Силы Земные

XXXVI

— Дело в том, — сказал окружной начальник, — что ходят разные слухи.

Он стоял в углу у стола с журналами, отодвинутом к стене, чтобы освободить место для танцующих. Потолочный вентилятор над ним был включен на полную мощность и ветер от него листал страницы старого номера “Тэтлера”[315]. Граммофон играл вальс:

Рядом лежало множество пришедших в негодность пластинок: от жары те из них, что не хранились в ящике со льдом, превратились в подобие мелких суповых тарелок. Обвинен в этом был секретарь клуба, за что и был вынужден уйти в отставку. Он оправдывался тем, что приказал хранить пластинки в холоде главному бою Ах Вонгу, но тот или забыл, или не понял. Сохранились лишь танго “Ла Палома”, пара уан-степов, включая “Феликса” и несколько вальсов Ирвинга Берлина. Да еще плантатор Грин мог сыграть несколько мелодий на испытавшем тропики пианино. Все жены были сегодня вечером здесь, одинаково подстриженные городским парикмахером Фук Оном, в цветастых платьях из магазина Уайтеуэя в Ипохе. Они вертелись в объятиях потеющих мужчин в черных галстуках-бабочках, одним из которых был доктор Филипп Шоукросс, элегантный, подтянутый, суровый. Он мрачно осклабился, пройдя мимо окружного начальника; тот нахмурился. Окружной начальник не танцевал, но выпил достаточно, чтобы отбить охоту к танцам: Бу Энг подал ему десятую порцию неразбавленного розового джина.

— Какого рода слухи и от кого именно они исходят? — спросил я.

— Необычного рода, мягко говоря. Вы не имеете права тут находиться. Куала-Кангсар — место для туристов, интересующихся достопримечательностями. Я не хочу вас вызывать в свой оффис по этому поводу. Вы не являетесь колониальным служащим и не подлежите моей юрисдикции. Однако вы живете у колониального служащего в доме, принадлежащем окружному медицинскому управлению, и некоторым образом, невольно оказываетсь вовлеченным. Когда я говорил о слухах, я имел в виду, что некоторые делают двусмысленные намеки по поводу двух мужчин, живущих вместе.

— Но таких ведь много, не правда ли? Саймс и Уоррингтон из Малайского колледжа, например, и еще эти двое, что работают с канализацией и орошением. Холостяки, делящие кров, таких сколько угодно.

— Ну, если хотите прямо, проблема состоит в вашей репутации.

— Литературной репутации?

— Ну послушайте, я не знаю почти ничего о вашем окружении там, на родине, кроме того, что оно несколько… как бы это сказать; ну, в общем, мы тут все — самые обыкновенные люди, иными и быть не можем. Говорят, что вы — известный автор, должно быть это правда, я ваше имя нашел в справочнике известных людей, боюсь, правда, что я ваших книг не читал, нет времени на чтение, но вот этот только что прошедший мимо господин, как же его зовут, депутат парламента…

— Колин Гарсайд?

— Да, именно он сказал нечто довольно возмутительное…

— Ну уж продолжайте, коль начали. Что вы хотите сказать?

Окружной начальник Порсон был крайне непривлекательным господином лет пятидесяти лишь с одним настоящим глазом, другой, наверняка, стеклянный, с кривыми побуревшими передними зубами, выступающими изо рта так, что закрывая рот, он прикусывал нижнюю губу, с перхотью на воротничке.

— Вы здесь живете уже более двух месяцев, чертовски долго для странствующей знаменитости. Когда вы собираетесь уезжать, скажем так?

— Что ж, весьма прямой вопрос. Я пишу роман. О сэре Стэмфорде Раффлзе. Где же его еще писать, как не в Малайе. Филипп Шоукросс любезно предоставил мне тихое уединенное место, где я могу работать. В гостинице слишком шумно. Я плачу за постой. Если хотите, я напишу письмо министру колоний, я с ним немного знаком, чтобы получить формальное разрешение. Султан рад моему пребыванию тут, по крайней мере он так говорит. Одна из его дочерей учится в Лондонской школе экономики. Она видела мою пьесу.

