Силы Земные

LVI

Проницательный читатель уже заметил руку Туми в написанном выше. Сочинять легче, чем дословно копировать. Я, возможно, и плохой писатель, но врать и сочинять умею лучше Ховарда Такера. Будучи в отличие от писателей его сорта не столь верным подтверждаемым фактам, я могу позволить себе предаться свободной фантазии, которая часто оказывается правдой. Главное же, что я хочу сказать в своей хронике — это то, что Карло в отличие от меня был настоящим борцом.

Тот факт, что я не сражался и должен был искупить некую вину, не совсем измену, но нечто позорно антипатриотическое, был облечен в официальную форму, когда я получил приказ непосредственно из канцелярии премьер-министра посетить с парламентской делегацией Бухенвальд 21 апреля 1945 года. Мог ли сам глава правительства отдать такой приказ? Наверное, да: война еще не окончилась, мы все были вынуждены подчиняться приказам. Почему приказ был дан нашим великим военным лидером, как его часто называли, объяснил мне Брендан Брекен[558], министр информации, полный энтузиазма моложавый человек с рыжими волосами и скверными зубами, которого многие считали внебрачным сыном Уинстона Черчилля. Он позвонил мне 18 апреля чтобы сообщить о том, что премьер-министр заметил в частной беседе за обедом, что позор нацистских лагерей, как он их называл, должен быть документирован в книге и, вероятно, долг такого писателя как Кеннет М. Туми, разбогатевшего на поставках популярного чтива, но явно не спешащего вернуть долг британскому народу, читающему его книги, послужить стране написанием книги о лагерях, которую правительство Его величества, должно опубликовать. Брекен сказал, что собирается прислать мне всю доступную документацию вместе с фотографиями, от которых меня затошнит, и что я должен вылететь в Веймар военным самолетом с несколькими специально отобранными членами парламента, чтобы воочию увидеть позор нацизма прежде, чем американцы уничтожат все вещественные доказательства. Генерал Эйзенхауэр, добавил он, разделяет мнение премьер-министра, что это — дело писателя взять на себя этот труд, и что, вероятно, я и есть этот самый писатель.

— Невозможно, — ответил я, — приказать мне написать книгу.

— Ну, это само собой разумеется, старина, — сказал Брекен, — но общее мнение таково, что вы хотите ее написать, учитывая все обстоятельства. В конце концов, вы не благоухаете розами, мягко говоря. Как бы то ни было, так считает премьер-министр. Я пришлю вам эти материалы. С вами свяжутся и сообщат о времени и месте встречи. Счастливого пути.

Ни с кем из членов парламента, летевших вместе со мной, я знаком не был. В Веймаре в офицерской столовой американской армии нас накормили обедом из поджаренной рубленой ветчины и фруктового желе с безалкогольными напитками. Пока мы ели, американский военный врач ознакомил нас с такими статистическими данными, которые не повредили бы нашему аппетиту. Лагерь был создан в 1934 году. Рассчитан примерно на сто тысяч интернированных. На 1 апреля 1945 года в нем находилось 800,813 человек. Прямо перед приходом американских сил 11 апреля немцы эвакуировали более двадцати тысяч, чтобы хоть немного улучшить общую картину. Интернированными вначале были немецкие политические узники и евреи, затем рейх расширил их категории, но, в основном, это были евреи из Чехословакии, Польши и так далее. Лагерь был скверно спланирован и скверно содержался. Простые деревянные бараки с земляным полом, без окон, без канализации. К 1 апреля 1945 года число уничтоженных насчитывало 51,572 человека. От нацистов остались подробные записи. Грязь и вонь до сих пор невыносимая, несмотря на энергичные меры по очистке, предпринятые американцами. Остальное мы увидим сами.

