Силы Земные

LXXVII

Известия о смерти и похоронах любимого понтифика заняли первые полосы газет всего мира, не исключая и страны советского блока, отодвинув на задний план такие заурядные события как уличные беспорядки, убийства и землетрясение. Но местные газеты Калифорнии, в особенности в местах расположенных поблизости от пустыни Мохаве, отводили меньше места на своих полосах трауру и ликованию, происходившим в Риме, который от тех мест находился столь же далеко, сколь и Токио. Заголовки и первые полосы этих газет пестрели новостями о страшном конце “Детей Года”, шокировавшем редакторов до такой степени, что они не жалели типографской краски и самых сильных выражений для его описания.

Годфри Мэннинг был без особых затруднений задержан полицией в аэропорту Лос-Анджелеса. Он смог изменить свою внешность, сняв прикрывавший плешь парик и наклеив фальшивые усы, но глаза изменить не мог. Пассажиров ночного рейса, отправлявшихся заграницу, насторожил вид темных очков совершенно ненужных при тусклом ночном освещении зала вылета; у посадочных ворот полиция заставила его снять темные очки. Мэннинг собирался путешествовать с настоящим американским паспортом на имя Карлтона Гудлетта: на фотографии в паспорте был изображен плешивый усатый человек, глядевший на грязный мир глазами, в которых невозможно было скрыть горевший в них пророческий пыл. У него имелся билет первого класса в одно направление в Вальпараисо. В кейсе, который имелся при нем, был миллион долларов в стодолларовых купюрах. Другой миллион обнаружили в сданном багаже вместе с драгоценностями, пожертвованными богатыми женщинами, желавшими попасть на небеса, при этом не меняя существенным образом привычного стиля жизни. Казалось, что во время ареста Мэннинг испытывал некоторое чувство облегчения. Не в его привычках было бежать, если речь не шла о ядерном холокосте.

История его хорошо известна. О ней даже написаны книги. Он ее сам изложил в центре Лос-Анджелеса, расстроенно, бессвязно, часто повторяясь, потягивая кофе из бумажного стаканчика, хоть это и было мерзостью в глазах Господа. Он даже курил сигарету, неумело, как девочка, впервые попробовавшая закурить. Время от времени он разражался рыданиями. В глазах его читалась странная смесь ужаса и самодовольного фарисейства.

Дочь американского конгрессмена Роберта Литгоу, пятнадцатилетняя девушка по имени Лидия посетила ревайвалистское[687] сборище Мэннинга в городе Юджин в штате Орегон вместе со своей подружкой и была потрясена силой и добротой, исходящими от этого человека. Она объявила себя новообращенной и была доставлена в “Дом Детей” в Редферн-Вэлли в личном лимузине Мэннинга. Подружка же ее оказалась менее податливой и сообщила семье Литгоу; Литгоу, находившийся в Вашингтоне, где он исполнял обязанности конгрессмена, потребовал применения акта Манна. Заявив, что его дочь увезли в другой штат с аморальной целью, он смог добиться того, что Федеральное Бюро Расследований потребовало допуска на территорию “Дома детей” и возврата личности его дочери, о душе ее речь не шла. Литгоу с женой приехал к воротам лагеря на закате того самого дня, когда умер Карло. За ними в служебной машине следовали четверо вооруженных агентов ФБР. Литгоу потребовал, чтобы его впустили, но охрана лагеря ему в этом отказала. Старший агент ФБР потребовал допуска от имени правительства Соединенных Штатов. Ему тоже было отказано. Агент вынул пистолет, намереваясь добиться права силой. Охранник в панике выстрелил, ранив его в правую руку. Другой агент выстрелил в охранника и убил его. Остальные охранники забаррикадировались в караулке, превратив ее в вооруженный блок-пост. Перестрелка продолжалась и ожесточалась. Литгоу с женой были убиты. Двое младших агентов ФБР были смертельно ранены. Старший агент выстрелил в окно караулки и тут же был сражен пулей в сердце. Единственный оставшийся в живых агент, истекая кровью, смог добраться до машины, чтобы уехать за подкреплением, но шины машины были изрешечены пулями. Он попытался доползти до машины Литгоу, но на пути к ней умер от ран.

