Силы Земные

XXXIII

На восток отправлялся не я один. Карло, монсиньор Кампанати, странствующий миссионер по распространению веры в языческих землях, тоже туда собирался. Но его путешествие на восток должно было быть куда более всеохватывающим, чем мое. Я ограничился Малайским архипелагом и, возможно, некоторыми островами Полинезии. Индия — это уже слишком, к тому же, Киплинг уже успел написать о ней все, что необходимо, но нет, был еще или будет Морган Форстер[292]. Я собирался на этой поездке заработать денег в то время как Карло, помимо всего прочего, должен был объяснить заброшенным на край света священникам и монахиням, почему у Ватикана нет денег для дальнейшего распространения веры. На школы, больницы и тому подобное. На копеечные катехизисы. Качая на жирном колене своего и моего племянника, он в крайнем раздражении рассказывал мне о состоянии ватиканских финансов; я тем временем качал на своем тощем колене нашу общую племянницу. Это происходило на квартире Доменико и Ортенс. Ортенс читала книжку Андре Жида[293] или подобную ей чушь, а Доменико сидел за роялем с нотной бумагой на пюпитре и карандашом, зажатым в зубах, как кинжал, и наигрывал одни и те же три аккорда из адажио. Это было похоже на крепкую синюю мятную настойку.

— Бенедикт был вполне никудышен, — говорил Карло по-французски (почему по-французски? наверное, потому, что мы находились в Париже) — но Пий, вообще, идиот, какого свет не видывал, во всем, что касается денег. Сейчас я вам расскажу.

Он уставил палец в покрытую пухом младенческую головку и стал водить им от уха к уху и от затылка ко лбу; младенец удивленно вытаращил глаза, как пьяница на собственные пальцы.

— На следующий день после вступления на престол он выдал — суммы буду называть в американских долларах — 26,000 немецким кардиналам, поскольку они пострадали от обесценивания марки. Затем он дал 62,500 этому французскому санаторию. Потом 156,250 русским. Потом 9,375 римским нищим, которые, наверное, на эти деньги напились. Затем 50,000 жертвам пожара в Смирне…

— Как ты умудряешься помнить все эти цифры? Да еще с такой точностью.

Он посмотрел на меня как на сумасшедшего.

— Потому что он эти суммы просто отдал. Каждый чентезимо на счету. Затем он подарил еще 81,250 немцам, 21,875 жителям Вены, 20,000 — жертвам землетрясения в Японии. Нужно что-то делать. Необходимо привести этого безумца в чувство.

— Пия?

— Нет, нет, нет, нет. — Он был крайне раздражен сегодня: очень много дел, нужно еще ехать в Рим перед отправлением на восток, да и семейные дела не радовали. Он так поддал маленького Джона или Джанни коленом, что тот насупился, вспомнив что-то похожее, пережитое в утробе. — Это отродье безбожника-кузнеца. Бенито в честь Бенито Хуареса[294], Амилькаре в честь Амилькаре Чиприани[295], Андреа в честь Андреа Коста[296]. Революционер, анархист и социалист. Три беса сидят в нем.

Теперь, задним умом я вижу, как в черных глазах Карло уже складывалось дело будущих Латеранских соглашений.

— Безбожную скотину нужно заставить работать как вола, он вол и есть. Добро из зла.

Он повернулся к Доменико, который сжал карандаш в крепких зубах так, что тот переломился, пока он, склонив ухо подобно автомеханику, выслушивающему двигатель, все наигрывал волосатыми пальцами звонкую бессмыслицу.

— Прекрати это сейчас же! — закричал по-французски Карло.

Доменико перестал играть, но мотив торчал в памяти подобно зубной боли.

— Ты письмо от матери получил?

— Нет, никакого письма. Ты же знаешь, что она только тебе пишет.

— Ну, в общем, она пишет, что недолго уже осталось.

— Povero babbo[297].

— Ты говоришь — бедный, но ведь он по сути уже мертвец в последние десять лет, если не более. Когда он в самом деле умрет, его душа отправится в чистилище и затем пребудет с Богом. А сейчас его душа беззвучно воет в жажде вырваться из опустевших лабиринтов его мозга.

Это было хорошо сказано, наверное, Карло заготовил это для бестактного панегирика.

— Тебе бы следовало поехать туда, чтобы присутствовать при его конце и организовать похороны.

— Я — самый младший. Раффаэле полагалось бы делать это. И я не священник. Тебе полагается там быть.

— Пока Раффаэле приедет, все уже будет кончено. Он не может бросить работу и сидеть, кусая ногти, в ожидании конца. А мне сегодня же необходимо ехать в Рим, а через неделю — в Тунис. — Он сурово посмотрел на меня и спросил, — Куала-Лумпур?

