Силы Земные

XLIII

Десятилетие оканчивается нулем, а не девяткой, и двадцатое столетие еще не закончится (или не закончилось, если эта книга переживет свое время), хотя и сильно устанет к 2000 году. Однако переход к следующему десятку всегда сопровождается драматическим ощущением начала. В 1929 оставалось еще десять лет до начала новой войны и прошло одиннадцать лет со времени окончания старой. В одном смысле начинался новый век, в другом — эффектно завершался старый. В тот год, помимо прочего, был подписан Латеранский договор[406], в выработке и осуществлении которого принимал активное участие монсиньор Карло Кампанати в тайном сотрудничестве с кардиналом Пьетро Гаспарри.[407]

11 февраля дождливым римским днем звонил колокол Святого Ангела[408]. В полдень, объявленный пушечным выстрелом с Яникула[409], кардинал Гаспарри в сопровождении монсиньора Кампанати подъехал к Пьяцца Латерана. В зале Латеранского дворца нетерпеливо расхаживал Бенито Муссолини со своей свитой. На длинном столе, подаренном папе филиппинским народом, лежали бумаги, ожидая подписей, стояли надраенные до блеска серебряные чернильницы, чистые как душа крещеного младенца промокатели, красивая золотая ручка.

Поприветствовав дуче, кардинал Гаспарри сказал:

— Сегодня праздник Лурдской Богоматери[410]. Очень, очень добрый знак.

— Эта Лурдская богоматерь такая же как и все прочие богоматери? — спросила надутая безбожная жаба.

— Это недостойно, — заметил монсиньор Кампанати.

— Вы мне уже успели изрядно надоесть, — ворчливо заметил дуче. — Буду рад поскорее с этим покончить.

— Сегодня, кроме того, — добавил кардинал Гаспарри, — седьмая годовщина коронации Его святейшества.

— Да-да, — ответил дуче, — этот акт коронации имеет лишь духовный смысл. Итальянское государство платит только за это.

— Я недавно читал ваш памфлет, — сказал монсиньор Кампанати, — “Бога нет”. Вы все еще так считаете?

— Это не имеет значения, — зло покосившись на него, ответил дуче. — Говорю вам, что вы мне надоели. Я желаю, чтобы вы поскорее собрали вещички и уехали в Америку или куда угодно. Ваше преосвященство, — обратился он к кардиналу Гаспарри, — вашему помощнику прекрасно известно о моем освященном церковью браке и о том, что мои дети крещены. Ему также известно, что я отремонтировал церкви, поврежденные во время войны, что я приказал повесить распятия в школах и общественных учреждениях. Я терпел довольно обид со стороны вашего подчиненного, при всем уважении к его сану. Я хотел бы напомнить вам, что являюсь светским главой Итальянского государства.

— Вы не должны обижать светского главу Итальянского государства, — мягко заметил кардинал Гаспарри монсиньору Кампанати.

— Я приношу свои извинения, — скромно ответил монсиньор Кампанати. — Это были и есть всего лишь укоры любящего отца. Я очень рад, что дуче, как он себя именует, по крайней мере признал, что увидел свет, однако мой возложенный на меня Богом долг заставляет меня вновь и вновь задавать вопрос об искренности обращения. Я слышал, что он по-прежнему говорит, что священники сидят на шее у народа и намекает на то, что Церковь и государство заключают брак по расчету. Посмотрите, куда он положил левую руку; это безбожное суеверие. Мы ведь не собираемся с помощью ворожбы лишить его потенции.

Дуче поспешно убрал левую руку с паха и заложил ее за борт визитки. Он инстинктивно сделал этот апостольский жест против злого поповского глаза.

— Давайте побыстрее покончим с этим, — пробурчал он, — где мне расписаться?

— Здесь, — указал рукой унизанной перстнями кардинал Гаспарри. — И здесь. И здесь.