Услышав по телефону новости из караулки, Мэннинг приказал торжественно звонить в колокола по всему лагерю для того, чтобы вся община немедленно собралась в Доме молитвы. Все должны были собраться там, включая детей, больных, подручных, секретарей, помощников проповедника. Дело было срочное: нет времени на торжественные процессии, бегом, бегом, если необходимо и с помощью бича. Собрать их всех в молельном доме было непросто, их ведь было тысяча семьсот человек. Каждому при входе вручали завернутое в пластиковую обертку тело Господне, но на сей раз в каком-то урезанном виде, больше похожее на таблетку. Всем, включая помощников Мэннинга приказано было взять в руки крошечное зернышко вечной жизни. Наконец, они все собрались. Орган на сей раз не играл, юпитеры не сияли, создавая атмосферу религиозной преданности. Прямой солнечный свет, падавший сквозь раздвинутую крышу бывшего ангара, подчеркивал, что предстоит серьезное дело, а не старая мишура исцелений и молитв.

Обращение его было кратким. Он всегда предупреждал детей, что придет время, когда приблизится враг. Авангард врага был разбит, но скоро враги, силы зла, механики разрушения нагрянут лавой.

— Не бойтесь убивающих тело! — кричал он с кафедры. — Настало время сбросить с себя бренный тлен. Через доли секунды мы все снова встретимся на небесах. Вкушайте. Сие есть тело мое.

Охранникам ворот придется несколько повременить с путешествием в мир иной.

Мэннинг председательствовал почти мгновенной смертью тысячи семисот взрослых. Дети не умерли: они выплюнули горькое причастие. Он со своей кафедры наблюдал то, что много раз пытался лишь вообразить; его воображению весьма помогли зримые свидетельства массовых убийств в нацистских лагерях: бесчисленные упавшие тела, будто пытающиеся неуклюже встать на колени в молитве в узких пространствах между рядами стульев; глаза закрыты или остекленели, лица застыли в оскале сухих губ; тяжело или нежно упавшие руки воздетые было в молитве — и все это в масштабе не вмещающемся в охваченный ужасом взор. Были и звуки: предсмертные хрипы, выход кишечных газов; запах испражнений повис в воздухе. При виде орущих, а еще страшнее — молчавших и пристально и удивленно глядевших на него детей, его охватила паника. В этой громадной семье не было места чувствам семейной привязанности. Ни одна пара не лежала, обнявшись в последнем объятии. Никто из детей не тянулся к мертвым родителям, пытаясь вновь пробудить их. Матерей тут не было, был лишь один отец. Этот отец спустился с кафедры и приблизился к тринадцатилетней девочке, отказавшейся глотать причастие, лекарство, смерть.

— Видишь ли, милая моя, — сказал он, — мы все должны уйти вместе. Я уйду последним, потому что я должен всех вас приготовить к ночи, вернее к новому дню, к дню, который уже наступает для тех, кто свободен от этого ужасного мира. Будь умницей, прими тело Господне. Прими тело Господне, будь ты проклята!

Она затрясла головой и закричала, а он все не знал, как же лучше всего ее убить. Хотя достаточно было просто ее оглушить. Он попытался ее задушить, но она вырвалась и побежала по центральному проходу меж рядами мертвых тел. С воплями она выбежала наружу, единственный живой свидетель.

В отчаянии, чувствуя, упадок сил и обливаясь потом, он попытался убить младших детей, душить их полой своей мантии, руками, четверым разбил головы о спинки стульев, схватив их за ноги. Он был поражен, каких усилий стоит разбить детский череп. Некоторых он так и оставил ревущими. Ему теперь было время уносить ноги. Нет, он не должен умирать вместе со своей паствой. Нет, самоубийство — смертный грех. Но его отсутствие в гротескном молитвенном собрании мертвецов, сохранивших веру до последнего, не должно быть замечено. Все должно выглядеть так, будто он взошел на небеса вместе с ними, возможно даже, мгновением раньше всех остальных, чтобы с улыбкой приветствовать их прибытие туда. Он пошел за сцену, где на случай такой крайности были припасены канистры с бензином. Он не боялся глядеть в лицо смерти почти ежедневно, правда не своей собственной, а чужой смерти. Не будучи курильщиком, он тем не менее всегда носил в кармане украшенную драгоценными камнями зажигалку “Тиффани”, дар миссис Хендерсон, не принадлежавшей к пастве, но веровавшей в его труд на расстоянии, поклявшейся отречься от мерзкого зелья и прочих безбожных стимулянтов и в знак этого подарившей ему эту зажигалку. Он, бывало даже, предлагал от нее прикурить, принимая пожертвования коррумпированных важных особ, снисходительно улыбаясь при взгляде на их бутылки спиртного. Никогда не мешает привлечь дружбу Маммоны праведного. Мэннинг вылил целую канистру горючего в центральный проход Дома молитвы. Он вспомнил, как его тетка однажды говорила, что на фильме Эбботта и Костелло весь зрительный зал умер со смеху. Этот тип меня уморит. Ему показалось, что снаружи доносится звук выстрелов. Он вынул из кармана зажигалку “Тиффани” и задумался, бросить ли ее зажженной в вонючую жидкость. Нет, это ведь подарок. Он высек пламя и поднес его к краю бензиновой лужи, увидев как от него занялась огненная дорожка. Пламя быстро разгоралось в сухом воздухе.

