бессердечные, — сказал отец.

— Ага, холодные, — сказала Ортенс и снова громко разрыдалась. Отец сделал робкую попытку обнять и утешить ее, но затем лишь покачал головой и, шаркая, ушел.

— Простите меня, — сказала Ортенс, вытирая глаза кухонным полотенцем.

— Ну-ну, — ответил я. — Как ты думаешь, с ним все будет в порядке?

— Вещи, без которых мужчина не может обойтись, — горько заметил Том. — Он мне именно это сказал, когда я их застукал.

— Застукал?!

— Целовались, вот и все. Я уверен, что мать все знала. Ей нездоровилось, знаешь ли. Тут не только эта чертова эпидемия.

— Секс, — сказал я, — иногда становится чертовски неудобной вещью. Уж я-то знаю. И наверное, буду узнавать это снова и снова. Ну, что же теперь?

— Я здесь не останусь, — ответила Ортенс. — Мне не нужна мачеха. Найду работу где-нибудь.

— Ты несовершеннолетняя, — возразил я. — Да и что ты умеешь делать?

— Могу пойти на шестимесячные курсы машинисток. Ах, — вдруг сказала она, — тебе ведь нужна секретарша?

— Я думаю, — ответил я, — что лучше всего вам обоим поехать со мной. Прочь из этого климата. А там подумаем, что делать дальше.

— Я уже все обдумал, — ответил Том. — Со мной все в порядке. Сам не знаю, как я попал туда. Наверное, твое имя сыграло роль. Родственник драматурга, парень? Да, ответил я. Ну, давай посмотрим, что ты умеешь. Ну, и я начал болтать про то, что первым пришло в голову. Про Генриха VIII[196] и его жен. Они нашли это забавным.

— Что это все такое?

— Шоу под названием “Обокрал всех товарищей”. Или “Беги, Альберт, мамаша идет”. Одно является своего рода продолжением другого. А можно играть их одновременно с двумя солистами и двумя труппами.

— Это то, что называется буквами КАМК, — заметила Ортенс, — Королевский Армейский Медицинский…

— Откуда мне, неприкаянному штафирке, это знать…

— Это что-то вроде “Петухов”, — сказал Том, — или этой австралийской труппы “Девочки”. Они решили, что найдется полно неприкаянных штафирок, желающих посмотреть концерт армейской труппы. Ну и ветеранов тоже. Все это на профессиональном уровне, конечно. По высшему разряду. Джек Блейдс, бывший сержант интендантской службы, работает с нами, он этим занимался и до войны. Двадцать первого марта начинаем гастроли, летом поедем по побережью.

— И ты просто стоишь на сцене и болтаешь?

— Ну, еще разыгрываем скетчи, есть и хор. Я, что называется, легкий комедиант. Как посоветуешь мне рекомендоваться публике: Том Туми или Томми Туми?

— Конечно, второе, никаких сомнений.

— Я тоже так думаю.

— Ну, — сказал я, протягивая ему снова пачку сигарет, — кто бы мог подумать? Мы оба работаем в театре. Мать хотела, чтобы мы занялись чем-то более почтенным, на французский манер. Мне всегда казалось, что она и дерганье зубов не считала настоящим призванием. Хотела, чтобы ты стал врачом, а я — адвокатом. И вот, погляди, что из нас получилось.

— Замужество, — сказала Ортенс, — вот она — французская мечта. Знаете, она ведь и приданое мне скопила в местном банке на Хай-стрит. У матери никогда из головы не выходила мысль о том, что у ее дочери должно быть приданое. А мадемуазель Шатон говорит, что наступает век свободной любви.

— Это в той школе в Бексхилле?

— Бедная мама. Она думала, что раз школа французская, то все в порядке. А там учили, что Бога нет и что все должны быть свободными. Ты Д. Г. Лоуренса читал?

— Свободная любовь, — веско возразил я, — невозможна по причинам биологического порядка. Я имею в виду гетеросексуальную любовь, разумеется.

— Ну, теперь расскажи нам все про гомосексуальную любовь, — сказал Том.

— Тебя это шокировало?

— Разумеется, шокировало. А еще больше меня шокировало то, что наша маленькая сестренка все уже знала и совсем не была шокирована.

Сверху донесся стон. “О, Господи.” Я чуть было не уронил сигарету. “Она…” Но тут я вспомнил, что отец был тоже наверху, постепенно исчезая из нашей жизни.

— Пойду-ка я за миссис Левенсон, — сказала Ортенс.

Я уже говорил о том, что Том за всю жизнь выкурил не более трех сигарет. Первую он выкурил в школьном туалете, когда ему было четырнадцать. Две другие были из той самой пачки, купленной мною на пароме, в день смерти матери и распада семьи.