Силы Земные

LXXX

Я находился, как я понял, в больнице “Фатебенефрателли” на Изола Тиберина[703]. Разумеется, в отдельной палате с приоткрытым окном, из которого доносился запах реки. Персонал состоял из медбратьев, принадлежавших к какому-то религиозному ордену, от них исходил приятный запах и ходили они очень тихо. Доктор Пантуччи, молодой лысеющий бородач в белом халате, год проучился в университете Джонса Хопкинса; он настаивал на том, чтобы я говорил с ним по-английски. Множественные переломы, выбито три зуба, опасность пневмонии предотвращена, с трудом, но предотвращена.

— Вы — везучий старик, — сказал он. Я был весь запакован в гипс и бинты.

— Долго ли? — спросил я. Из-за выбитых зубов голос мой мне казался чужим.

— Долго ли вам еще здесь находиться? О, долго. Да и дома вам придется еще долго лежать в постели.

— Я живу один. У меня нет никого, кто бы мог за мной присмотреть.

— Придется вам нанять сиделку. На Мальте есть хорошие сиделки.

— У меня есть проблемы на Мальте. Мне необходимо связаться со своим слугой. Мне необходимо связаться с тамошней полицией.

— Вам нельзя волноваться. Волнения мешают поправке. Нужны покой и смирение.

— Моего слугу выдворят из страны. Я не имел возможности уладить его ситуацию.

Я заметил белый телефон возле кровати, укрепленный на выдвижной металлической шпалере.

— Если бы я мог позвонить хоть в полицейский участок Лиджи на Мальте. Может быть, посольство Мальты сообщит мне номер.

— Сейчас даже и не думайте об этом. Вы возбуждены. Мне придется дать вам кое-что, чтобы вы заснули.

Прошло еще два дня прежде, чем я смог позвонить. Говоря с инспектором в Лидже, я слышал как карикатурно старчески с хрипом и присвистом звучит мой голос.

— О, — сказал он, — я крайне огорчен, слыша, что с вами случилось. Закон и порядок необходимы в любом городе. Вашему слуге разъяснили ситуацию. Он уже уехал. Он жаловался, что у него нет денег. Мы посмотрели сквозь пальцы на то, что он взял несколько ваших вещей и продал их на базаре в Валетте. Это было вызвано необходимостью, выбора не было, вы не вернулись, никаких вестей от вас не было, теперь я понимаю по какой причине, мне очень жаль.

— Какие вещи?

— Шахматы, кажется. Маленькая картина. Вы сами увидите, когда вернетесь. Он улетел в Тунис. Ключи от дома остались у семьи Грима напротив.

— Не могли бы вы быть настолько добры передать почтальону, чтобы мою почту пересылали сюда? Я здесь пробуду еще некоторое время: 126 Оспедале Фатебенефрателли…

— Это пишется в одно слово?

— В одно.

— Возвращайтесь на Мальту поскорее. Тут ведь теперь новые правила, касающиеся местожительства, знаете ли.

— Какие правила?

— Отсутствие в течение определенного периода времени приравнивается канцелярией премьер-министра к окончательному оставлению местожительства. — Принят новый закон о конфискации недвижимости.

— Но, черт побери, я же не могу ничего сделать, я весь изломан и едва не умер. Я вернусь, когда врачи сочтут, что мне можно путешествовать.

— Горт вернейфлад эбсфорт нардфайр.

Связь была плохая, ничего не понять. Я лежал в изнеможении, как-будто прошел пешком две мили.

Через две недели стала приходить почта. Двое медбратьев притащили мне полный мешок ее. Распечатать сам я ее не мог, поскольку одна рука совершенно не действовала и была подвешена в воздухе в некоем подобии нацистского приветствия. Один придурковатый братец, которого держали за посыльного и для всяких мелких надобностей и который через день привез мой багаж из гостиницы “Рафаэль”, с охотой взялся вскрывать для меня конверты, мурлыкая от удовольствия при виде красивых экзотических марок. Другой братец, очень шустрый и похожий на терьера, собирал марки и очень вожделел их. Среди почты было много книг от американских издателей, присланных в надежде получить хорошую аннотацию в целях рекламы. Я их подарил больничной библиотеке. Через шесть недель пришла книга от Джеффри. Вместе с письмом. Письмо к тому времени я уже мог держать, хоть и слабо, в обеих руках. Оно было коротким. Вот что в нем говорилось:

“Дорогой старый горячо и искренне, хоть и непостоянно любимый ублюдок. Я здесь, э-э, должен был написать адрес в верхнем правом углу и все прочие воскресные причиндалы мамы с папой, так ведь, в общем, нахожусь я в Сиэттле, в штате Вашингтон, очень красивом городе, в самом деле, улица называется Рэнье, номер 1075, я сейчас у Нахума Брэйди, вернувшегося в родные пенаты для того, чтобы расследовать огромный скандал, вызванный нашумевшей говенной книжкой про людей из самолетостроительной компании “Боинг”. У меня все в порядке и я не собираюсь встречаться с тобой в Лондоне, если тебя это устраивает, так что если соблаговолишь перевести сумму в долларах по этому адресу, я тебе буду более чем признателен. Имея в виду, что я выполнил то, о чем ты меня просил, старый друг, то есть затребовал, чтобы твой архив переслали на Мальту, это было несложно, а вот куда сложнее было стибрить в Чикаго свидетельства этого чуда, за которыми ты охотился, ну знаешь, того, что сотворил долбанный папа черт знает когда. Разумеется в том, что касается Его Яичества, все, с кем я встречался в больнице готовы были хоть под присягой провозгласить, что он превращал конскую мочу в “Джонни Уокер”, но я был с ними очень строг, ты ведь знаешь, как я умею; я им сказал, что меня интересуют показания только одного доктора, сделавшего официальное заявление; ну, я конечно был с ними суров, не просыхал с того момента, как приземлился в О'Хэйр. Короче, узнал я имя этого доктора, оно было и в старых больничных книжках, и в его рапортах и даже на стене написано буквами из чистого золота в числе тех, кто служил своей стране, спасая жизни и прочее напыщенное дерьмо. Звали его Б. К. Гимсон, МД, все старики его помнили и восхищались им потому, что он, дорогой мой, написал и даже опубликовал мемуар, тот самый, который ты теперь, должно быть, держишь в руках или, скорее, на коленях, если ха-ха они у тебя в данный момент не заняты чем-то другим, хотя после того, как ты от меня избавился, ты, наверное, рад покою и не хочешь больше никаких неприятностей — эх, как часто ты говорил эти слова твоему истинному другу. Но, разумеется, ни одного экземпляра этого мемуара найти было невозможно. Опубликован он был в 1948 году и весь распродан по дешевке, а затем доктор Б. К. Гимсон немножечко разбился, увлекаясь планеризмом, своим горячо любимым хобби. В общем, послали меня к его вдове, живущей в шикарном пригороде Оук Парк, где родился старина Хэм, до сих пор там, как и в его времена, бесчисленное множество церквей и ни одного бара, я там весь измаялся от жажды, даже представить себе не можешь. И она ведь мне тоже выпить не предложила, нету, говорит, в доме никакой выпивки. Совсем почти целиком и полностью слепая, дорогой мой, но живет самостоятельно, справляется, только соседи ей помогают с покупками. Сказала: гляньте-ка на этих полках, может и найдете, называется “Медик”, “Медик”, я-то сама не читаю, глаз нету, видите ли, очень милая старушка; вот, нашли; положите ее на этот стол, выпишите, что вам требуется и поставьте на место, это мое самое большое сокровище, а затем убирайтесь, выпить у меня ничего нет. Увы, пришлось обмануть старую селедку, сделал вид, что нацарапал несколько строчек, затем якобы поставил драгоценный том на полку, но на самом деле хитро и бесстыдно спрятал его под моим прекрасным пуловером ручной вязки. Вот на какое преступление я пошел, и все ради тебя, старый греховодник. Так что, вот она. Смотри страницу 153. Не забудь про бабки, береги свои изящные, хоть и хрупкие конечности. Падение в твои годы может обернуться очень, очень неприятными последствиями. Кажется, мне скоро улыбнется счастье, надеюсь, верю. Твой любящий неверный Джеффри. XXXXXXXXXX.”