— Вам знакомо малайское выражение kaum nabi Lot?

— Да. Довольно странно, но я слышал как его употребляли по вашему адресу. Племя пророка Лота. Это должно бы было означать тех, кто против содомии, но, наверное, в Коране это перепутано. Я думаю, вам следует обратиться по этому поводу непосредственно к Филиппу Шоукроссу. Ему терять нечего. Его срок службы подходит к концу. Он вас починит скальпелем.

— Мне больше нечего сказать. — Он громко позвал боя и потребовал очередную порцию розового джина.

— Вы уже сказали все, что могли. И сдается мне, что вы сделали весьма клеветническое заявление. Замаскированное в малайский парафраз.

— Сдается мне, — в его голосе появились клокочущие нотки, — что услышанное вами выражение, которое, как вы только что сказали, было произнесено в мой адрес, относится к вам.

— Если это клевета, то исходит она не от меня. Я слышал это от одной девушки в Тайпине. В кабаре “Врата рая”. Девушка эта из Келантана и зовут ее Мек Хитам.

— Я только говорю о том, что слухи ходят. Так же как и вы. Так что, давайте прекратим об этом.

— Вы же сами начали этот разговор.

— Я лишь исполнял свой долг. — Бу Энг принес ему очередную порцию джина. Принято с любовью. Вальс завершился и танцоры захлопали записанной на пластинку музыке. — Просто, сообщил вам об общих настроениях и слухах.

— И теперь вы сделаете все от вас зависящее, чтобы они распространились еще больше. Вы меня запачкали. Это вынуждает меня уехать. Не окончив книги. Книги, которая не будет посвящена дружелюбной общине Куала-Кангсара. Из-за недружелюбного отношения окружного начальника.

Грин сел за пианино и начал играть “Если бы ты была единственной”. Я подошел к миссис Реншоу, жене директора Малайского колледжа, и пригласил ее на танец. И спина ее, и наши руки были потными. Танцы только усиливали потоотделение. Мел на полу превратился в светло-серую кашицу.

— Когда вы придете к нам на ужин? — спросила она. Она была миловидной миниатюрной женщиной родом из графства Блэк, на лбу у нее была прозрачная бородавка, которую ее взмокшая прическа уже не могла скрыть.

— Когда вы нас пригласите.

— Вы неразлучны, не правда ли? Я уже спрашивала Фила Шоукросса, но он сказал, что вы работаете как безумный.

— Это правда. Пишу роман о Раффлзе.

Окружной начальник был теперь в баре и о чем-то с мрачным видом беседовал с Гривсом, учителем физкультуры в колледже. Гривс посмотрел на меня. Что они замышляют? Серенаду на Букит Чандан со словом “гомо” под аккомпанемент Вестминстерских колоколов? Или наймут местных регбистов, чтобы устроить взбучку богатому визитеру из племени пророка Оскара?

По ее глазам было видно, что она судорожно пытается сообразить, о каком Раффлзе я пишу.

— Ах, о том Раффлзе. Это ведь было довольно давно, верно? Значит, никого из нас в романе не будет?

— Почему же не будет? Вам бы очень пришелся к лицу бальный наряд эпохи регентства. А еще у меня там есть один ужасный злодей-малаец, несколько похожий на окружного начальника.

— Ох уж эти писатели.

Интересно, скольких она видела? Кружась в танце, мы приблизились к раскрытой двери на улицу, откуда несло жарой. Довольно много местных жителей собралось на улице, добродушно глазея на наши забавы и жуя листья бетеля. Среди зевак находился и крайне возбужденный Махалингам. Он ухватил меня за рукав. Музыка оборвалась. Раздались аплодисменты и радостные возгласы.

— Добрый вечер, мистер Махалингам, — с королевским величием произнесла миссис Реншоу. Снисходительный тон не был нарочитым, он был бессознательным и неискоренимым результатом воспитания из поколения в поколение. Махалингам в ответ лишь рассеянно дергал себя за волосы.

