Силы Земные

XLIV

— Это же святотатство, своего рода, — сказал Карло. — Не понимаю, как мусульмане позволяют такое.

— Здесь нет мусульман, — ответил я. — Одни лишь евреи.

— А им бы понравилось, чтобы это назвали Садом Иеговы?

Он имел в виду название гостиницы на Сансет-бульвар, где я жил. Когда-то в нем жила киноактриса Алла Назимова[420], объяснил я ему, отсюда и название, а букву “х” добавили позже для тех, кто счел имя мусульманского Бога подходящим для восточного декора, как например, шербет.

— Бассейн мне что-то напоминает, — сказал Карло.

— Он сделан в форме очертаний Черного моря. Алла Назимова была родом из Ялты.

Карло лишь покачал головой, справедливо возмущенный здешним безумием. Это ведь было так далеко от Вашингтона, там хоть безумство простительно, ибо связано с политикой. Он с осторожностью присел в плетеное кресло, как бы сомневаясь в его реальности. Гостиница была поделена на бунгало, а те, в свою очередь, на номера. В соседнем с моим номере жил бывший юморист из “Нью-Йоркера”, он горько смеялся по ночам. Я получал полторы тысячи долларов в неделю за написание сценария с минимально возможной скоростью. Фильмы тут делались быстро, но в перерывах между съемками все здесь любили предаваться праздности. Карло раскрыл портфель, украшенный золотым гербом Ватикана с тиарой и ключами, и вынул из него нечто на первый взгляд голливудского сценариста похожее на длиннейший из всех когда-либо написанных сценариев.

— Нет, — сказал я, — не может быть. — И тут я взял его в руки и увидел, что же это было.

— Сейчас не читай, — сказал Карло. — Подожди, пока у тебя будет достаточно свободного времени. Это — итог многолетней работы и обсуждения. В некотором смысле он окончен, в другом — это лишь черновик, постыдно простой. Цель состоит в том, чтобы распространить идеи, содержащиеся в нем, как можно шире. А когда придет время перейти от идей к действиям, верующие будут к этому уже подготовлены.

Я посмотрел на заглавную страницу: “Истинная Реформация — план реорганизации христианских институтов и некоторые заметки о способах привлечения родственных религий”.

— Печатал я сам, — сказал Карло. — Это нельзя доверять никому из вашингтонских стенографов. Они тут же разболтают, а этого никак нельзя допустить. Мое имя не должно быть к этому привязано, как и имена всех, кто над этим работал. Это — высочайшей степени тайна.

— И тем не менее ты принес это мне?

— Ты — другое дело. Ты никому не сможешь разболтать. Вернее, ты сочтешь это ниже своего достоинства. — Похоже было, что слово “болтать” ему нравилось.

Болтать о религии — не твоя специальность. Выпить у тебя найдется?

Он знал, что найдется, ибо бутылки все стояли на виду в маленьком баре, хотя их этикетки мало что ему говорили. “Южная услада”, “Старый дед”, “Кислое сусло Малоуна” Я пристрастился к местным американским напиткам. “Сухой закон”, разумеется, уже отменили: все жертвы оказались напрасными, не исключая беднягу Раффаэле. Он отыскал бутылку “Старой смерти”, редкой марки скотча, и налил себе стопку.

— Лед в холодильнике, — сказал я ему.

Он выпил свою стопку “Старой смерти”, не разбавляя.

— Это ведь, — сказал я, листая манускрипт, — совсем не по моей части.

Он сперва не понял, о чем я, решив, что я поглощен работой над сценарием “Алисы в стране чудес”. Затем сообразил.

— Это должно быть опубликовано, — сказал он, — непременно в светском издательстве под псевдонимом или анонимно. Безо всякой цензуры. Может быть, ты захочешь опубликовать это под своим именем. Имя не имеет значения. Твое имя известно и твой издатель это опубликует. Деньги можешь взять себе или раздать бедным. Главное — посеять идеи. Ты даже можешь переработать это в своего рода роман, сидят люди за столиком в саду и рассуждают о религии. Я не возражаю, главное — посеять мысли. Сидят себе за столом, пьют чай, — добавил он, — это ведь как раз по твоей части.

Я поставил на плиту чайник. Время близилось к пяти.