Книга все еще сохраняла суперобложку. “Медик”, да, с жезлом Асклепия, которому Сократ был должен петуха, спереди и фотографией улыбающегося автора в военной форме сзади. Лицо его было мне незнакомо. Я не хотел преждевременно открывать книгу на странице 153 и начал, превозмогая некоторую боль, листать первые страницы. Он был практикующим врачом, в первые пятнадцать лет своей карьеры работал в различных больницах и имел частную практику в Иллинойсе, затем служил военным врачом со времени Перл-Харбора до самого окончания войны. Целью его книги было показать, совсем в духе Карло, как зло порождает добро, как он научился вере в природную доброту и, конечно, храбрость обычных людей и как мрачный юношеский агностицизм в его душе сменился приятием мысли о загадочных, но всегда полных любви путях Бога. Что же касается его собственного ремесла по исцелению болезней, по мере накопления опыта росло число необъяснимых случаев: пациенты, которым полагалось бы выздороветь, внезапно умирали, и наоборот. На странице 153 он упоминал необъяснимую ремиссию болезни, случившуюся в чикагской больнице, после чего следовал бойкий абзац о возможных смыслах термина “чудо”. На странице 155, которую Джеффри, очевидно, не читал, он назвал имя ребенка, исцеленного молитвой, и размышлял о возможном будущем того, кто был столь примечательно избран Господом в его особой милости. И тут я почувствовал, что мое зрение, должно быть, изменяет мне.

Я попросил, чтобы меня соединили по телефону с монсиньором О'Шонесси в его частной квартире на виа Джулия. Когда меня с ним соединили, я стал говорить о добрых старых временах. Помните бридж в Париже? Да разве забудешь такое? Язык у него, любителя виски, похоже, слегка заплетался. Вероятно, именно любовь к виски испортила ему карьеру. Он даже не стал епископом. Его использовали для разных поручений в каких-то малоизвестных департаментах Ватикана. Одним из таких поручений было ходатайство о производстве в святые. Разумеется, нечасто приходилось такое делать. Он сказал, что зайдет меня проведать, хоть ему и нелегко теперь это в его то годы. Мне ведь семьдесят девять, сказал он. А мне восемьдесят один, ответил я. Да неужели, подумать только!

Он приковылял через два дня. Стар стал, да, весь проспиртован виски, длинную ирландскую шею я помнил, глаза цвета разбавленного молока часто моргают, ирландский невроз, лицо похоже на карту малонаселенного ирландского графства с пыльными проселками, ведущими в никуда. Он присел на мою кровать.

— Это касается канонизации нашего покойного друга Карло. Я готов подписать соответствующую форму. Я совершенно явно был свидетелем чуда. А вот здесь, в этой книге, присланной мне из Штатов, содержится подкрепляющее свидетельство. Самого доктора. Страница сто пятьдесят третья. Вы не могли бы прочесть ее мне вслух? Я пережил тяжкую аварию. Зрение стало никудышным.

Он надел очки в роговой оправе и зачмокал губами. Какого рода авария случилась со мной, его не очень интересовало.

— Упали, верно? Э-эх, в наши-то годы частенько такое случается. Голова кружится, кости хрупкие. А, ну вот, нашел.

Он поднес книгу к глазам и стал читать:

“Я помню имя священника. Он был братом некоего мистера Кампанати, известного чикагского бизнесмена. Отец Кампанати пришел в больницу вместе со своим английским другом или родственником, я сейчас точно не помню, кем он ему приходился, потому что его брат стал жертвой бутлегеров-рэкетиров, процветавших в те печальные времена. Он ничего не мог сделать для своего умиравшего брата, но он зашел в соседнюю общую палату, где ребенок умирал от менингита. Этот ребенок был моим пациентом и находился в безнадежной последней стадии болезни. Единственно с помощью молитвы отец Кампанати сумел изменить течение болезни, и ребенок пошел на поправку. Выздоровление его было невероятно стремительным. Через два дня ребенок уже мог сидеть и принимать легкую пищу. Его доставили к нам из сиротского приюта святого Николая, нерелигиозного заведения несмотря на название, поскольку святой Николай, как, разумеется, всем известно, является покровителем детей. В дополнение к выздоровлению ребенок был усыновлен пока еще находился в больнице и выписался, имея новых родителей.”

Монсиньор О'Шонесси оторвался от книги.

— Это вполне окончательное свидетельство. Его, конечно же, следует приобщить к делу. — Он снова посмотрел в книгу. — Далее он говорит о том, что скептически относился к рассказам о чудесах и что это событие излечило его от скептицизма. Далее он описывает чудеса, которые ему довелось наблюдать, когда он служил военным врачом в армии. Как один человек сказал, что хорошенько напьется и таким способом вылечит пневмонию, и вылечился, в самом деле. Интересно, конечно, но чудом это назвать нельзя.