Дуче набросился на документы словно на врагов и поставил на них свою размашистую подпись. Затем он встал и спросил:

— Еще что-нибудь?

— Нет, больше ничего. Хвала Богу, Латеранский договор заключен.

— Точнее сказать, вступил в силу, — заметил монсиньор Кампанати, — а дуче не скажет “Хвала Богу”?

— Я скажу слава богу, что это кончилось, — ответил дуче. — Послушайте меня, монсиньоре. Я хочу, чтобы теперь вы оставили меня в покое. Я пойду своим путем. Я не желаю, чтобы у меня перед носом махали катехизисом и шпионили за мной, посещаю я мессу или нет. Душа человека принадлежит ему самому.

— Богу, — ответил монсиньор Кампанати, — Богу. Но вы хоть теперь о душе заговорили, это уже кое-что.

— Шампанского принесут? — спросил кардинал Гаспарри. — Очень хорошо, значит, без шампанского. Нет-нет, ручка ваша. Это чистое золото. Подарок Его святейшества.

Дуче, все еще злобно косясь, передал ручку своему помощнику. Тот вытер с нее чернила углом промокательницы и положил в нагрудный карман.

— Никогда не забывайте, — сказал дуче, — передайте Его святейшеству, чтобы тоже не забывал, что идея принадлежит мне. И скажите это вашей пастве. Нам не нужна фальсификация истории.

— Я, — сказал на это монсиньор Кампанати, — первым подал эту идею Москону, Москон передал ее Драгоне, и затем по длинной цепочке она попала к вам. Как вы только что сказали, не будем фальсифицировать.

— Очень хорошо, — ответил дуче.

— Очень хорошо, — повторил кардинал Гаспарри и протянул руку. Дуче пожал ее. Руку монсиньора Кампанати он не стал пожимать ибо ему и не было предложено. Дуче повернулся кругом и решительным шагом вышел, свита за ним по пятам. Монсиньор Кампанати и кардинал Гаспарри поглядели друг на друга.

— Он слишком глуп, чтобы понять, что это значит для него, — сказал монсиньор Кампанати. — Он сидит прочно. Теперь из него сделают маленького божка. Даже его сопливые носовые платки станут объектами поклонения, подобно священным реликвиям. Женщины станут предлагать себя ему в жертву. Его портреты будут повсюду. Церковь, Боже сохрани нас, освятила его касторку и резиновые дубинки.

— Вы же всегда сами говорили, что зло можно использовать во благо. Я тоже в это верю. Все дело в том, что он долго не усидит. А мы усидим. Пойдемте обедать.