— Мне нужен доктор Шоукросс, — сказал он. — Где доктор Шоукросс?

Он был в дальнем конце зала. Какой-то жирный плантатор жаловался ему на мучительные боли в суставах. Саймс, учитель английского, пригласил миссис Реншоу на уанстеп “Феликс”.

— В чем дело, мистер Махалингам? — спросил я.

— Мой сын. Он никак не проснется. Мы уже все перепробовали.

Я протиснулся между танцующими к Филиппу. Когда мы оба протискивались к выходу, я услышал, как кто-то стал насвистывать свадебный марш.

— Ваш сын? — спросил Филипп. — Тот, которого мы видели? Тот, которого вы обозвали дураком? — Это было сказано грубо, но естественно. — Я сейчас приду.

— Мне тоже пойти с вами?

— Вам там нечего делать. Встретимся дома. Мне все равно уже тут надоело.

Я вернулся в бар. Еще немного выпью, а потом найду рикшу. Окружного начальника в баре уже не было, наверное пошел в сортир отлить после всего выпитого джина, зато Гривс радостно приветствовал мое появление, а глазки его так и бегали.

— Все творите пером? Бессмертный шедевр, рожденный в окрестностях Куала-Кангсара? Лучше выпейте-ка.

— Выпейте со мной. Ничего бессмертного, обычная работа. И не пером, а пишущей машинкой. Dua stengah, — попросил я Ах Вонга.

— Уже болтаете по-ихнему? Молодец. Местный жаргон знать полезно.

— Да так, несколько слов выучил. Чтобы хоть чуть-чуть изъясняться. Ваше здоровье.

— Вашздровь. — Гривс был, наверное, ливерпулец, и выговор его отличался от моего, но столь явно передразнивать было неприлично.

Он повернулся на своем табурете и осклабился по адресу миссис Хардкасл, чей муж сейчас маялся животом и что-то горячо шептал коллеге Гривса Уортингтону, пока оба они неверной походкой шли через зал.

— Похоже, Джек Уортингтон уже готов, — сказал он. — Припозднился. Мог бы и годом раньше.

— Неудовлетворенные жены колонизаторов, — ответил я. — Да, слышал о таком феномене.

— Слышали, верно? Всякий, у кого есть глаза, заметит все эти игры. Хотя, конечно, зависит от того, в какие игры вы сами играете.

Я сделал вид, что пропустил это мимо ушей, даже мило улыбнулся. Подошел плантатор Фозергилл. Он снял пиджак и галстук и стал вытирать лицо, шею и даже грудь полотенцем для бокалов, которое он взял со стойки бара. Он заказал пинту лаймового сока с учетверенной порцией джина, говоря:

— Сам не понимаю, почему мы такие дурни. Потные самцы, как говорят в ваших краях, — сказал он, обращаясь к Гривсу. Затем, мне:

— Что-то, давненько вас не было, так и не могу взять у вас реванш.

— Реванш? Ах, в покер. Да я все работаю. Как-то вечером зашел, а вас тут не было, вот и все.

— Все зависит, — повторил Гривс, — как я уже говорил.

Окружной начальник вернулся со двора, где был сортир, мрачно поднял два пальца, благословляя всех присутствующих, и ушел.

— Он молодец, — заметил Гривс. — Все тихой сапой.

— Что тихой сапой? — спросил Фозергилл. — Ах, это. Ну да, раз-два, туда-сюда, и готово. За бакс, а с малолетними за пятьдесят центов. Кинет палку перед обедом, для аппетита.

— Как Норман Дуглас, — заметил я, наверное зря.

— Не думаю, что знаком с таким, — ответил Фозергилл. — Если вы имели в виду старину Потча Дугласа, то он был очень чистоплотный человек, точно знаю.

Он проглотил полпинты своего джина с лаймовым соком, содрогаясь как в родах.

— С темными можно, — заметил Гривс. — Если все делать тихо, никому от этого вреда не будет. Но не дай бог с себе подобным. Это унизительно.