Мы увидели. Как и группа гражданских немцев из близлежащего Веймара. Эти немцы одеты были невзрачно, но тепло, никто из них не выглядел истощенным. Никто из них не отличался от обычной лондонской публики, какую можно увидеть в автобусе. Они говорили schrecklich и entsetzlich и grauenhaft[559] и тому подобное, приличные обыкновенные люди, столкнувшиеся со свидетельствами прошлых ужасов, совершенных другими. Одна женщина давилась в носовой платок. Вел их старший сержант, жевавший какую-то пахнувшую лекарством конфетку и говоривший на милуокском диалекте немецкого, иногда вставляя английские слова типа “чертовы колбасники”, “убийцы, выродки” и тому подобное.

Среди членов парламента был один упитанный тори, очень крупный, бывший регбист, без конца повторявший “Боже милостивый”, как будто его принуждали пить скверный порт. И в самом деле, что еще тут можно было сказать.

— Здесь, — сказал полковник, бывший нашим гидом, — был бордель для привилегированных несемитских узников. Мы обнаружили в нем пятнадцать женщин, когда прибыли сюда. Узницам женских лагерей обещали лучшие условия, если они согласятся на эту работу. Этим пятнадцати повезло, что их не убили, остальных всех убили. Сейчас мы используем это помещение в качестве временного госпиталя для особо тяжелых случаев дистрофии. Вот как эти.

Регбист-тори снова произнес “Боже милостивый”. Все они были детьми, с огромными глазами, вздутыми животами, конечностями тонкими как спички.

— В лагере все еще находится более восьмисот детей, — сказал полковник, — вы их увидите.

Мы их увидели. Мы видели бараки с дощатыми нарами размером шесть футов глубиной, четыре фута шириной и два — высотой, на которых должны были уместиться шесть человек. Лазарет для туберкулезных и страдающих дизентерией был бараком восемьдесят футов в длину, в нем обычно находилось одновременно порядка тысячи трехсот человек. Операции производились без анестезии на виду у всех. Трупы складывали штабелями в дальнем конце барака и утром увозили на тачках либо в крематорий, либо в патологоанатомическую лабораторию. В лаборатории мы увидели казалось бы бесконечные ряды полок, плотно уставленные запыленными банками, в которых хранились бесчисленные печени, селезенки, почки, яички, глаза.

— Здесь, — говорил полковник, — доктора заражали евреев сыпным тифом с целью получения противотифозной сыворотки. Здесь же проводились опыты по новым методам стерилизации. Кастрация была признана лучшим способом. Это все было в относительно гуманные времена, до начала массового уничтожения. Посмотрите, стены украшены посмертными масками. Похоже, они пытались классифицировать различные типы еврейских лиц.

Я едва осмелился взглянуть на эти благородные лица мучеников; боялся обнаружить среди них Штрелера. Затем мы увидели люк, ведущий в подвал морга. Туда сбрасывали непокорных или смертельно больных перед казнью. Мы видели сорок виселиц с крюками. Была там и огромная дубина со следами крови, которой добивали умирающих. Печи крематория. Обугленные ребра, черепа, позвоночники.

— Вот это, — сказал полковник, когда мы пришли в штаб-квартиру Коха, коменданта лагеря, которая теперь пахла лизолом и где сидели машинистки за пишущими машинками, — это абажур. Выглядит как обычный абажур. Его сняли с прикроватной лампы фрау Кох. Это настоящая человеческая кожа. — Его напевный южный акцент придавал этим словам еще более жуткий характер.

— У доброй фрау Кох имелась целая коллекция предметов обихода, сделанных из человеческой кожи.

Депутат-социалист от южного Ковентри вышел поблевать.