Все это я описал со слов Карло. Важность этого события, произошедшего в тот дождливый февральский день, вероятно нуждается в пояснении. В эпоху Рисорджименто Папское государство включало в себя богатые светские области размером примерно в семнадцать тысяч квадратных миль: весь город Рим, большие территории севернее Тибра, большую часть земель южнее По, равнины, реку и города от Тирренского моря до Адриатического; население этих областей численностью свыше трех миллионов человек было грубо вырвано из-под власти папы силами реформистов. Новый порядок Муссолини, нуждавшийся если не в явной поддержке со стороны церкви, то хотя бы в ее молчании, которое можно было истолковать как согласие, предложил уладить отношения между церковью и государством и компенсировать церкви утрату мирской власти. Латеранский договор обеспечил провозглашение Ватикана независимым суверенным государством. Три храма — Святого Иоанна Латеранского, Санта-Мария Маджоре и Святого Павла со всеми прилегающими к ним жилыми постройками были объявлены экстерриториальными; на них не распространялись налоги на недвижимость. То же касалось и летней резиденции папы в Кастель-Гандольфо, а также еще нескольких зданий в черте города Рима. В ответ на это Ватикан официально признал Итальянское государство и светский характер остального Святого города, что теперь звучало неподходяще к Риму. Но Ватикан также настоял на том, что хотя государство и не будет вмешиваться в дела церкви, канонические законы церкви тем не менее должны превалировать над светскими законами общежития. Таким образом, светские власти не имели права расторгать браки и обязаны были признавать церковный брак. На самом деле Латеранский договор состоял из трех отдельных соглашений. Первым был Латеранский пакт, создающий государство Ватикан. Кроме того, имелось финансовое соглашение, по которому Италия давала Ватикану сумму примерно равную девяноста миллионам долларов частично наличными, частично в государственных облигациях и соглашалась платить стипендию приходским священникам. А кроме того, был еще и Конкордат, согласно которому духовенство освобождалось от уплаты налогов и под финансовый контроль Ватикана был передан ряд так называемых церковных корпораций на всей территории Италии. Конкордат также запрещал протестантскую библию и евангелические собрания даже в частных домах. Католицизм объявлялся официальной религией Итальянского государства. Преподавание религии в школах делалось обязательным, а учебные заведения, находящиеся под эгидой церкви, получали преимущественные права по сравнению со светскими частными и государственными школами. 11 февраля, день подписания, был объявлен официальным государственным праздником. 7 июня 1929 года в день ратификации договора папа учредил особую администрацию Святой курии, главой которой был назначен Бернардино Ногара, родственник архиепископа Удине. Карло не был до конца удовлетворен этим; он был уверен, что он сам куда лучше распорядился бы всеми этими миллионами. Ногара, говорил он, отнюдь не святой. Он — лжец и лицемер. К тому же, бесстыдный мирянин, не стесненный церковными обычаями. Он уже допустил использование денег Ватикана в сомнительных светских предприятиях.

— Деньги есть деньги, — возразил я Карло, — неважно кто ими распоряжается. Они не грязны и не чисты. Даже деньги, полученные Иудой, сами по себе не замешаны в предательстве. Как животное. И как животному им положено умножаться. Это закон природы.

Ногара приумножил деньги с помощью компании “Италгаз”, которую он купил у Ринальдо Пандзараса, когда принадлежащий тому картель стал тонуть. Вскоре огни “Италгаза”, контрольный пакет которого перешел Ватикану, шипели и горели в домах тридцати шести итальянских городов. Включая бордели. Ватикан также поглотил “Общество итальянской вискозы”, “Супертессиле”, “Меридиональное общество текстильной индустрии” и “Сизарайон”, объединив их всех в компанию CISA-Viscosa под контролем другого совсем не святого барона Франческо Мария Одессо. Но мозгом всего бизнеса был Ногара, сумевший убедить дуче, который был полным невеждой в экономике, как, впрочем, и во всем остальном помимо напыщенных речей и заказных убийств (хотя и написавшим роман не хуже любого из моих собственных под названием “Любовница кардинала”), в том что принадлежащий Ватикану банк есть, на самом деле, церковь, его операции освящены Святым заступником, а потому, согласно статьям 29, 30 и 31 Конкордата должны быть освобождены от налогообложения. Даже после экономического краха 1929 года Ногара вынудил Муссолини принять перевод сильно обесцененных акций трех банков, в которые Ватикан много инвестировал — Банко ди Рома, Банка Святого Духа и Сардинскиго земельного кредита — под контроль государственной компании, руководившей бесполезными предприятиями, под названием “Институт промышленной реконструкции”, причем не по текущей рыночной цене этих бумаг, а по изначальному номиналу. Ватикан на этом заработал 632,000,000 долларов, а итальянская казна списала их как убыток.