— Я так понимаю, — решительно сказал я, — что вы говорите о гомосексуальных отношениях. Противопоставляя их случайным и безличным актам содомии.

— Гомо, — ответил Гривс, — означает мужчину. Мужчина с мужчиной. Гомо гомо, так это будет звучать на славном малайском жаргоне. Ну да, что-то в этом роде. Еще парочку, — сказал он обращаясь к Ах Вонгу. — Dua stengah lagi.

— Распространенная ошибка, — заметил я. — Гомо не значит “мужчина”. Это не латынь, а греческий. Означает “тот же”. Секс с представителями того же пола.

Довольно неудачно сказано.

— Ну, не все мы имели возможность получить классическое образование, — мило улыбнулся мне Гривс и, не глядя, записал два напитка в свою клубную книжку.

Не все же такие, как Норман Дуглас и прочие греки. Запомните это заодно с греческой пословицей о том, что птица с одним крылом не летает.

Граммофон снова заиграл вальс, но танцующих осталось немного. Усталость тут наступала быстро: бледные страдающие анорексией неудовлетворенные жены тропических плантаторов разводили своих подвыпивших мужей по домам. Я допивал свою последнюю порцию джина и тоже собирался уходить.

— Вы знакомы с Норманом Дугласом?

— Я бывал на острове Капри, хоть я и невежда. Это было во время моего последнего путешествия в Англию; пересел в Суэце на другой пароход. Довольно познавательная поездка.

— Но дело в том, заметил я, — что Дуглас — любитель дешевого траха, прямо как ваш окружной начальник.

— Послушайте, — сказал Саймс, учитель английского в Малайском колледже, — давайте не будем сплетничать о нем в его отсутствие.

Саймс был полноват, бледен, безбров. Я заметил, что публики в баре прибавилось и я оказался в окружении. — Тем более, вам, — добавил он прямо обращаясь ко мне, — как гостю нашей общины, не к лицу это. Надеюсь, вы не станете на это возражать.

Наверняка, он читал мои книги и был о них не слишком высокого мнения. Он ведь, как-никак, преподавал английскую литературу.

— Мистер Туми, — вставил Гривс, — давал нам урок классических языков. Растолковывал нам разницу между домом и гомом.

— Вы правы, — сказал я, допив свой джин, — я признаю, что нежелателен в вашем обществе.

— Отчего же, — возразил Саймс, — вы очень даже желательны. Мои лучшие студенты почтут за честь, если вы обсудите с ними “Мельницу на Флоссе”. Разумеется, не слишком вдаваясь в детали. Джордж Элиот, мастер викторианской эпохи, или, скорее, мастерица? Боялась даже признаться, какого она пола. Тяжелые это были времена для женщин.

— Все писатели, — заметил я, — похожи на киплинговских матросов. Цветущие гермафродиты, своего рода.

— Мне нравится ваше определение, — вполне искренне ответил Гривс. — Очень даже нравится.

У граммофона кончился завод. Все про него забыли.

— И солдаты, и матросы, — добавил я. — Ну, мне пора.

— Да ну, бросьте, — сказал Фозергил, — оставьте матросов в покое. Satu empat jalan. — Шагом марш раз-два, — перевел Саймс. — Daftar dua bintang papan. Построиться у правого борта. Коль уж речь зашла о матросах. Еще stengah мне.

— Коль уж заговорили о матросах, — вмешался Грин, — что вы делали во время войны, Туми?

— Смотрел на ужасы Европы, — легкомысленно ответил я.

— Значит, — заметил Грин, — не торчали на пленительном востоке, жуя бананы. Мерзко, очень мерзко.

— Сердце, — ответил я, — сердечная болезнь. Вы же видели.

— Не надо оправдываться, — мягко заметил Саймс, — вы не в суде.

— Да, мы видели, — согласился Грин, — как док Шоукросс вас спасал. Ну что ж, выпьем за прекрасную дружбу.

— Докторам положено знать греческий? — с загадочным видом спросил Гривс.