— Да тут можно бог знает сколько галлонов чая выпить, — сказал я, листая опус; в нем было, как я прикинул, не менее полутораста тысяч слов. К тому же, вопреки профессиональным правилам, текст был напечатан с одним интервалом. Листы были подобно сценарию фильма проколоты в трех местах по краям и подшиты в синий скоросшиватель без корешка и со скобками невиданной ранее длины в виде золоченых зубцов вилки, наверное, особая принадлежность Святой курии. Обдав кипятком заварочный чайник, я насыпал туда заварки.

— Епископ Бомбея, бывший Гибралтарский, наверное, тоже в этом принимал участие.

— Он стал ненадежен. Это строго конфиденциально. Он все больше и больше поглощен интерпретацией Афанасьева символа веры, это один из аспектов его англиканства. Но его терминология здесь тоже присутствует. Доктор МакКендрик, кальвинист, который, как мне помнится, любил очень крепкий чай без сахара и лимона, помог структурировать этот труд. Почти как инженер. Много людей в нем сотрудничали. Никто из них болтать не станет. При нынешнем положении дел они не осмелятся. Иначе у них возникнут проблемы с лидерами их сект. С их, так сказать, дуче. — Взгляд его помягчел как у бойца, тоскующего по сражению.

— Под моим именем?

— Твоей репутации это не навредит. Наоборот, создаст тебе репутацию серьезного писателя. К чтению можешь приступить сегодня вечером. Я же проведу спокойный вечер с Доменико и Ортенс и моими, нет, нашими дорогими племянником и племянницей. Они подросли, хотя и стали уже различаться ростом в силу разности полов. А еще я хотел бы послушать радиопередачу о двух черных людях по именам Амос и Энди. Они на самом деле не черные, но гримируются в черных даже для радиопередач. Это серьезно.

— А ты здесь уже бывал? — я имел в виду дом 151 на Саут Дохени Драйв в Беверли Хиллз, где жили Доменико и Ортенс с близнецами. — Дело в том, что сегодня вечеринка в Бель-Эр, куда мы все собирались идти, может быть и ты захочешь с нами…

Чай подоспел. Я налил себе. Карло нахмурился, дав понять, что предпочитает скотч.

— Их не было дома. Дети на уроке верховой езды, а родители на работе.

Ортенс работала над бюстом, точнее над сразу несколькими копиями одного и того же бюста на разных этапах ваяния для нового фильма Марлен Дитрих[421] о скульпторе, влюбившемся в свою натурщицу.

— Дома была только черная служанка, баптистка. Я оставил у них свой багаж. Вечеринка? Что за вечеринка? с кинозвездами?

Он уже видел голливудские фильмы про голливудские вечеринки: с ранним инцестом; интересно, а нарциссизм можно считать разновидностью инцеста?

— О да, там будет много кинозвезд. День рождения Дэйзи Апфельбаум, которая тебе, должно быть, известна под именем Астрид Сторм.

— Ах, — он облизнул губы, — она ведь играла в “Морском медведе”.

— Она обожает разные религии. Ты с ней можешь поговорить о религии. — Я пригубил чаю и вздохнул. — Что же касается этого, ты же понимаешь, что просишь о невозможном.

— Ба, — фыркнул он, — никогда не считал невозможное препятствием. Ты ведь начинаешь с невозможного, с чистого листа бумаги, на котором пишется возможное. Вот когда говорят, что это просто или даже трудно, тогда, действительно, проблема. Это настолько невозможно, что ты сделаешь это.

— Под своим именем? — снова спросил я.

— Под любым именем. Можно и вообще без имени. Главное — сама вещь.

Прямо как мое библейское мужеложство.

— Но если имени не будет, читатели начнут гадать. Мой собственный дуче в Вашингтоне подумает, что это написал я. Может быть, взять псевдоним, как эта кинозвезда, которую мы увидим сегодня вечером? Никогда не знал, кстати, что это ее псевдоним. Но тогда все равно начнут гадать. Наверное, лучше всего будет опубликовать под твоим именем. Ты можешь написать предисловие, в котором объяснишь, что при нынешнем положении дел в мире ты вынужден был много размышлять над этими вопросами и предлагаешь здесь свое скромное мнение мирянина, незрелый плод своих размышлений. Что-нибудь в этом роде. “Истинная Реформация”, автор Кеннет М. Туми. Я уже предвижу, — добавил он, видя перед собой еще одного невинно испорченного Америкой, — что книга попадет в список бестселлеров. А на обложке горящий крест.