— Это далеко от Туниса. В Малайской федерации.

— Знаю, знаю. Ты будешь в Куала-Лумпуре?

— Думаю, что да. Когда именно, сейчас сказать не могу, не имею понятия. Я никакого расписания не составлял. Мне следует бродить, наблюдать, размышлять, писать по велению вольного духа.

— Духа, — повторил Карло, не придавая этому слову богословского смысла, и снова подбросил коленом малыша Джонни. — Я буду служить рождественскую полночную мессу в церкви святого Франциска Ксавьера[298] в Куала-Лумпуре. Обещал отцу Чангу.

— Ну, до этого еще далековато. — Сегодня было 4 августа, десятая годовщина начала великой войны. Работа задержала мое отплытие, но теперь уж недолго осталось. В Лондон, оттуда в Саутгемптон, где предстояло сесть на пассажирский пароход “Катай” водоизмещением 20,000 тонн, каюта первого класса; остановки в Гибралтаре, Порт-Саиде, Адене, Бомбее, Коломбо, Сингапуре. И еще в Гонконге для всех оставшихся пассажиров.

— Кто такой отец Чанг? — спросил я.

— Его зовут Ансельм. А раньше его звали Чанг Ли Бо. Я познакомился с ним в Риме. Очень хорошо играет в бридж. Ведет колонку бриджа в газете, кажется, она называется “Стрейтс Таймс”. Под псевдонимом Филипп ле Бель. Великий инквизитор Франции.

Он поглядел на меня так, будто меня, равнодушного к бриджу, следовало подвергнуть святой пытке.

— Ну, — произнес он, — мы еще увидимся. С тропическим рождеством, — добавил он по-английски.

— И вас также с тропическим рождеством. — Эта проклятая игривость. В холодной Европе было очень жарко. Нам обоим предстояло независимо друг от друга отправиться туда, где стоит настоящая жара, и я думал о том, как же толстяк Карло ее перенесет. Наверное, хорошо, потеть будет ведрами.

— Опять ты со своими дурацкими шуточками, — произнесла Ортенс, отрываясь от своего Жида. Но она подобрела ко мне, иначе я бы не сидел у них, качая на колене малышку племянницу, следившую с нарастающим интересом за полетом мухи.

— Я не хочу ехать в Горгонзолу, — обратилась она к Доменико. — В такую жару путешествовать с близнецами ужасно.

— Ах, но вам придется, — вмешался Карло. — Мать еще не видела их. Это ее утешит. Жизнь продолжается, даже в удвоенной мере, можно сказать. Жизнь противостоит смерти и говорит ей: “Ишь чего захотела!”

Он изобразил эту фразу жестом, опасно жонглируя малышом Джанни на своем колене. Затем быстро подхватил его, отчего малыш заплакал. Его сестра заплакала тоже из солидарности. Они оба запачкали пеленки. Ортенс подошла, чтобы взять их у нас.

— Больше, — потребовал Карло, сдавая своего близнеца и подымаясь. — У тебя их должно стать намного больше.

Я тоже сдал своего младенца и поднялся. Я заметил, что Карло сидел на номере “Фигаро”.

— О нет, — ответила Ортенс, прижав к груди двух орущих близнецов. — Больше не будет. Я свой долг исполнила.

Она унесла детей. Их нянька Софи уехала куда-то, получив недельный отпуск.

— Полный колчан, — приказал по-английски Карло своему брату, что-то писавшему огрызком карандаша. — Колчан должен быть полон.

Нравилась ему эта фраза. Лук, колчан, дрожание натянутой тетивы. Я просматривал газету, которую под тяжестью Карло превратилась в подобие плоской чаши.

— Господи, Джозеф Конрад умер, — произнес я. Никого из семейства Кампанати это не тронуло. Мне вдруг представился сложный образ души белого человека, сурово агонирующей во влажной жаре среди буйных зарослей.

— Карло, а как насчет Индии? Ты там тоже собираешься проповедовать доблесть умножения? По ребенку в год почти без пищи. Тамильские девочки начинают рожать в возрасте девяти лет и продолжают до тех пор, пока не умрут от изнурения. В тридцать лет они выглядят старухами, размножаются как мухи или умирают от родового сепсиса.

Я читал что-то такое, не у Конрада. Мир полный орущих детей с грязными задницами. Я от этого мира был далек, не плодил себе подобных, являясь провозвестником нового рационалистического века, в котором плодовитость не считалась достоинством.

— Души для царства Божьего, — сказал Карло. — Бог позаботится о том, чтобы запасов пищи хватило всем душам в мире. Сегодня мы отмечаем годовщину начала войны, сократившей население Европы на несколько миллионов. Добро из зла. Из голода, землетрясений. У каждого есть право родиться. Ни у кого нет права жить.