Или только латынь? — Он пожал плечами, затем выпил. Другие тоже выпили, включая меня самого. Все, хватит.

— Спасибо за приятный вечер. — Они меня не выпускали. — Позвольте, — сказал я.

— Дам совсем не осталось, — заметил с притворным удивлением Гривс. — Одни мужчины, нормальное положение, более-менее. Вы, — сказал он, обращаясь к плантатору Буту, — между прочим, наш новый секретарь. Есть ли в правилах клуба запрет на совлечение штанов?

— Прекратите это, — сказал Фозергилл, — мы не в школе.

— При туземцах, — с деланной строгостью изрек Саймс, — ни в коем случае. Окружной начальник, — добавил он, — будет недоволен.

— О-о, перестаньте, — взвыл Гривс с ливерпульским акцентом, — вы не знаете окружного начальника так, как знаю его я. Мистеру Туми, всего-навсего, придется продефилировать в подштанниках. Ничего неприличного.

Я был рад почувствовать, как во мне закипает презрение, моя радость еще усилилась, когда оно переросло в ярость.

— Дурак и шутки у вас дурацкие, — сказал я, обращаясь в Гривсу. Удивляясь самому себе, я ухватил за донышко пустой пинтовый стакан Фозергилла и поднес его край ко рту Гривса. Постой, нужно его разбить, чтобы напугать его всерьез. Сильная рука плантатора Бута вырвала у меня стакан прежде, чем я успел разбить его о край стойки. Бармен Ах Вонг, которому было, наверное, лет под семьдесят, что-то напевал себе под нос, наверное, какое-то даосское пророчество.

— Правила клуба, — сказал Бут, — категорически запрещают насилие или попытку насилия между его членами, временными или постоянными. Я полагаю, что у нас имеется кворум. У кого-нибудь есть предложение?

— Я могу уйти, не так ли? — спросил я, содрогаясь от негодования.

— Не только можете, — ответил Саймс.

Я не смог найти рикшу. На Букит Чандан я дошел пешком, чтобы чуть остыть. Филипп еще не вернулся. Юсуф уже спал. Я налил себе стопку медового бренди, все еще содрогаясь от гнева. Я, все еще дрожа, наливал себе вторую стопку, когда к крыльцу подъехал “форд”.

— Чертов клуб, — сказал я Филиппу, когда он вошел, — ублюдки проклятые.

— Что случилось? Налейте мне тоже. Нет, не так много. Господи, да ведь вас знобит.

— Они намекали, усмехались, а чертов начальник практически высказался напрямую. Они убеждены, что мы с вами находимся в гомосексуальной связи. Это дает этим грязным мерзавцам повод лишний раз почесать языки.

— О господи. — Он сел в кресло, я ходил из угла в угол по сиамскому ковру. — Ну, я полагаю, это должно было рано или поздно случиться. Я просто об этом не думал. У окружного начальника просто не о чем больше поболтать, как я слышал. Гомосексуальная связь, а? Так-так-так. Ну, понятно. Надо было девок с базара водить к себе, тогда бы они заткнулись. Похоже, мне уже не захочется туда ходить.

— Есть проблема. Помните того депутата парламента Гарсайда на приеме во дворце? Очевидно, слух пущен им. Писатель-холостяк, живущий за границей, всякие истории, актеры, Оскар Уайлд…

— А вы и впрямь? — Филипп побледнел, глядя на меня. — В самом деле? Кто бы мог подумать… даже в голову не приходило… Господи, моя святая простота.

— Наша, наша. Я понимаю, что любые слова будут неподходящи. Мы просто тут жили вместе. И не в чем нам оправдываться. Я никогда в жизни не был так счастлив. Я вас не брошу. Я не хочу потерять вас.

— Нет, — просто ответил Филипп. — Нам не в чем оправдываться. И мы никогда не говорили о планах на будущее. Что же нам делать?

— Когда начинается ваш отпуск?