— Как у Ку-клукс-клана? Нет уж, лучше поместить на обложке симпатичную нахмуренную женщину в декольте, возможно Дэйзи Апфельбаум подойдет для этого, а озаглавить “Дайте мне Бога”. Или “Боже, помоги нам”.

— Нет, ну ты слишком далеко зашел. Я думаю, ты шутишь. Но я вижу, что ты уже готов об этом подумать. В котором часу вечеринка по случаю дня рождения?

— В любое время после восьми.

— Мне идти в чем есть? Я другой одежды с собою не взял. Я оглядел Карло, который снова пошел к бару за новой порцией “Старой смерти”. Он, насколько я мог судить, был в том же костюме пастора, что и при смерти своего брата. Он был мешковат, в пятнах, одним словом, ужасен, как будто над ним работала целая шайка разрушителей гардероба. Он вполне соответствовал его безобразию и тут, в Голливуде и его окрестностях это должны были особенно оценить. Было в нем что-то киношно-готическое, умелая работа опытных гримеров.

— Ты хорошо выглядишь, — сказал я.

Он кивнул, тяжело сел, проглотил виски, не поморщившись, затем задумался с озабоченным видом.

— Мать, — наконец произнес он.

— Извини?

— Ты что-нибудь слышал о нашей матери? — “Нашей” явно означало, что и моей тоже.

— Получил от нее пару открыток, — ответил я. — Одну из Зальцбурга. Одну из Кьяссо, когда она сообщила, что вернулась туда из Парижа. Ей все больше кажется моя парижская квартира ее родным домом, но она испытывает чувство вины оттого, что Париж столь мил. Кьяссо она считает своим наказанием.

— Денег у нее достаточно, — с мрачным удовлетворением произнес Карло.

Картье. Максим. Египетские погребальные урны. Она навещает Луиджу из Кьяссо. Недолгая поездка по железной дороге. Луиджа пишет мне в своей резкой манере, кстати, она скоро станет настоятельницей своего монастыря, что мать теряет веру.

— Ах.

— Она забрала себе в голову, что фашисты — настоящие католики. Она где-то вычитала, что Гитлер — австрийский католик, преследующий лютеран и евреев. Она говорит, что христианство есть разновидность иудейской ереси. Она подружилась с управляющим банка в Кьяссо, евреем. Она читает Ветхий завет.

— А это неправильно?

— Она говорит, что истинные отношения между Богом и человеком можно понять только с помощью Ветхого завета. И что Новый завет — очень скучное чтение. Разумеется, нельзя позволять мирянам толковать Писание. С этого все напасти и начались, когда незрелые умы стали питаться библией.

— Ваша мать — очень умная женщина. Я не думаю, что стоит за нее беспокоиться.

— Я молюсь. И за тебя тоже. — Он допил “Старую смерть”. — Я за весь этот проклятый мир молюсь. Можно у тебя прилечь где-нибудь?

— А ты что, молишься лежа?

— Я молюсь в любой позе. Богу нет дела до наших физических поз. Хочу вздремнуть на часок. Где можно?

— Там, — я указал ему вторую спальню. Он заковылял туда. Он закрыл дверь. Я слышал, как его тяжелое тело рухнуло на постель. Затем послышался храп подобный трубному звуку шофара.[422]