— Посмотрите страницу сто пятьдесят пятую, — сказал я.

— Так, смотрим:

“Я никогда более не видел этого ребенка после его усыновления и выписки, но часто задумывался о том, что же с ним случилось после. Я помню его имя — Годфри. Фамилию, под которой он поступил в больницу я не помню, но помню под какой фамилией он был выписан — Мэннинг. Усыновившая его бездетная чета не была богата, но была совершенно очевидно любящей четой. Они его увезли в свой скромный дом в городе Декатур, штат Иллинойс. Годфри Мэннинг на мой взгляд — хорошее имя, соединяет Бога и человека вместе.”

— Ну, — спросил я, обуреваемый эмоциями, которые, как я чувствовал, способны были разбить мое тело окончательно и бесповоротно, не будь оно упаковано в гипс и бинты, — говорит вам что-нибудь это имя?

— Хорошее имя, согласен. Не то чтобы оно для меня что-то значило. Или нет, постойте-ка, что-то такое припоминаю. В газетах, кажется, оно упоминалось, нет?

— Оно упоминалось в газетах примерно в то самое время, когда умер Карло, Его святейшество, я хотел сказать. Ужасное это было дело. Таблетки цианида розданные под видом тела Христова. Почти две тысячи убитых во имя Господа. И в числе их моя внучатая племянница. И ее младенец.

— О Иисусе. О пресвятая Богоматерь. Так вот кто этот человек. О Господи, помилуй нас. О, святое сердце Спасителя нашего. — Он все осенял и осенял себя крестным знаменьем как алкоголик, страдающий синдромом Корсакова[704]. Наконец, выпалил:

— Ах, это же невозможно. Это — совпадение. Такого не может быть.

— А если это, как я уверен, не совпадение?

— Господь наделяет всех людей свободой воли. Если человек использует ее во зло, нельзя в этом винить Господа. Это ужасное дело совершил человек, порвавший все связи с Господом. Нельзя винить Бога за это чудовище Гитлера, разве не так? Или за Муссолини и всех прочих ужасных людей, выброшенных на поверхность нашим ужасным столетием. Человек — свободное создание, и иногда он использует свободу в ужасных целях.

— Да, — согласился я, не веря в это заявление. Был ли я свободен? Да ни одного мгновения в своей жизни я не был свободен. — Но если Бог сам избирает вмешательство в дела своего свободного творения, а ведь именно это и означает чудо, если он спасает именно одну жизнь, а не другую, тогда что? Значит ли это, что он для этой спасенной жизни предназначил особую цель? Что он в этом случае берет на себя дар предвидения, от которого он обычно отказывается, чтобы не ущемлять свободу человека?

Эта последняя фраза окончательно меня изнурила. Довольно на сегодня; следует отдохнуть и не думать об этом.

— Как в той легенде о святом Николае, — сказал я, — коли уж имя святого Николая было упомянуто. А-а, впрочем, ладно, не будем об этом.

— То, что вы пытаетесь сказать о Боге, как мне представляется, никогда нельзя, понятно вам, нельзя говорить о Боге. Я читал однажды роман о жизни Лазаря, скверный французский роман, я его купил на набережной в Париже. В нем говорилось, что Лазарь был воскрешен для того, чтобы вести буйную и развратную жизнь. Это — скверная книга. Человеческое воображение способно создать немыслимое по масштабу зло. Боже, благослови нас, Боже спаси нас от греха. Да, да, я знаю историю святого Николая. Этот Анатоль Франс был умный человек, но подобно многим умных людям был способен причинить страшный вред.

— Он, — ответил я, — ограничился игрой воображения. А Бог предпочитает сферу реального действия. Если бы Бог не спас этого ребенка… О, ладно, забудем об этом. Давайте ваши бумаги, которые я должен подписать, чтобы ускорить канонизацию Карло. И больше я не желаю иметь с ним дело.