— В начале января. Три полностью оплаченных месяца. А затем собирался вернуться обратно к привычной работе, Юсуф ведь тоже получает полное жалование прислуги. Какая жалость. Так все прекрасно было. Я уже обдумывал диссертацию о фрамбезии, следующий срок собирался работать в федеральной клинике, специализирующейся на фрамбезии. Ну что ж, в Ипох, в Пинанг, Кота Бхару или Берег Страстной Любви, как его называют. — Он сухо рассмеялся.

Страстная любовь, ну-ну.

— Нам необходимо быть вместе, — сказал я. — Но я должен уехать первым. В любом случае, я должен. Мне нужно увидеть Малакку. Я думал поехать в Бангкок. А затем я вернусь домой.

— Где он, дом?

— Вам прекрасно известно, где он. Там, где он всегда и был. Где вы собираетесь провести свою любовь, то есть, я хотел сказать, отпуск?

— В городе, где я никогда еще не был, в Аделаиде, в южной Австралии. Там живет моя мать с отчимом. Я своего отчима еще не видел. Он — совладелец большого спортивного магазина, австралийцы помешаны на спорте. Фамилия его Блэк, просто и недвусмысленно, теперь это и фамилия моей матери, она очень миловидная женщина, все справедливо, почему она должна доживать свой век вдовой?

— Вам не по душе этот брак?

— О, какое значение имеет мое мнение. Так или иначе, больше мне ехать некуда.

— Я и сам собирался двигаться в том же направлении, хотя и еще дальше. У меня тоже есть мачеха, которую я никогда не видел, в Канаде, между прочим. Но человек предполагает, а Бог располагает. Нам сейчас необходимо подумать о том, каким кораблем и куда плыть.

— “Лорд Хоу” отходит из Сингапура в Фримантл[316] в начале января. Да, поедем вместе. Нам ведь это уже знакомо, не так ли? Я все думаю, что же в этом порочного? Мы что, лишаем потенциальных сексуальных партнеров их прав на, как бы это сказать, не вполне платоническое блаженство?

— Ничего порочного в этом нет, с какой точки зрения ни посмотреть. В этом я уверен. Я сейчас уйду с чувством, знаете ли, впервые в жизни…

— Надежности, да-да, надежности. И это должно бы было настораживать нас обоих. Опасно полагаться на надежность, когда над нами все время висит большой и гнусный Господь Ненадежности. Не уезжайте далеко. Без меня. Вам необходимо увидеть Малакку для этой вашей книги о Раффлзе?

— Мне нужно увидеть и почувствовать Малакку. Конечно, можно, наверное, прочесть о ней в книгах и домыслить остальное. Но я чувствую, что мне надо увидеть Малакку.

— Значит, Малакка. Остановитесь в гостинице. Мне необходимо знать точно, где вы находитесь.

— Я думаю, завтра.

— Нет, завтра Махалингам приедет на ужин.

— Почему, ради всего святого, почему?

— Он был очень жалок, и неудивительно. Это не тот его сын, что похож на зомби, заболел, это его младший, восьми лет, Бенджамин, вернее Джаганатан, почти Джаггернаут[317], и вот этот самый джаггернаут проехался по нему, бедняге.

Филипп говорил как пьяный, хотя, на самом деле, это было опьянение впервые высказанной радостью.

— Туберкулезный менингит. Антисанитария, дурная пища, в анамнезе корь и коклюш. Случай запущенный, они пытались сами лечить рвоту какими-то дрянными индийскими сладостями, а запор — касторкой. Сейчас уже ничего сделать нельзя. Махалингам говорит, что заплатит любую сумму, любую, продаст дочерей в наложницы, все что угодно. Я сказал ему, что я не всесилен, что сделаю все, что смогу.

“Друг мой, — говорил он, — дорогой мой, дорогой друг.” Теперь придет на ужин. А теперь пора нам усталым, замученным, оклеветанным, ославленным, изнасилованным всеми способами идти спать.

— Ну, зато мы теперь знаем.

— Да, да, мы знаем, слава Богу, знаем.