Я уже два месяца, не меньше, работал над сценарием “Сингапура!” пользуясь ненужной мне помощью молодого сценариста по имени Эл Гринфилд. У меня наступил период непреодолимых разногласий с продюсером и директором студии по поводу имен персонажей. Они хотели, чтобы я изменил имя основателя Сингапура. Причиной этого было то, что был и другой Раффлз, куда более известный джентльмен-мошенник, про которого снимала фильм конкурирующая студия. Почему бы не переименовать его в сэра Томаса Стэмфорда? Но, боже мой, я же уже говорил, что нельзя столь явно фальсифицировать историю. Это тоже самое, что поменять имя Джефферсона или Бена Франклина только потому, что их однофамильцы оказались бандитами или развратниками и попали на страницы уголовной хроники. В этом нет никакой фальсификации, Кен, это тот же человек, только убери последнюю букву его фамилии. Но, как же, бога ради. Я не сдавался. Ну пусть будет Риффлз, звучит очень по-британски, все равно вы, англичане, иначе произносите, говорил дикий человек с сигарой в углу рта. Реффл, Роффл, Риффолд. Риффолд-Шмиффолд, никуда не годится. Раффлз и никак иначе. Проект положили на полку, неважно, все равно Лоретта Янг[423], выбранная на роль леди Раффлз или Риффлз, какая к черту разница, сейчас занята в другом фильме. Я уже предвидел, что сценарий у меня отберут и отдадут другому, и я ни черта не получу за это, но пошли они к черту, это не мое ремесло, я этих выродков могу купить и продать. Мне поручили писать сценарий про короля Артура и его рыцарей. Мои работодатели имели весьма смутное понятие о предмете, но знали, что тема замечательная для костюмированного кино. И тут у меня снова возникли проблемы, потому что я не хотел превращать это в сентиментальную чушь про Ланселота и Джиневру, я хотел изобразить христианское воинство кельтского вождя, тщетно пытающееся отстоять веру под натиском жестоких интервентов-тевтонов. Я хотел, чтобы это было снято в Англии и пахло хвоей. На западе. Вера. Долг. Именно тогда при этих словах на глаза мои стали наворачиваться слезы: я уже предвидел, что сценарий будет полон ими. Я читал Гальфрида Монмутского[424], взятого в Лос-Анджелесской публичной библиотеке, не “Королевские идиллии”. Я теперь не был писателем, не писал, как мне было велено, не исписывал по пять карандашей в день, как мне приказывали пятеро моих начальников, понятно? В голове у меня уже был кинозал с проектором, я уже видел это, слышал слова “вера” и “долг”.

Но теперь трубный храп Карло заставлял меня хотя бы взглянуть на его манускрипт, имеющий некоторое отношение к той работе, за которую мне платили, тоже о христианском воинстве. Это была интересная работа, видна была в ней попытка быть беспристрастным, но в тоже время была в ней и разноголосица, как будто исходящая из тела, одержимого бесами, имя коим — легион. Был там один немецкий богослов, рассуждавший об Abendmahl[425], уютненькое название придумали колбасники для причастия. Епископ Бомбея, бывший Гибралтарский жонглировал терминами вроде воплощения, пресуществления, неосуществления. Там была и непреклонная борьба свободной воли с предначертанием, сам Карло полемизировал с каким-то шотландцем не то швейцарцем. То что мне казалось порой отступничеством, ересью, шокирующей новостью, хотя как еще можно шокировать отступника, вдруг оборачивалось скучной ортодоксией. Передо мной был образец ужасной экуменической стратегии, напечатанный неловкой рукой через один интервал, и я, считавший себя утратившим веру, был потрясен.

Папа римский, согласно этому плану, из отца превращался в старшего брата, дружелюбного председателя межконфессионального комитета по делам религий, занимающего свой пост по праву исторического старшинства, но не утверждающего свою божественную власть. Сама вера подлежала расширению и одновременному послаблению, для чего предлагалась особая методика, которую я могу охарактеризовать как семантическую махинацию, в результате которой многовековые фундаментальные расхождения в вопросах веры, должны были прийти к примирению. Взять к примеру доктрину Abendmahl, то есть тайной вечери, то есть причастия: одни верили, что преосуществление происходит буквальным образом, другие — что это не совсем так, скорее лишь в фигуральном смысле, третьи — что это всего лишь дань памяти о происшедшем. Помните, говорил один из полемистов, что Христос, Сын Отца своего, не обязан воплощаться в хлеб и вино в момент освящения причастия, даже несмотря на свое обещание данное им накануне казни и несмотря на то, что священник в момент освящения мистическим образом принимает на себя роль самого Христа. Свободная воля Божья непредсказуема уже в силу того, что свободна. Более того, каким образом Христос, согласно учению нереформированной церкви, реально присутствует во время церемонии? Разумеется, не в физическом пространственно-временном смысле, поддающемся физическому анализу.

Обряд причастия в интерпретации любой церкви связан с заклинанием, призванным сотворить присутствие Христа в чисто физическом смысле, в хлебе и в вине, простых и скромных дарах Бога природы, в физических элементах, служащих аналогами человеческой плоти и крови; создатель этого таинства, прибегая, как обычно, к божественному языку поэзии, настаивал даже не на аналогии, а на полной тождественности. При совмещении ряда определенных сутей: священника, творящего обряд, молящегося прихожанина и соединяющих их физических элементов, происходит личный контакт человека с богочеловеческой сущностью Господа. Когда произносятся слова “сие есть тело мое, сие есть кровь моя”, получатель их переживает опыт настолько всеохватывающего рода, что его невозможно считать лишь временным: воображаемое, а значит духовно полноценное слияние с личностью Христа. Именно по этой причине таинство это считается высшим и, вероятно, необходимым для спасения.