— Это ужасно, — сказал я, созданный таким, чтобы избрать бесплодие, втянутый в систему сдержек и противовесов Карло наряду с войнами и землетрясениями.

— Ты считаешь это ужасным? Люди многие вещи называют ужасными. По большей части они диктуются законами природы, то есть Бога, или законами церкви, то есть, опять же, Бога. Ты говоришь, по ребенку в год. Бог все предвидит и не дает человеку размножаться подобно кошкам, муравьям и кроликам. Ортенс и Доменико вынуждены были ждать пять лет. Он счел такой срок необходимым. А теперь им, возможно, не придется ждать так долго. Истечение семени может быть благословенно, а может не быть, но человек обязан считать, что оно всегда благословенно. А если оно не истекает, если оно сдержано святым безбрачием, будь то в семье или вне ее, его благословенность или неблагословенность уже не имеет значения. Ты понял?

— Зачем ты мне все это говоришь? Я думаю, что в моем положении это не имеет значения, так сказать.

— Меня иногда беспокоит твое положение, — ответил Карло, качая головой над партитурой Доменико. — Ты в самом деле имел в виду диминуэндо в этом месте? — спросил он композитора, который в ответ лишь пожал плечами и кивнул. О Господи, он слишком много знал обо всем, кроме здравого смысла, отличавшегося от аристотелевой логики, и гомосексуальности. Я уже тогда подумал, что этого безобразного жадного ублюдка следует причислить к лику святых. — Я часто задумываюсь над твоим положением, — повторил он, все еще вопросительно поглядывая на партитуру. — А ты, Доменико?

Доменико виновато-преданным тоном ответил:

— Ему безразличны женщины, женитьба, дети. Бог приговорил его к одиночеству. И тебя, Карло. Некоторым образом. Вы с Кеннетом схожи в этом смысле.

Мне так не казалось. Я смолчал. Будучи сам художником, я не счел себя вправе насмехаться, даже внутренне, над видением другого художника.

— Иногда мне кажется, — сказал Карло, обмахивая меня партитурой словно веером, что было приятно в наполненной жужжанием мух духоте квартиры, — что ты вернешься к нам тогда, когда будешь готов принять жизнь. Даже в грехе будешь готов принять ее. Ты понял о чем я?

— Мне нужно переговорить с Ортенс, — извинился я и вышел. Она была в затененной спальне, где пел и мирно жужжал маленький электрический вентилятор. Голенькие близнецы сучили ножками и кулачками, пока она их перепеленывала.

— Я тебе принес запасные ключи, — сказал я. — На всякий случай. У тебя, вообще, все в порядке?

Она поглядела на меня холодно, но без враждебности, зажав в зубах английскую булавку. Вынув ее изо рта, она ответила:

— Все в порядке. Не считая того, что мне пора найти себе занятие. Я думала пойти учиться скульптуре.

Я сочувственно кивнул.

— Ну да, замужняя дама с детьми. Я понимаю. Кто же будет тебя учить?

— Сидони Розенталь.

— А-а.

Я был знаком с нею, высокая худая блондинка лет под сорок, заядлая курильщица с нервными, но искусными руками, студия ее рядом с рю де Бабилон. Она недавно стала работать с металлом: высокие худые мужчины выкованные из стали.

— Будь осторожна, — сказал я, — я имею в виду, не покалечь себя.

И затем, к собственному удивлению, добавил. — Ты — единственная, кого я люблю, Ортенс. Пожалуйста, помни об этом. Ты, знаешь, что я это серьезно.

И я поцеловал ее в щеку, вдыхая легкий сладковатый запах ее духов, пока она, нагнувшись, застегивала булавкой пеленки. Затем она разогнулась, положила руки мне на предплечья, высокая очаровательная молодая женщина, моя сестра, и слегка поцеловала меня в губы. Я почувствовал благословенное дуновение прохлады и вдруг, отчего то, мне вспомнился эпизод из кинофильма, где Моисей спускается с горы со скрижалями закона.

— Я вернусь к новому году, — сказал я. — Если он когда-нибудь попытается тебя ударить, закройся младенцем.

Итак, скоро уезжать. В компании плантаторов и правительственных чиновников с женами, возвращающихся из отпуска и с сожалением покидающих летнюю Европу; в тех краях, куда они направляются, солнце вовсе не подарок, завернутый в два слоя прохлады, а назойливая каждодневная обязанность. Дети, властно кричащие “Ayah!” или “Amah!”[299] Кеннет М. Туми за капитанским столиком.