Махалингам в белом галстуке и белой рубашке похожий на негатив европейца явился на час раньше положенного. Сын-зомби примчал его на машине-призраке; мы слышали его укоризненные слова по-тамильски и затем лязг машины, умчавшейся с невероятной скоростью.

— Я велел дураку, — объявил нам Махалингам, — вернуться за мною через четыре часа. — О Боже мой.

— Очень хорошее, первоклассное жилье у вас, — с ноткой сожаления восхитился он, — с потолочными вентиляторами и украшениями, как я понимаю, сугубо личного характера. Это, вероятно, ваш покойный отец, а одна из этих европейских дам, та что помоложе — ваша покойная сестра, а другая — ваша ныне здравствующая мать. Она ведь жива, верно? Ах, да, это ваша мать умерла, мистер Тумби.

Очень некрологическое начало вечера. — Туми, — поправил я.

— Я именно так и сказал. А это, вы доктор Шоукросс, во время игры в крикет, ожидаете подачи. Очень хорошая фотография, вы на ней такой молодой, здоровый, радующийся жизни.

— Я с тех пор несколько изменился.

— Умереть, — произнес Махалингам, — скончаться, сном забыться. — Он сел, принял из рук Филиппа стакан разбавленного виски и скинул туфли, лаская ковер большими пальцами босых лиловых ног. — Мой дорогой сын выглядел лучше сегодня, кажется, что боли утихли, вы тоже так думали, доктор Шоукросс, я знаю. У нас теперь есть надежда.

— Надежда есть всегда, — ответил Филипп.

— Если с ним что-нибудь случится, если что-нибудь случится…

Мы ждали окончания фразы. — Да, мистер Махалингам? — спросил Филипп.

— Я даже не знаю, что я тогда буду делать. Потому что он ведь самый младший и самый лучший и, к тому же последний, ибо других уже не будет, если я только не избавлюсь от моей нынешней жены и не женюсь на ком-нибудь помоложе, что противоречит моей эклектической религии. Вы были неправы, мистер Туми, называя ее электрической, я думаю, вы хотели надо мной подшутить. Ибо средний сын мой умом не вышел, а старший совсем дурак, и только на маленького Джаганатана вся моя надежда, так что остается только надеяться. И молиться, — свирепо обратился он ко мне лично, — молиться, молиться.

— Обещаю вам, — ответил я, — что буду молиться за вашего сына. И не только за него, но и за всех детей, которые в опасности и которым больно. Включая дочь бакалейщика мистера Ли, которую положили, как я понял, в больницу вчера ночью.

— С какой болезнью? — ревниво спросил Махалингам Филиппа.

— Проблемы с толстым кишечником. Прогноз благоприятный, — неосмотрительно ответил Филипп.

— Кишечник, — насмешливо заметил Махалингам. — У девочки. Китаянки. Они считают себя очень умными.

Пришел с кухни Юсуф с большим разделенным на секторы блюдом с соусами “самбал”, поскольку на ужин был куриный карри.

— Это ваш бой, — утвердительным тоном заявил нам Махалингам. — Сколько вы ему платите?

— Обычную плату, — ответил Филипп. — Он честно ее отрабатывает.

Махалингам вслед за этим громким голосом произнес по-малайски с тамильским акцентом длинную фразу, часто вставляя притяжательную морфему “пунья”, употребляемую, зачем-то, для усиления существительных, о том, что он должен быть хорошим боем, верным своему господину, трезвым, находчивым и честным, чтоб не смел приводить в дом грязных девок с базара, иначе он, Махалингам, сын Сундралингама “пунья”, накажет его “пунья”, наслав на него “пунья” разных злых духов, включая ханту хитама или черного духа “пунья”. Юсуф никак не ответил, лишь посмотрел вопросительно на Филиппа, как бы спрашивая, следует ли принимать это всерьез; Филипп поглядел на него в ответ и, как будто извиняясь, слегка пожал плечами.

— Это очень суеверный народ. Призраки и духи с летающими кишками пугают их и заставляют работать. Они очень глупые, коли верят в то, что можно видеть то, что невидимо. Ибо дух есть часть духовного невидимого мира. Это предмет для серьезного изучения, а не для суеверия.