Обряд трапезы с Господом является зерном другого более массового обряда, читал я далее, но этот массовый обряд утрачивает смысл в отсутствие зерна. То, что католики называют мессой, а другие церкви божественной литургией есть обряд более или менее массовый в зависимости от эстетических предпочтений и числа прихожан; но священной сердцевиной его всегда остается непререкаемая сущность причастия. Внешние декоративные элементы обряда не должны предписываться всем в обязательном порядке из единого центра; наоборот, они должны развиваться на свободной основе, исходя из местных культурных традиций, и служить культурным нуждам конкретной общины. Далее шло довольно длинное рассуждение о том, что африканской мессе больше подходят и куда более угодны Господу пение и танцы, чем исполнение на органе западных гимнов.

Обряды истинно реформированной церкви должны в большей степени отвечать нуждам людей, чем в их иератической форме, установленной высшими авторитетами церкви. Излишне добавлять, что живые языки должны заменить латынь, и даже не только языки, но, при необходимости, и местные диалекты. Пусть вопросы о форме богослужения решает на местном уровне каждая епархия, или даже прихожане конкретной церкви на добровольной основе в соответствии с местными обычаями, лишь бы оставалось нетронутой святая сердцевина.

И тому подобное. Предметного указателя в рукописи не было, но я все пытался найти, что же истинные реформаты думают о грехе. Казалось, они гораздо меньше пытались акцентировать внимание на том, что дурно, чем на том, что хорошо и свято. Много говорилось о любви и благотворительности. Гомосексуальная любовь? Бессмыслица, ибо любовь выше секса. Брак и дети? Половой акт, освященный бракосочетанием остается тем, чем был всегда — источником удовольствия, священного в силу своего предназначения: населять душами Царство Божие. В этом вопросе представители всех конфессий соглашались. Контроль над рождаемостью? Аборты? Аборт есть убийство, но возможны редчайшие исключения, когда решение в пользу аборта может быть принято на уровне епископа или равного ему и только после тщательнейшего изучения совести и многократных молитв. Контроль рождаемости в силу того, что он приводит к уклонению акта соития от его биологической и духовной цели, всегда является предосудительным. Целью семяизвержения всегда должен являться акт зачатия, хотя неисполнение этого намерения в силу капризов природы находится вне воли человека, а следовательно и не подлежит моральному суждению. Излитие семени исключительно с целью удовольствия есть мерзость.

Когда я дочитал до этого места, Карло всхрапнул громче прежнего. Я огорченно поглядел на закрытую дверь его спальни.

Несмотря на все эти суровые запреты в трактате вновь и вновь подчеркивался принцип liberum arbitrium. Человек определяется его способностью к моральному выбору, и наличие зла, противостоящего добру, является гарантией наличия свободного выбора. Но если добро, как одно из свойств Создателя было вложено в человека как в венец творения изначально, то зло по своей сути внешне. Оно существует только благодаря хитростям разрушительной силы, которую вполне логично персонифицировать в лице Носителя зла, создания вечного, которое сам Бог может уничтожить только ценою лишения своих творений права действовать по своей свободной воле (ибо, отвергая манихейскую ересь, следует считать Носителя зла творением Божьим), поскольку зло, и так было всегда, пытается представить себя добром, из-за чего человек и впадает в грех. Ответственность за грех не может быть целиком и полностью возложена на грешного человека, и Бог, зная силу своего врага, бесконечно милостив к простакам, поддавшимся вражеским соблазнам, но человек не избавлен от необходимости развивать в себе способность к самостоятельным суждениям, способность распознавать зло даже тогда, когда оно пытается представить себя высшим добром. Почему Бог допускает существование зла? Такой вопрос не следует задавать. Без наличия зла не было бы свободы выбора. Но изначально заложенное в человеке добро настолько глубоко, что может даже уживаться со злом. Опасные слова, опасные, опасные.