На первое в обед в столовой первого класса всегда подавали карри. Пассажир в трех или четырех местах от меня все время заказывал карри и ничего более, кроме кувшина молока и немного сахара. Он ел карри с хлебом, затем наливал молоко в блюдо риса, добавлял сахар и ел это ложкой в качестве десерта.

Это — сэр Альберт Кенуорти, — сообщил мне стюард. — Не стоит даже говорить, насколько он богат. Всегда ест только это.

Но можно ли из этого сделать рассказ? Наверное, нельзя. С самой погрузки в Саутгемптоне я вел записи. Я даже писал рассказы и тут же печатал их на своей портативной пишущей машинке “Корона” в каюте, имевшей форму буквы Г. Первый рассказ был вольной фантазией о чете в соседней каюте и по прибытии в Гибралтар был готов к отправке. Чета состояла из толстяка мужа, любителя пива и чайного плантатора из окрестностей Джаффны[300], и высокой стройной блондинки жены, немного похожей на Сидони Розенталь, только сильно высохшей и побледневшей в тропиках. Его храп будил весь коридор. У себя на плантации они, скорее всего, спали в отдельных спальнях или даже в отдельных бунгало. А тут она спать не могла, да и не она одна. Я лежал, прислушиваясь и анализируя его храп, отмечая его периодичность, отделяя хрюкающие звуки от взвизгов, замечая дрожание губ, поперхивания, стоны, возникавшие во время редких спазмов. В моем рассказе я заставил ее выйти в летнем платье на палубу лунной ночью в Бискайском заливе, облокотиться на перила вдоль борта и задуматься о своем браке; Филипп — такой хороший человек, если бы только не его храп, и ведь все перепробовали: и катушки с ватой к спине привязывали, и рот заклеивали пластырем, чтобы заставить его дышать носом, но ничего не помогает. Затем она встречает мужчину из соседней каюты, которому храп бедняги Филиппа тоже не дает уснуть, и на узкой койке в его каюте они совершают прелюбодеяние, это ее самая первая измена Филиппу, но ведь он сам в этом виноват, а Филипп все храпит себе всю дорогу. По возвращении в Джаффну она настаивает на том, чтобы снова спать вместе с Филиппом. Она чувствует себя виноватой и готова страдать за свою вину, но на сей раз, не в силах уснуть и гуляя лунной цейлонской ночью в одной ночной сорочке, совершает прелюбодеяние с темнокожим тамилом, который служит у них на плантации бухгалтером. Охваченная раскаянием, измученная бессоницей, она говорит Филиппу, понимая всю безысходность своего положения, что ей необходимо вернуться домой, что она не может больше вынести этого климата. Больше они друг друга не увидят. Он берет к себе в постель тамилку, сестру бухгалтера, которую подвигнул на это ее брат; она храпит еще похлеще его самого, и живут они очень счастливо. Вам, наверное, знаком этот рассказ: “Ночной дозор” (“Генрих IV”, часть II, IV, том 28. Филипп и Элен Биггин. Взгляните на досуге.)

Распутства на борту корабля хватало, хотя меня это не касалось. Внизу, в трюме, как я понял, закатывали буйные ночные пирушки, во время которых кочегары переодевались в вечерние костюмы. Дирижер судового оркестра и главный бармен в салоне первого класса были завзятыми мужеложцами, что было заметно невооруженным глазом. Все неразумные запреты суши на море отменялись. Является ли флот, военный или гражданский, культурным продуктом сексуальной инверсии, размышлял я, сидя за стаканом розового джина и делая заметки. Треск моей пишущей машинки был слышен другим пассажирам в часы сиесты. Некоторые из них знали, кто я такой. Напишете о нас в своей новой книге, мистер Туми? Знали бы они, что я про них пишу, не спрашивали бы. Миссис Килгрю, чей муж все время проводил за игрой в бридж, вдруг обнаружила в себе страсть к мужчине с покрытым бородавками лицом. Отчего бы вдруг такое? В рассказе вам придется найти причину этого, но жизнь вполне обходится и без фрейдовской мотивации. Извинившись за патологическое авторское любопытство, я стал расспрашивать сэра Альберта Кенуорти про рисовые дела. Он добродушно объяснил мне, куря огромную сигару, что всегда любил рис именно в таком виде: отварным с солью, а сахар добавлять потом. А рисовый пудинг ему никогда не нравился. Очень удобно, второе и десерт сразу, и не надо ждать, пока принесут. Намного меньше времени уходит на обед. Но почему он не хотел тратить много времени на обед, я не решился спросить.