— У нас имеются, — сказал монсиньор О'Шонесси, — свидетельства многих других чудес. Ну, вы понимаете, с ними еще предстоит разобраться. Слепая старая женщина прозрела, молясь у его могилы. Этот коммунистический лидер в Браччано[705] смог снова ходить. Его Святейшество явились к нему во сне. Коммунистом он, правда, от этого быть не перестал. Он говорил, что сам Его Святейшество был коммунистом, простим уж ему его глупость. Я думаю, что мы лучше об этом деле не станем упоминать, слишком уж оно спорное. Я думаю, что и вам следует вычеркнуть его из памяти, я знаю, знаю, что в нашем возрасте это трудно, только молодость и вспоминается. Я думаю, что об этой книге лучше всего забыть. Она ведь издана более двадцати лет назад, наверное, немного экземпляров сохранилось. Для беатификации, которая является первым шагом, оснований достаточно и без привнесения спорных фактов.

— Ее можно использовать как аргумент адвоката дьявола.

— Вы шутите. Это его сделает воистину дьявольским. Нет, лучше забыть о ней. Так будет лучше для всех. Разве нет?

— Отцы, — заметил я, и вначале мне это не показалось просто побочным замечанием, — ужасные люди. Без отцов мы можем обойтись. — Приближаетесь ко мне с раскаленными щипцами, так ведь? — А вот матери — другое дело. Церковь есть Мать наша. А Отец наш на небесах. Я вот иногда думаю, не пора ли мне вернуться в лоно Церкви.

— Но вы ведь никогда его и не покидали, разве не так?

— Природа моей сексуальности, — чопорным тоном произнес я, — открывшаяся мне примерно в возрасте четырнадцати лет… — Мне не хватало воздуха. — Это случилось в Дублине, но забудем об этом.

— С плотской жизнью для вас покончено, — весело заметил он. — В ваши-то годы да в вашем нынешнем положении самое время вернуться. Я пришлю вам священника выслушать вашу исповедь.

— Нет, — ответил я. — Нет, спасибо. Благодарю, но не надо.

— У меня был брат, Теренс его звали, — сказал монсиньор О'Шонесси, — который нахватался каких-то диких идей, слишком много скверных книжек читал. Он стал членом ИРА и был застрелен своими же, можете себе такое вообразить? Он говорил, что мать-Церковь может уберечь вас от вездесущего гнева Всевышнего, но лишь в том случае, если вы примете Иисуса Христа как страдающего Сына, защищающего вас от Отца. Что Отец являет себя лишь в виде грома и молний и прочих ужасов мира. Но Сын, говорил он, не может быть таким же как Отец. Это — страшная ересь, кричал я ему. Арианство, если вам знакомо это слово. Ладно, что касается вас, я должен приготовить вас к исповеди, вы ведь, наверняка, давно не приближались к алтарю. И когда вы будете готовы, я пришлю к вам священника. Честно признаюсь вам, мне до смерти необходимо выпить. У вас случаем не найдется хоть капли спиртного в тумбочке?

— Я могу послать за чем-нибудь. У нас тут есть один посыльный, но он легко забывает дорогу. Боюсь, что это займет какое-то время.

— Ах, забудьте. Последний вопрос. О чем говорили ваша сестра и Святой отец перед самой его смертью? Мне очень хотелось бы знать, если вам это известно, разумеется.

— Он сказал, — отчетливо произнес я, — что любил ее. Но лишь любовью Данте к Беатриче. Для него она была воплощением Божественного Образа. А что касается плоти, добавил он, то если бы они встретились раньше, он никогда бы не принял сана, а вместо этого предложил бы ей руку и сердце. Он был не совсем в своем уме в тот момент.

— Ах, — произнес он. И вдруг, неожиданно. — Вечная женственность тянет нас к ней. Гете сказал это. Вы, наверное, знаете как это звучит по-немецки, при ваших то знаниях.

— Ja, — ответил я. — “Das Ewig-Weibliche zieht uns hinan”.

— Воистину так, никто не может этому возразить.

Более чем чем-либо иным мое выздоровление было ускорено письмом, пришедшим мне из департамента жилищных дел правительства Мальты, извещающим меня о том, что поскольку принадлежащая мне недвижимость в Лидже явно пустует уже довольно длительное время, это было расценено как мое желание отказаться от местожительства на острове. Брошенное иностранцами жилье забирается в собственность правительства с целью его перераспределения в интересах мальтийских граждан, испытывающих недостаток в жилье. Я обязан подчиниться и передать ключи от моей собственности в оффис департамента жилищных дел в Флориане в максимально короткий срок. Ваш покорный слуга, П. Мифсуд. Мне хотелось немедленно выйти из больницы и сесть в самолет.