— Вам многое известно об этом предмете, мистер Махалингам? — спросил я.

— Это очень любопытный предмет, мистер Туми, и можно сказать, что весь строй вселенной редко позволяет использовать невидимые силы во благо. Мы не можем вызвать духов для того, чтобы они вылечили моего бедного малыша Джаганатана, он может полагаться лишь на милость человеческого умения доктора Шоукросса. Зато духи разрушения всегда готовы слушаться призыва даже неумелого вызывателя. Это великая тайна.

— Вы считаете этот мир исполненным зла? — спросил я.

— Я этого не говорил, мистер Туми. Я говорил о тайне. Разрушение и созидание равно находятся во власти Шивы и его жены Кали согласно индуистской мифологии. Добро и зло есть слова, к которым нужно относиться серьезно. Когда мы говорим о добре, мы обычно считаем добром то, что хорошо для нас самих, но для вечных существ это может быть и нехорошо. Но мы слабы и невежественны и должны жить нашей человеческой жизнью, любить нашу плоть и кровь, что в мире вечных существ, возможно, считается глупостью и безумством, но для нас это реальность. Он должен, должен, — свирепо произнес он, — быть исцелен и вновь стать здоровым и счастливым.

— Я знаю, — заметил Филипп, — что сами вы придерживаетесь эксцентричной, то есть, эклектичной религии, что бы это не означало, но ведь есть некоторые правоверные индусы, которые утверждают, что всякая жизнь священна. Это значит, что и жизнь туберкулезной микобактерии, и спирохеты, а также червей и насекомых, которых индийские рабочие так тщательно удаляют лопатами. Западная медицина стремится уничтожить эти организмы. По вашему это святотатство?

— Мы должны, — заметил я, — где-то подвести черту.

Махалингам долго и печально качал головой.

— Я могу лишь говорить о любви, утрате и человеческой беспомощности. Жизнь моего сына в ваших руках, доктор Шоукросс, и я удивляюсь, почему мы сейчас, в эту самую минуту сидим здесь и пьем виски, вдыхая аромат карри, когда нам следовало бы, включая и вас самого, следить за ним неусыпно орлиными глазами. И хотя я понимаю необходимость отдыха и краткой передышки среди трудов и горестей, да-да, я все равно, удивляюсь. Как бы то ни было, я у вас дома, что само по себе, есть благословение. Это — равновесие и руководство ходом вещей, — туманно добавил он.

— Он спит, — устало заметил Филипп. — Я звонил доктору Лиму совсем недавно, — соврал он. — Он мирно спит. Пульс почти нормальный, хотя температура все еще высокая. На данный момент ничего больше сделать нельзя.

— Да, да, да, я понимаю. В моем доме, джентльмены, вы видели множество фотографий моих друзей и коллег, наклеенных на дверце электрического, а также эксцентрического, мистер Туми, холодильника. Я вижу теперь, что вы мой друг, доктор Шоукросс, и я осмелюсь просить вас о небольшом одолжении; я хочу присоединить к ним и вашу фотографию. Ту где вы сняты играющим в крикет, она вполне подойдет и я буду очень дорожить ею. Я прошу только фотографию, без рамки.

— Ну что ж, — смущенно ответил Филипп, — если вы требуете… Пожалуй. В конце концов, если мне захочется полюбоваться самим собой, мне достаточно и зеркала.

— Makan sudah siap[318], — объявил Юсуф. Карри и рис исходили паром на столе.

— Мы должны есть, да, есть, — вздохнул Махалингам, быстро встал и первым пошел к столу.

— Глубоко признателен вам, — сказал он, подходя к фотографиям, и очень ловко несмотря на толстые как пышки руки вынул фотографию играющего в крикет Филиппа из рамки.

— Теперь я знаю, что вы всегда со мной.

Это следовало бы сказать мне после периода предстоявшей отлучки из дома, но Филипп и я были англичанами не склонными к сентиментальности, если не считать отношения к животным.