Опасно это отрицание первородного греха, хотя и неявно высказанное. Можно винить себя в недостатке морального суждения, но не за импульс, побудивший к злым поступкам. Первородный грех был первородной слабостью, недостатком ума и богоподобия, позволивших бы разглядеть махинациии врага. Я не удивился, когда обнаружил в одном из множества приложений реабилитацию еретика Пелагия.

Кто-то, возможно, что и сам Карло, хорошо разбиравшийся в истории церкви, изложил всю его историю в деталях. Пелагий[426], британский монах в Риме в начале V века, был крайне возмущен епископом, цитировавшим “Исповедь” Августина: “Ты велишь быть воздержанным; даруй мне то, что Ты велишь, и вели, что хочешь”. Пелагию это показалось отрицанием моральной ответственности. В тоже время комментатор посланий святого Павла по имени Амвросиастр, казалось бы, подтверждал, что Адамов грех передается по наследству, ибо душа человеческая, как и тело происходит от родителей. “В лице Адама согрешило человечество в целом”. Пелагий, очень огорченный этим, написал свой собственный комментарий к посланиям Павла, в котором настаивал, что грех не может передаваться по наследству, ибо это означало бы отрицание свободы воли. Человек грешил, сознательно подражая Адаму, а не в силу врожденного изъяна человеческой природы. Во всяком грехе, утверждал Пелагий, должно присутствовать личное согласие грешника. Следствием грехопадения Адама стало то, что он просто подал дурной пример, которому его потомки добровольно последовали. Младенцев следует крестить с целью приобщения к вере, но крещение не есть средство прощения врожденного греха. Этот комментарий вызвал страшную перепалку. Иероним обозвал Пелагия жирным псом, объевшимся шотландской каши, с тупыми мутными мозгами, скорее глупым, чем грешным отрицателем очевидных истин — необходимости крещения младенцев с целью снятия первородного греха, спасительной силы милости Божьей, относительного бессилия человека в смысле способности самостоятельно мыслить о том, чтобы без милости Божьей можно добровольно приять добро. Августин, как и следовало ожидать, был в ярости.

Папа Иннокентий I провозгласил: ересь. Августин был счастлив. Затем папой стал Зосима (417-18 гг.) Зосиме нравилась точка зрения новой книги Пелагия на свободу воли, а также его высокое мнение о моральности и авторитете папы. Он сказал Августину и прочим африканцам, что Пелагия следует признать правоверным. Августин, как и ожидалось, пришел в ярость. Но Пелагий, находясь в Сицилии (интересно, как они в те времена умудрялись всюду поспевать?), написал социалистический памфлет, в котором осуждал безответственность богатых по отношению к бедным и грешность светской власти, державшейся на пытках и казнях невинных. Августин привлек внимание императора в Равенне к этой проповеди социальной революции. 30 апреля 418 года императорским эдиктом Пелагий и его приверженцы изгонялись из Рима, как угроза миру. Зосиме пришлось подчиниться светским властям. Он официально осудил Пелагия как ересиарха, и церковь с тех пор подтверждала это осуждение. Но Карло (это явно был Карло), казалось, говорил, что осуждение было принуждено угрозой насилия, а следовательно не имело реальной силы, и что имеются основания принять (тут он был очень осторожен в выражениях) тезис Пелагия как в большей степени созвучный принципу истинно реформированной церкви о добре о достоинстве человека, чем доктрина Августина о врожденной испорченности.

Я как раз дочитал до слова “испорченность”, когда Карло издал такой храп, от которого сам проснулся. Через минуту он вышел из спальни в мятой рубашке, но явно посвежевший, чмокая губами, с ясными глазами, готовый к драке. Я захлопнул рукопись. Я дочитаю ее потом, но я уже теперь был принужден сказать ему, что не могу, что пусть он даст ее кому-нибудь еще, что это не мое дело. Карло кивнул без всякого неудовольствия, снял крышку с чайника, убедился, что чай еще в нем оставался, хоть и остыл, и выпил горькую заварку прямо из носика.

— Не торопись, — произнес он влажными губами, — не спеши с выводами. Почитай внимательно.

— Я полагаю, — осмелился возразить я, — что это — очень опасный документ.

Он пришел в восторг.

— Именно. Религия, вообще, самая опасная на свете вещь. Это вам не маленькие девочки в дурацких конфирмантских платьях с дурацкими картинками и детьми святой Марии. Это, — с тщеславной улыбкой продолжал он, — взрывчатка, динамит, расщепление атома.