У меня был с собой англо-малайский словарь Р. О. Уинстедта, второе издание, выпущенное в Сингапуре в 1920 году, и я старался выучивать по пять слов в день. Открываешь на любой странице. Демон. Черный дух земли, awang hitam, jin hitam, hantu hitam. Мусульманские демоны. Shaitan, iblis, afrit, ifrit, jin kafir. Так язык никогда не выучишь, сказал мне рабочий с оловянного рудника в Ипохе[301].

Нельзя же прийти в бар и заказать hantu hitam. Хотя, наверное, можно будет. Хорошее название для черного бархатного.

В Гибралтаре мы приняли на борт гибралтарского епископа. Когда на закате мы с гудками и стонами медленно отчаливали от дальнего мола, оставляя по правому борту огромную скалу под великолепными небесами, раскрашенными в розовато-лиловый и желтый цвета, а верхний край солнечного диска горел над фермой Уиллиса, он сидел в баре, еще не успев поужинать. Выглядел он очень элегантно в своем епископском вечернем наряде, гетрах и туфлях с начищенными до блеска серебряными пряжками.

— А, Туми, — приветствовал он меня. — В последний раз мы виделись в Монте, кажется, с Карло, за игрой в кости, да?

Потный пьяница с мутными глазами, еще не успевший очухаться от путешествия по суше, поглядел на него удивленно, не ослышался ли он.

— Я слышал про союз ваших семей. Очень хорошо, такие союзы нам нужны. Что будете пить, джин с чем-нибудь?

— Могу я полюбопытствовать, — спросил я, когда мне подали мой крепкий розовый джин, — что влечет вас в эту задницу?

Мутноглазый пьяница печально покачал головой, а епископ по мальчишески расхохотался.

— Здорово вы перевели название “Бомбей”. Черт бы побрал эту епархию. Интересно, что скажет Карло, когда увидит эти заросли. Замечательный он человек. Получил от него весточку из Танжера. Вокруг него быстро рождаются легенды. Говорят, что он играл в покер с Его Величеством, после чего передал десять тысяч франков нищим кармелитам в Рабате или где-то еще. А еще он победил на турнире по поеданию баранины в Колон-Бешаре[302]. Нечего и говорить, что я этим басням не верю.

Его светлость стал душою капитанского столика. В ответ на рассказы капитана Фергюсона о тайфунах, он рассказывал про ужасы из своей жизни, беззастенчиво передирая сюжеты у Конрада. Он рассказывал о том, как ел рагу из крыс на китайском сухогрузе, довольно вкусно, если не думать о том, из чего это приготовлено, на вкус похоже на крольчатину, и главное, чистенькие, жирненькие, отборным зерном откормленные, не то что помоечные твари. Он устроил на корабле концерт в ночь перед остановкой в Порт-Саиде и показал публике, какой он талантливый комик.

— Одна пассажирка, — рассказывал он, — вечером после отплытия из Саутгемптона спросила стюарда в баре салона первого класса, где находится дамский туалет. Стюард ответил: “У портсайда, мадам (то есть, у левого борта)”. Дама, блюдя манеры, удивленно спросила: “Как, разве мы не остановимся в Гибралтаре?” А теперь позвольте с большим удовольствием представить вам Кеннета Туми, известного автора и драматурга; он исполнит для нас песенку “Une Petite Specialite” называемую “L'Amour”.

Я не мог при всем желании сослаться на незнание этой песенки, ибо я сам сочинил к ней слова. Это было из этого кошмара времен войны “Скажи это, Сесил”. Так что пришлось мне спеть под аккомпанемент мисс Фрисби:

Затем мисс Полин Хиггинс с пятнистыми как непропеченный пудинг конечностями танцевала под аккомпанемент “Нарцисса”, а окружной полицейский начальник, страдавший астмой, показывал карточные фокусы.

Расчувствовавшись от аплодисментов и розового джина, я думал о том, что за славные люди собрались тут, румяные столпы империи со своими женами, пьяницы, вруны и картежники. И этот имперский епископ за карточным столом ничем не хуже всех других, черт побери.

О, как я боюсь этой ненужной ясности воспоминаний. Так и стоит перед глазами салон, где картежники засиделись за игрой до трех часов ночи. Его светлость объявил девять треф, побив шесть червей. Плантатор Коллинз объявил восемь червей, но был в свою очередь перебит десятью бубнами. Его светлость не будучи уверен, у кого на руках дама червей, прикупил даму пик. Я выиграл, имея на руках короля червей и восемь бубей. Его светлость выиграл, прикупив бубнового туза и объявив козырями пики. Я выиграл, имея пикового туза и объявил семь бубей против девяти Коллинза, вынудив его светлость играть старшие масти. Его светлость знал, что у Коллинза на руках девять пик и вынужден был снести девять червей. Я выиграл следующий тур, имея туза червей, но его светлость выиграл последний тур, прикупив валета червей. Чертовски хорошая игра.