Я приготовился выдержать все до конца. Даже вездесущий запах, который так и не удалось пока истребить дезинфекционным бригадам. Что это был за запах? Слишком человеческий, вовсе не из дьявольского источника. Застарелый запах мочи, кала, прогорклого жира, старого тряпья, цынготных десен: сыр. Горгонзола. Я вытерплю. От меня самого так несет, от всего человечества. Какие слова мог я найти, чтобы описать это, какие слова мог найти доктор Сэмюэл Джонсон[560]? Джонсон, проходя мимо рыбной лавки на Флит-стрит, увидел как с угря сдирают живьем кожу и услышал, как рыбник клянет угря за то, что тот не лежит смирно. Я ясно видел этого угря: у него была голова Оливера Голдсмита[561]. Мне представился и другой образ: сдержанные ученого вида мужи в докторских мантиях, все до одного нацисты, деликатно в один голос подтверждают, что как учил один из отцов церкви (Тертуллиан или Ориген?), человек был рожден inter urinam et faeces[562]. Один мой ботинок, который был мне немного велик, увяз в грязи похожей на красный клей; я допрыгал на одной ноге, держа в руке ботинок, до сухого места возле деревянной стены. Там горел костер и рядом валялся обрывок полусгоревшей бумаги, на котором был какой-то печатный текст. Я прислонился к стене и вытер этим обрывком ботинок. Это, похоже, был какой-то латинский текст. Я смог разобрать лишь несколько слов: Solitam….Minotauro….pro caris corpus… Я выбросил обрывок прочь. Я слышал как полковник с южным акцентом выносит суждение по поводу увиденного, хотя члены парламента и сами могли его вынести: деградация, нижайшая точка падения в человеческой истории. И, добавил полковник, этот лагерь быль лишь одним из многих и далеко не самым худшим.

Я поглядел на небо, чистое, омытое дождем, с длинным розоватым облачком похожим на ангела с трубою на рисунке Пикассо. Князь сил воздуха. Нет. Это не Люциферова работа. Интеллектуальный бунтарь против Бога не мог унизиться до такого. Это мог быть только человек, только я. Мимо прошел карлик с горбом и обритой головой в бесформенных серых тряпках, что-то бормоча. Это был Дальке, коммунист, его нам уже представили, он провел в лагере десять лет, его работой было растапливать печи крематория. Он теперь ждал, какую работу дадут ему в мире живых, в мире, где он смог бы растапливать печи ради какой-то иной идеологии. Он был куда в большем смысле человек, чем микеланджеловский Давид, подлежавший уничтожению еврей. Он дал мне образ человека — маленького, горбатого, уродливого, мурлыкавшего под нос какую-то песенку, роющегося в куче какой-то не имеющей названия дряни. Человек не запачкан грязью извне князем сил воздуха. Все зло было в нем самом и не было никакой надежды на искупление. Я в своем одиночестве вынашивал фантазии чистой мужской любви свободной от биологической нужды? Нет, скорее, податливые тела, часто даже без лиц, для удовлетворения легкомысленных позывов. А иногда, когда позыв было трудно удовлетворить, тело необходимо было порвать, antrum amoris[563] разрывался, извергая накопившиеся нечистоты. Мы все ходили или уютно лежали с проклятой древесиной в мозгах.

Нет нужды более рассматривать фотографии, присланные бандеролью из министерства информации, которую я даже не распечатал. Нет такой мерзости в реальном мире, которой бы человек уже не видел в снах. Христос на кресте с дырой в боку, и дыра эта была использована penetrationis causa membrorum virilium centurionum Romanorum[564]. Разодранная утроба и грязная надпись сделанная кусочками потрохов. Нет границ всему этому. Семя в черепе. Половые органы вырванные с корнем и ради забавы засунутые в анус. Нацисты в наш расчетливый век предались лишь кошмару излишества: в этом их единственное достижение. А тем временем, я этого, правда, тогда еще не знал, но наш великий военный лидер знал, оружие уже было смазано и вложено в руки детей, чтобы они убивали возвращавшихся в перенагруженных кораблях русских, жертв Ялты, как их назовут позже. Человеческая плоть не была драгоценна, народится еще множество из того же источника. Люди в противогазах сгребут их бульдозерами на удобрение почвы. Лишь истощенные конечности да слепые лица умоляюще в последний раз взметнутся под напором машин и будут сброшены в ров, чтобы стать добычей неторопливой природы. Я хотел, чтобы Карло был со мною и вдыхал аромат зрелой горгонзолы исконно человеческого зла и пусть посмел бы он тогда сказать, что человечество есть создание Божие и, значит, доброе. Я хороший, да, сэр, это дьявол заставил меня совершить это. Человек не есть творение Бога, это уж точно. Только Богу одному известно из какой доисторической гнойной навозной кучи возник человек.