Но, в некотором смысле Карло был прав. В 1935 году Италия вторглась в Эфиопию, и военные заводы под контролем Ногары снабжали интервентов оружием. Деньги, все-таки, могут быть грязными. Тем не менее, если смотреть на все в целом, не уточняя деталей, прежняя озабоченность Карло нищетой Ватикана не способного субсидировать распространение Слова Божия оказалась той спичкой, от которой разгорелся великий пожар изобилия. Скорость, с которой разбогател Ватикан, выглядела просто непристойно и была похожа на ускоренный фильм, показывающий как из малого зернышка вырастает дерево с птичьими гнездами на ветвях. Он хотел денег, чтобы нести свет язычникам, и вот он их получил. Хотя сам он уже не руководил механизмом распространения и поддержания веры. Слова Муссолини о том, что он желает, чтобы Карло поскорее уехал в Америку, хотя и не были приказом Ватикану, но действие возымели хотя бы по той причине, что были произнесены. Святая курия как всякое независимое государство должна была назначать послов в разные страны, и хотя Карло еще не готов был возглавить легацию, он, как всеми было признано, был бы очень полезен в качестве помощника легата в стране, чьим языком он свободно владел, ибо это был язык его матери. Поэтому в начале тридцатых он был командирован в Вашингтон под началом архиепископа, говорившего по-английски как уличный шарманщик. (Карло злые языки иногда называли его обезьянкой).

А пока Карло оставался в Италии и не давал Муссолини покоя, причем его враждебное отношение шло вразрез с дружелюбием Ватикана. Наиболее наивные священники называли Муссолини посланцем Божьим. Даже Его святейшество однажды неосторожно обмолвился о божественном происхождении дуче. Карло, монсиньор Кампанати как и прежде (и как долго еще ему пребывать в этом звании!) не упускал случая оскорбить этого закоснелого атеиста, как он его обозвал. Латеранский договор был подписан и не мог быть отменен (да и произведенный в святые дуче этого не хотел). Церкви не угрожали фашисты, а Карло был служителем церкви. Он был неприкасаем, хотя и вручил мне документ, который полагалось вскрыть в случае его внезапной смерти, причем неважно наступила ли смерть от двухсторонней пневмонии или обжорства, все равно в ней виноваты чернорубашечники.

Во время одного из моих визитов в Рим к своему дантисту я с ним пообедал “У Пиперно”, еврейском ресторане возле дома Ченчи знаменитом своими артишоками и десертом под названием “дедушкины яйца”. Там сидело двое фашистских функционеров среднего звена и они Карло узнали. Ресторан “У Пиперно” был часто посещаем фашистами. Германия их еще не успела научить травле евреев. В самом деле, среди фашистов были и евреи. Евреи убили Христа и делали деньги, но жили в Италии намного дольше, чем христиане. К папе они относились терпимо, как к римскому жителю, но Христос для них был кем-то вроде иностранца. На Яникуле еврейские лавочники продавали металлические статуэтки святого Петра, Ромула и Рема и портреты дуче с выпяченной челюстью. Они чувствовали себя вполне хорошо, а “У Пиперно” считался одним из лучших ресторанов Рима. Один из фашистских функционеров рявкнул Карло:

— Пора бы поумнеть и прекратить это.

— А мы разве знакомы? — дружелюбно обратился к нему Карло, бросив обсасывать скелет жареной камбалы.

— Перестаньте прикидываться дурачком. Вы знаете, кто мы, а мы знаем кто вы. Нам известно, что вы говорили, и мы предупреждаем вас, чтобы вы это прекратили.

— А, вы о дуче и о вашем вонючем режиме? Позвольте уж вы мне, вашему духовному отцу, предупредить вас не соваться в дела, которых вы не понимаете в силу своего ничтожного чина. Вы, возможно, знаете все про резиновые дубинки и касторку, кстати, очень хорошее слабительное, если пользоваться им умеренно, но вы ничего не знаете про богословие. Могу я продолжить свой обед?