В Порт-Саиде наступила настоящая жара и на борт взошел фокусник, показавший ветхозаветный фокус. У него была одурманенная змея, замершая в совершенно прямом положении туловища и выглядевшая как трость оливкового цвета с набалдашником в виде змеиной головы. Он бросил ее на палубу салона и змея свернулась в кольцо и стала извиваться. Фокус.

— Что касается чудес, — заметил епископ в тот вечер за кружкой пива “Стелла” в кафе на набережной, где пышная гречанка исполняла танец живота, — когда мы достигнем стадии, которой мы неизбежно когда-нибудь достигнем, чудеса исчезнут в первую очередь. Они нужны лишь суеверным, никакого вреда в некотором суеверии нет; например, в этом похожем на кровь веществе, что течет в Неаполе у святого Януария[303]. Мы с Карло долго спорили о евхаристии в Риме или еще где-то. В этом Рим и Кентербери расходятся, но должно и тут быть найдено согласие.

Танцовщица живота, выпятив пупок, подползла к нашему столику, Гибралтарский епископ с суровым видом попытался вложить ей в пупок шестипенсовую монетку, но она схватила ее и произнесла “Efcharisto”.

— Так что же именно происходит? — спросил я. — Объединение христианских церквей?

— Это будет долгим процессом. — Напомню, что разговор велся летом 1924 года.

Очень долгим. Но некоторые из нас, в частности я, предложили своего рода тайную доктрину простого преосуществления. Не знаю, зачем я вам это рассказываю. Вы ведь не слишком религиозный человек, не так ли?

— Либо это действительно плоть и кровь, — ответил я, — либо нет.

Танцовщица теперь повернулась к нам задом, производя им сложные телодвижения, пленяя и вгоняя в краску смеющихся зрителей.

— Тут своего рода модификация, — туманно заметил епископ, — метафизическая, гносеологическая. Ее еще предстоит обдумать.

На следующий день, в воскресенье, мы проходили Суэцкий канал, и гибралтарский епископ устроил на палубе утреннее богослужение, на которое собралось много народа. Последним песнопением был гимн “За тех кто в море в опасности”, и хотя единственной опасностью было задеть бортом набережную канала, все пели его серьезно, без улыбок. По обоим берегам канала стояли городские башни с часами, показывающими одинаковое время. Когда мы вошли в Красное море, жара началась вовсю. Исходящий потом епископ в одном жилете и шортах с зажатой в пожелтевших зубах пустой трубкой указывал перстом на мрачные пятикнижия красных прибрежных скал и сухие тексты горьких песков пустыни. Он вынул трубку изо рта и она почти выскользнула из его потных пальцев. Он сунул ее в карман и снова указал на страшную сушь в этой испепеляющей жаре. Женщины увяли прямо на глазах, исподнее просвечивало у них сквозь ставшие прозрачными от пота платья. Милый мой, я прямо таю, как свечка. Ничего, дорогая, скоро прибудем в Аден, почти в рай.

— Ислам, — изрек епископ Джебел-аль-Тарика[304], — вера пустыни, заклятый враг христианства, хоть они и считают Иисуса пророком, называя его Наби Иса. Закоренелый враг. Хотя, имеем ли мы право так говорить теперь, когда появился новый враг, светский материализм? Когда-то христиане воевали с мусульманами, а потом они воевали друг с другом. Трудно поддерживать веру, когда она не находится в осаде и не имеет имперского идеала. За что же нам теперь воевать? Что же, всем приемлющим мир духовный: христианам, мусульманам, буддистам, индусам — следует объединиться против грабителей-нечестивцев? Бог против небога? Пойду-ка я играть в кольца.