В запертом багажнике его “плимута”, всегда стоящего наготове за Домом молитвы, хранился богатый улов для предстоящего изгнания: это было вполне надежное место для хранения добычи. Он сел в машину и включил другое, куда более невинное зажигание. Пламя в Доме молитвы охватило крышу. На расстоянии примерно полутора миль от главных ворот лагеря в противоположном конце находились запасные ворота. Он доехал до них по песчаной дороге. Приблизившись к воротам, он разрыдался: он не мог найти ключей от них. Наконец, нашел их, отпер и распахнул настежь. Он снова с радостью слева от себя увидел красное и желтое пламя, над которым теперь стелился грязный черный дым. Воздух Года должен быть чистым. Он выехал из “Дома детей Года” на заброшенную грунтовую дорогу и направился к местному второстепенному шоссе. Он приедет в аэропорт, минуя город. Перед тем как выехать на шоссе он понял, что ему необходимо остановиться. Он думал, что пройдет много времени, прежде чем он сумеет совладать с чувством ужаса и горя. Но вскоре он почувствовал, что необыкновенно спокоен, как будто исполнил свой долг. В машине, в ящике для перчаток хранились средства маскировки. Он превратился в Карлтона Годетта, изображенного на фотографии в паспорте. Этот паспорт стоил ему больших денег.

— Это было наилучшим выходом для всех них, — сказал он полиции. — Этот мир грязен и скверен, и нет способа оградить от этой грязи и скверны даже обитель святости. Я не сожалею о том, что сделал. Я всех их отправил в безопасное убежище. Лишь страх Господень удержал меня от того, чтобы разделить их участь. Самоубийство есть страшный грех. — И затем он повторял снова и снова, укрепляя подозрения полиции в том, что он сумасшедший: любая соль цианистой кислоты. Цианиды содержат ион CN. Они давно уже были заготовлены. Я не был уверен, что они по-прежнему действенны. Две тысячи крыс, говорят, это же невозможно. Еще как возможно, отвечаю я. Необходимо использовать человеческие слабости к вящей славе Господней. Некоторые назовут это шантажом, очень неприличное слово. Я получил от этого молодого человека, страшного грешника, работавшего в фармацевтической промышленности, то, что мне требовалось. Бог решит, карать тебя или нет, сказал я ему, человеческие наказания ничего не значат и следует от них, по справедливости, уклоняться как только можно. Но некоторые грехи заслуживают наказания руками людей — служителей Господа, если они совершаются на земле Господа. Они заслуживают страшного наказания, даже вплоть до смерти. Служители Господа сами знают это, ибо стали такими через милость Господа. В них преосуществляется плоть и с нею все плотские радости. Меня зовут Год Мэннинг. Во мне соединяется человеческое с божественным. Но не мне судить весь мир, а лишь тех, кто именем Господним был отдан под мое попечение. Я всегда исполнял свой долг. Я всегда был верен божественному идеалу. Я хочу лишь вернуться домой к давно заслуженному мною покою.

Психиатрическая экспертиза решит, достаточно ли Мэннинг вменяем, чтобы судить его. Во время первой встречи с психиатрами он погрузился в глубокий сон. В различных пластах его души звучали спорящие друг с другом голоса. Некоторые из них выли и рыдали на языках, которые проснувшемуся Мэннингу были незнакомы. Наверное, лишь один человек на всем свете был способен с ним разобраться, и этот человек теперь лежал мертвый в Риме.