Он снова принялся обсасывать косточки камбалы. Другой фашист, до сих пор молчавший, грубо схватил его за плечо, пытаясь повернуть к себе лицом, чтобы оскорбить его. Карло вздохнул, снова положил на тарелку скелет рыбы, вытер пальцы салфеткой и затем с неожиданной, удивительной при его толщине спортивной ловкостью вывернулся из хватки фашиста. Затем он схватил его за руку и сдавил ее так, что тот даже взвизгнул от боли. После этого он отпустил его руку. Затем он сказал им:

— Я люблю Бенито Муссолини вероятно больше, чем вы. В самом деле, вы же ему готовы хоть завтра же перерезать глотку за тысячу лир. Я его люблю, потому что он — душа человеческая и я сожалею, что его чистая человечность, созданная десницей Бога, в которого он не верит, столь грязно замарана бесами жадности и властолюбия, явно вселившимися в него. Я бы с радостью изгнал этих бесов, но он в своей извращенности рад тому, что они им овладели.

— Бесы, — насмешливо произнес первый, тот, что заговорил с Карло, довольно миловидный человек средних лет с намасленными волосами. — Ступай к своим пыльным фолиантам, поп, и оставь современность в покое. Бесы, как же. Нам давно наплевать на ваши суеверия. — Другой, с винным пятном на черной рубашке, глупо засмеялся.

Карло изобразил изумление:

— В самом деле? Вы называете строго католическое учение суеверием? И вы, и ваш вождь так жаждете быть на стороне церкви, что готовы вешать распятия даже в борделях? Возможно, конечно, — добавил он громче, — что вы не всегда согласны с решениями дуче.

Один из едоков за соседним столиком замер с вилкой у рта, чтобы увидеть реакцию фашистов. Тот, что помоложе, схвативший Карло за плечо, произнес:

— Mussolini ha sempre ragione[411].

Это был один из популярных лозунгов режима. Карло был в восторге от такого ответа.

— Верно, например, то что он платит жалованье священникам, чтобы они могли исполнять свои обязанности? Одной из которых является изгнание бесов.

— Mussolini ha sempre ragione. — Тип с намасленными волосами щелкнул пальцами, требуя счет. — Нам надоела ваша поповская галиматья.

— Неотесанные головы, — с сожалением произнес Карло, — только и могут бросаться партийными лозунгами, вместо того, чтобы выполнять свой человеческий долг и соображать своей собственной головой. Ваш грязный режим — позорище великой страны, матери искусств и разума. Ну-ка, найдите в ответ на это какой-нибудь еще заезженный лозунг. Мало все время повторять, что Муссолини всегда прав.

— Послушай, — вмешался я по-английски, — ты нарываешься. Прекрати это, Карло, довольно.

Итальянцы никогда в силу природной мудрости, которую не смогли до конца истребить даже громкие лозунги о патриотизме и долге, не были драчливым народом. Карло, разумеется, был не совсем итальянцем. Поэтому когда фашист с намасленными волосами насмешливо сказал:

— Вы, наверное, предпочитаете большевиков. Они бы быстренько отучили вас болтать о бесах.

Карло резонно заметил:

— Что ж у Маркса можно найти больше здравого смысла, чем у Муссолини. Маркс, по крайней мере, был серьезным мыслителем. А его учение о диалектике движения и прогресса в направлении к идеальной цели вполне может быть, при известной широте взгляда, истолковано как христианское. Вы ведь меня не понимаете, так? Ни черта не понимают.

Те двое уже встали, уплатив по счету, и хмуро сверху вниз смотрели на черную сутану Карло, сами будучи в черной фашистской униформе. Они потому в черном, чтобы не так грязь была заметна, подумал я.

— Конечно, мы все должны радоваться имперской цели, — продолжал Карло, — возрождению Римской империи, что означает выжимание соков из несчастных невинных африканцев. Жалкая пародия, как и все мечты этой вашей безбожной лицемерной жабы. Убирайтесь и дайте мне возможность спокойно доесть свой обед.

— Мы вам это припомним, — прорычал тип с масляными волосами.

— Надеюсь, что так и будет, — ответил Карло. Другой фашист прежде чем уйти толкнул бедром наш столик так, что вторая бутылка “Ачитреццы” зашаталась. Я протянул руку, чтобы удержать ее, но не успел, она упала на пол и с бульканьем разлилась. Бутылка была почти непочатая, хорошее вино, дорогое.