На полпути из Адена в Бомбей устроили танцы, но без вечерних платьев (их черед придет накануне остановки в Сингапуре) и епископ под всеобщие аплодисменты танцевал танго с миссис Фокс. Когда заиграли “Феликса”, начался тайфун. Я вдруг обнаружил, что мне с моей юной миниатюрной партнершей Линдой приходится лезть вверх по наклонной плоскости, а люстра, к моему изумлению, зазвенев подвесками, поехала к правому борту. Пока я лез вверх, мимо меня люди в ярких шелках и смокингах скользили вниз, одна дама упала, платье ее задралось, открыв персикового цвета панталоны. Затем корабль выровнялся и палуба снова приняла горизонтальное положение; орущая и визжащая только что танцевавшая публика уцепилась за инкрустированные переборки, эстраду, столы, пока корабль не накренился на другой борт. Злые хлещущие бичи волн обрушились на иллюминаторы подобно толпе оборванцев, штурмующих дворец легкомысленных богачей. Епископ Гибралтара каким-то образом умудрился взобраться на эстраду и вцепился в рояль, крича “смелее, смелее!” или что-то в этом роде. Скрипач-саксофонист и ударник спешно убирали свои инструменты, пианист пил прямо из горлышка. Казалось, что корабль продвинулся вперед с трудом, но не качаясь, затем снова медленно накренился, потом нырнул вниз подобно выдре, затем вынырнул, отряхнувшись; мы с крошкой Линдой сидели на краю эстрады, я ухватился рукой за ножку рояля, она обеими руками за меня. Зря, видно, пели “За тех кто в море в опасности”, не помогло. Корабельные офицеры, только что танцевавшие со своими временными подругами, некоторые из которых были замужними дамами, оставили попечение о дисциплине и ободрении пассажиров на долю человека Божия, коль скоро стихия Божия разбушевалась, и лишь пытались утешить своих партнерш. Наконец, все утихло, и епископ поднял руки, словно юный велосипедист, благодаря небеса за милость. Корабль снова накренился, и он рухнул, как пьяный, ударившись головой об острый край эстрады. Какой конфуз, старший служитель Господень сражен жестокой силой своего повелителя. Он потерял сознание, из рассеченной головы текла кровь; дирижер оркестра с сигаретой в зубах склонился над ним, пытаясь определить, насколько серьезно он ранен.

Прибежали матросы с канатами, закаленные бесстрашные ребята, прокопченные и просоленные как селедки, с крепкими мозолистыми ногами, прочно держащимися на палубе, будь то голые доски или пушистые ковры салона первого класса, умудрявшиеся в этой суматохе не ступать ими на битое стекло бокалов даже без подсказки хозяев; привязали канаты к опорам. Перепуганным пассажиром было предложено встать и, держась за канаты подобно командам, играющим в перетягивание каната, временно разойтись по своим каютам. Корабельный врач был занят где-то в другом месте, но пришли двое санитаров с носилками за гибралтарским епископом. “Уноси его, Джек, — сказал дирижер, не выпуская изо рта сигареты, — у бедняги сотрясение мозга”.

На следующее утро, когда Индийский океан был тих как лазурный агнец, я пошел в корабельный лазарет навестить епископа; он пришел в себя после долгого забытья, но все классические признаки сотрясения были налицо: раздражительность, провалы в памяти, кратковременное внезапное забытье.

— Кто вы такой, черт побери? — спросил он.

— Это неважно. Как вы, как же вы сойдете на берег, вы владеете конечностями?

— Я не могу вспомнить Афанасьевский символ веры[305], — расплакался oн.

— Он начинается Quicunque vult[306], кажется так?

— Это по-латыни, а по-английски не могу его вспомнить, черт меня подери, каким же дураком я буду выглядеть в глазах индийцев.

— Ах, ну вы же его не забыли напрочь. Завтра прибудем в Бомбей. И вспомните вы тогда Афанасьевский символ веры, вот увидите, через пару дней вы снова будете свеженьким, как дождик.

— Причем тут дождик? Сейчас что, сезон дождей? Уже идут? Падают на правых и виноватых? Почему Бог сразил меня?

— Это был не Бог, а мать-природа.

— Бог является в буре. Об этом есть гимн, написанный Айзеком, как же его фамилия… Лучше послушайте мою исповедь.

— Нет, нет, вы же знаете, что я не могу. К тому же, в вашей церкви нет конкуссии, то есть, я хотел сказать, конфессии…

Его забинтованная голова свалилась набок и он захрапел. Бедняга. Бедная его церковь. Карты и танго. Когда мы прибыли в Бомбей, окутанный густым серым туманом, его пришла встречать большая группа темнокожих священников, девушек в сари, мальчиков, поющих гимн на слова и мотив непонятного происхождения, и белый старик в блестящем шерстяном костюме, вероятно, отставной епископ. Были там и венки из красного жасмина, быстро вянущие на влажной жаре. Бывший епископ Гибралтара слегка шатался, но чувствовал себя значительно лучше. Носильщики-индийцы снесли на берег его багаж, в котором имелось, как я успел заметить в спешке, распятие в натуральную величину; вероятно, он использовал его в качестве вешалки для шляп; он очень беспокоился за сохранность багажа и размахивал тростью. Фотокорреспондент-дравид оживил туманный сумрак вспышками магния, а репортер-европеец в колониальном шлеме из бомбейской газеты “Индиан экспресс” стал задавать вопросы. Но епископ похожий на паломника-мусульманина из-за повязки на голове профессиональным баритоном обратился ко всем сразу.