— Ах, так! — воскликнул я по-английски, и затем добавил по-итальянски. — Rovinoso e molto scortese[412].

— Non mi frega un cazzo[413].

Они насмешливо козырнули нам, издав губами неприличный звук, и вышли. Карло дружелюбно посмотрел им вслед, затем сказал: “Минутку” и встал.

— Не делай глупостей, — попытался остеречь его я.

— Минуточку, — сказал он и вышел вслед за ними.

Маленькая уставленная машинами посетителей площадь помимо ресторана была ограничена фасадом обесславленного дома Ченчи и его оскверненной часовней. Выйдя на нее, я увидел сложившегося от боли пополам фашиста с масляной головой, очевидно после нанесенного Карло удара по яйцам. Другого Карло дубасил кулаками. Тот был маленьким тщедушным человечком, вся храбрость которого кончалась черной рубашкой. Когда он заметил приближающегося другого человека, довольно стройного англичанина, чье вино он разлил, он тут же удрал по идущему вниз узкому переулку, выкрикивая ругательства. Другой, все еще в полусогнутом положении, прикрывая хозяйство обеими руками, тоже ругаясь, последовал за своим приятелем.

— Ничего они не сделают, — сказал Карло. — Никто им не поверит, что на них напал прелат. Даже если они осмелятся сказать об этом, это будет ужасным позорищем.

Тут я понял, почему Муссолини прикрывал яйца в его присутствии.

— Ну, теперь пошли есть “дедовские яйца”, — кстати сказал Карло. Так назывался десерт, шарики из легкого теста, обжаренные в масле со сливовым джемом. После всего происшедшего ясно было, что Карло лучше поскорее убраться в Америку.

Но Америка была и нашей судьбой. Доменико, как я уже предсказывал, нашел свое настоящее призвание в сочинении музыки для звукового кино, а меня звуковое кино влекло в качестве сценариста. Мы оба были невеликие художники, а тут, как раз, появилось невеликое, посредственное искусство.

В 1929 году Париж, казалось, был наводнен американскими звуковыми фильмами, в которых было много диалога, песен и танцев, афиши с танцорами в стилизованных цилиндрах висели повсюду, но изредка показывали настоящие драмы, в которых актеры говорили в нос (ранняя техника звукового кино отдавала предпочтение актерам с носовым стонущим голосом). Но и в драме обязательно должна была присутствовать мелодия, подходящая к теме, пусть даже без слов. Тут на помощь приходила звукозапись на пластинках, а кино, в свою очередь, помогало расти популярности индустрии звукозаписи, их симбиоз начался очень рано. Так родился фильм “Секрет врача” по пьесе Дж. М. Барри[414] “Полчаса” с Рут Чаттертон[415] в главной роли (“Я — та женщина, которую вы подозреваете”, — “Ах, молчите, милая леди”), и песня без слов, сопровождавшая фильм, называлась “Полчаса”. Основным жанром в то время были фильмы, в которых пели. Драматурги и романисты еще считали новое искусство слишком легкомысленным.

На Елисейских полях в ту осень, буквально накануне обвала на Уолл-стрит шел фильм “Музыкальные заблуждения” студии “Фокс” 1929 года, а в соседнем кинотеатре одновременно шел фильм студии Пате “Дочь повешенного”, режиссер Жорж Легра, в главных ролях Жан-Люк Карель и Клодин Пеллегран, музыка Доменико Кампанати. Фильм мне плохо запомнился, осталось только общее ощущение от музыки — смазанной, с перекошенной оркестровкой и изобилием партий для саксофона (веление времени). Я сам рекомендовал Доменико для этой работы, и после обычных возражений он остался доволен жестокой редактурой, изрядно искромсавшей его партитуру. Всего должно быть в меру: каждая музыкальная фраза, пусть и урезанная редакторскими ножницами, должна быть осмысленной, будь то диссонанс Стравинского или слезливая мелодраматика эпигонов Пуччини. Все сойдет, если вписывается в канву. Основная мелодия этого довольно мрачного фильма о судьбе девушки, изломанной казнью отца, совершившего убийство, была в стиле песенок кабаре и повторялась в контексте горькой усмешки. Называлась она “Il etait une fois”[416], слова Роже Ле Кока: Доменико на ней заработал кучу денег. Я хорошо помню похожий американский фильм, по крайней мере, песни из него. Например, “Бегство”.