— Поражен десницей Господа, — сказал он, — но иду на поправку, и хотя и не могу вспомнить Афанасьевский символ веры, рад быть с вами.

Смех и аплодисменты.

— Славный старик епископ, — заметил один из малайских плантаторов.

— Мы все вместе пойдем в поход против злостного материализма. — Смех и аплодисменты. — Все, кто верит в Бога, quicunque vult, едины. Это самое главное. Пусть все исповедания забудут о своих разногласиях и объединятся перед лицом угрозы со стороны общего врага.

Это было в начале сентября 1924 года, и сдается мне, что это было первым публичным выступлением в защиту экуменического движения. Неисповедимы пути Господни. Он ходит по водам и правит бурей. Это должно войти в историю. Отставной епископ свел своего преемника на берег как можно скорее. Смех и аплодисменты. На борт взошли двое буддийских монахов в желтых балахонах, так что корабль не остался без духовных лиц, но они плыли лишь до Коломбо в третьем классе. Мы тосковали по гибралтарскому епископу, оставшемуся в Бомбее.

Коломбо мне запомнился лишь одним. Местная филармония давала концерт в отеле “Маунт Лавиния” и местный баритон исполнил несколько арий, в том числе арию на стихи Гэя и музыку Генделя “Румяней вишни”. Вместо “Or kidlings bright and merry”[307] он пел “Or kiplings”. Кажется, никто этого не заметил. Наверное, в партитуре была перевернута буква “d”. А он, не задумываясь, решил, что есть вещи под названием “kiplings”. Меня это преследовало всю жизнь. Коломбо с кошмарной стаей грачей, гнездившихся в кроне огромной акации над крышей отеля, и ария Генделя с киплингами.

И, наконец, ночью на горизонте показался Сингапур, и мы в маскарадных костюмах приветствовали его. Я был одет в костюм Юлия Цезаря, всем угодного, усы мои по рассеянности сбрил судовой цирюльник, пока я дремал в его кресле. На берег мы сошли в полдень следующего дня. Господи, ну и жарища. Как в духовке. На стене дебаркадера как-будто в качестве приветствия была нарисована мелом неприличная карикатура. Сингапур, как и положено, вонял кипячеными тряпками и кошачьей мочой. Я остановился в отеле “Раффлз”, позже воспетом Уилли Моэмом, цитату из которого о таинственном баснословном Востоке изобразили на почтовой бумаге отеля. Таинственность заключалась в происхождении мяса, которое использовалось для приготовления карри. Фойе отеля было огромным и пустым, размером с футбольный стадион, и наполнено лишь раздраженными жаждущими криками “бой!” Прислуга состояла из древних китайцев, бродивших с потерянным видам под потолочными вентиляторами. Один управляющий банка рассказал мне забавную историю. Его юный помощник по имени Форбс каждое утро по дороге на службу должен был идти мимо Ботанического сада, где водились несметные орды обезьян. Он завел привычку брать с собою буханку китайского хлеба и откупаться от прыгающей и гомонящей вокруг него толпы мартышек кусочками хлеба; они хватали хлеб и убегали без всякого выражения благодарности. Они привыкли к прикармливанию и сочли это его обязанностью. Однажды вечером он снял в Счастливом парке малайскую проститутку, провел с ней бурную ночь и проспал час, когда пора идти на службу. Ну и забыл впопыхах прихватить буханку хлеба. Обезьяны пришли в такую ярость, увидев Форбса без хлеба, что разорвали его в клочья. Буквально. Все обезьянье население Ботанического сада растерзало Форбса в клочки. Вам, возможно, известна эта история, я написал о ней рассказ “Благодарность”.

Я доехал ночным поездом до Куала-Лумпура, расположенного в илистом устье реки, и три дня провел в привокзальной гостинице. Там я собрал материалы для трех рассказов: “Сикх-курильщик”, “Крошка Элеанор” и “Без галстука” (рассказ о человеке, пытавшемся попасть в клуб “Селангор” без галстука). Затем я поехал в Ипох, оловянный город, главный город штата Перак (что означает серебро или олово), а там мне посоветовали посетить Куала-Кангсар, султанскую столицу, расположенную у слияния рек Перак и Кангсар. Очень живописный город, сказали мне, с красивой мечетью и султанским дворцом, где я должен буду оставить автограф на своих книгах. Кроме того, там находится Малайский колледж, учреждение английского типа для детей малайской аристократии. А также там имеется тихая гостиница, где, черт побери, подают лучший во всей Малайской федерации чай. С этого места мой рассказ наверняка покажется страшной сказкой, но это все было на самом деле. В Куала-Кангсаре я, да простят мне читатели высокопарность слога, встретил свою любовь.