И тому подобное. Странно устроена человеческая память, коли удерживает в себе такую чепуху, при этом забывая великие строки Гете. Про обвал на Уолл-стрит я много писать не стану тем более, что Карло ясно предвидел его еще в те времена, когда сам играл на бирже для пополнения церковной казны, используя при этом по доброте душевной часть денег, оставленных ему бедным Раффаэле. Причиной этого обвала стали самоуверенность, неспособность к предвидению и глупость. Американцы, жившие в Париже на американские дивиденды, теперь считали каждый цент на обратный билет. Свет литературного эксперимента померк, один лишь Джим Джойс с упорством одержимого трудился над своим последним произведением. Нытье американцев, попрошайничавших на выпивку в барах, где они еще совсем недавно щедро сыпали долларами, стало уже всем надоедать. Фрэнклин Дауд застрелился в номере гостиницы “Георг V”, ему нечем было больше платить за постой. Седовласый Хастин Ньюсом, продавший свой банк с целью вести в Париже жизнь Райли (кто его знает, кто такой был этот Райли, наверное тоже рухнул вместе с нью-йоркской биржей) бросился с верхней платформы Эйфелевой башни. Пришлось там установить полицейских, которые внимательно прислушивались к американскому акценту. Джо, мой нью-йоркский агент, как выяснилось, играл деньгами своих клиентов на бирже, как я и подозревал, вкладывая их в радио, и почти все потерял. В один прекрасный день он вышел из своего оффиса, когда машинистка еще строчила на машинке, и уехал в Мексику, в Нуэво-Ларедо. Переведя по совету Карло свои американские заработки в Париж, я избежал краха, потеряв лишь около пятнадцати тысяч долларов. Гарри Кросби, опубликовавший мой библейский пастиш в феврале под заголовком “Грехопадение любовников” неизвестного автора, 10 декабря убил свою любовницу Джозефин, а затем покончил с собой в спальне гостиничного номера в Бостоне, таким образом показав всем, что его бездарная эктравагантность была вполне в стиле эпохи, доказав вопреки всему своим финальным актом, что у него был талант. Э. Э. Каммингс[417] посвятил им элегию:

Многие разорились, но звуковая киноиндустрия процветала по-прежнему. Доменико написал очень добротную партитуру для “Итальянского бурре”, где было много мандолин, теноров и тарантелл, произведших впечатление на Ваука и Хейльбутта из студии MGM[418], видевших фильм в Монреале. В последующие несколько лет будет снято огромное число отчаянно веселых картин, часть из них в солнечной Италии или Ит, как называл ее Ваук, в стране, считавшейся отчаянно веселой. Доменико получил контракт, и первыми его работами для Голливуда стала музыка к фильмам “Дитя Неаполя”, снятого в Риме, и “Мамма миа” о бедной итальянской семье с Мюлберри-стрит в Нью-Йорке, которая выигрывает в лотерею и едет обратно в солнечную Ит хвастаться своим богатством. Я же сам оставался в Париже, который с исчезновением американцев заметно поскучнел. Потом меня позвали в Голливуд писать сценарий для фильма “Сингапур!”, экранизации моего романа о сэре Стэмфорде Раффлзе. Часть эпизодов предполагалось снимать в Тихом и Индийском океанах и в Китайском море, за образец взят фильм “Клайв Индийский” с Рональдом Колманом[419] в главной роли.