Силы Земные

VI

Когда подали первую закуску — филе трески, Джеффри притих, увлеченный мальтийским вином. Во время второй закуски — авокадо, он успел нахамить каждому из сидящих за столом, но все, кроме меня и Сиберраса отнеслись к этому с юмором. Сперва он наехал на молодого Джона Овингтона по поводу его жизненной философии:

— Ну, мы же не можем все быть паразитами, черт возьми? Должен же быть кто-то, кто кормит паразитов, верно? Значит, это не для всех, значит должна быть паразитическая элита, и мир, черт побери, остается почти таким же, как и был, ничего не меняется, верно? То-то же!

Затем он обратился к подружке Джона в балахоне мамаши Хаббард, которую звали, кажется, Джейни:

— Вот эта тряпка, этот грязный засаленный муслин, неизбежно становится частью тебя, ей богу так, хотя такой девчонке как ты все прощается, даже если одна сиська больше другой.

Затем он стал разыгрывать пародию на знатока мальтийских вин:

— О, я точно могу сказать, что эта лоза со двора Гримы, а не Фенека, с северной стороны, оттуда, где обычно писает кот, страдающий диабетом. Не желаете ли отведать?

Сиберрасу он заявил, что мальтийский язык звучит так, как будто кого-то тошнит, и не удивительно, приятель. Он даже попытался изобразить это, что было неосмотрительно с его стороны. Поэту-лауреату он заявил, что тому следовало бы устроить для местных жителей и приезжих, если конечно найдутся желающие слушать, в чем он, черт побери, сомневается, публичное чтение Великих Непристойных Стихов вместо той чуши про обнюхивание девчачьих трусиков, которую он, наверняка, собирался бубнить.

Но тут он внезапно спал с лица. Все это заметили, но только Сиберрас отметил вслух:

— Да ты, что-то, позеленел, приятель! — воскликнул он. Он был не дурак, несмотря на свои сонеты и нежелание идти ко дну.

Присмиревший Джеффри молча встал и вышел из-за стола поспешно, но с достоинством.

— Ну, ты знаешь, куда идти, — сказал ему Овингтон вдогонку. — Затем, мне, хотя я не проронил не слова. — Ничего страшного, не беспокойтесь. Он — славный малый. Перетрудился, перевозбудился. Со всяким случается.

— Он нас ненавидит, — провозгласил Сиберрас, прожевывая кусок трески. — Мне это ясно. Он ненавидит Мальту и мальтийцев. Он считает, что мы — низшая раса, живущая на маленьком острове.

— Ну, насчет размеров острова он прав, — заметил Уигналл. — От этого факта никуда не денешься.

— Это не повод для презрения и ненависти. Наш остров — драгоценная жемчужина Средиземного моря.

— Прекрасно, замечательная цитата, — Уигналл доел свою порцию рыбы, затем внезапно обратился ко мне. — Когда же вы возвращаетесь домой?

Домой. Еще одно из этих проклятых берущих за душу слов. Пора тебе прекратить выходы в свет, подумал я про себя, с трудом сдерживая слезы. Пора старому хрену плакаться лишь в подушку. От жалости к самому себе.

— Сомневаюсь, что я вернусь когда-либо в Англию, — ответил я. — Разве только в гробу, прямо в крематорий. Хотя, возможно, я предпочту для этого Францию. Не знаю. Наверное, пора уж на что-то решиться.

— Вы прекрасно выглядите, — возразила мне Энн Овингтон, — кстати, о кремации. Как бы там наши свиные котлеты не сгорели.

Но тут пожилая служанка-мальтийка с усиками внесла блюдо с котлетами. Каждая котлета была украшена ломтиком ананаса. Энн находила это, наверное, бестактным.

— Чанки, а? — кивнул, улыбаясь мне Уигналл. — Не слыхал про такого.

— Похоже на каннибальское пиршество, — едва улыбнулся я.

Уигналл был в восторге. — Да, да, да. Это важно, ибо Великое Присутствие превращается на наших глазах в Великое Отсутствие. За исключением немногих, вроде меня. Это все потому, что наступает эра светского каннибализма.

Сиберрас смотрел, недоумевая, жуя котлету.

— Я имею в виду демографический взрыв и тому подобное. Скоро, наверное, на полках супермаркетов появятся консервы из человечины с этикеткой “Менш.”

Сиберрас, по-прежнему, недоумевал.

— Кошерно для всех желающих. Ничего ведь в книгах Левит и Второзаконие про это не сказано, не так ли? Можно назвать и “Манч”, или “Менч”. Но это звучит как “консервированные манчестерцы”. — Он явно демонстрировал талант играть словами, хотя и скрывал его раньше под маской благородства. — Или даже целый отдел мясных блюд с гарниром. С Энн Тропп за прилавком. Ну, как Сара Ли, — обратился он к Сиберрасу, который не мог понять, о чем речь.

Я заметил, что двое молодых людей ели только овощи. Не потому, что Уигналл отбил у них аппетит к мясу, а потому, что таков был их стиль жизни.

Сидевшая слева от меня Джейни вдруг спросила, обращаясь ко мне. — Вы — великий писатель, не так ли? Что вы пишете?

— Я не пишу более, ушел на покой по причине преклонных лет, как видите.

— Ну, а что вы раньше писали? — Ногти у нее были чистые, а глаза слегка косили, как у… Нет. Не сейчас.

— Романы, пьесы, рассказы. Некоторые из них экранизированы. Вам не доводилось видеть “Судорожную лихорадку” или “Черный дрозд”? или “Дуэт”, или “Терцет”? — Ничего из этого она не видела, да я и не обижался на нее за это. — А читать вы любите?

— Я люблю Германа Гессе[41].

— Боже праведный, — удивился я, — так вы не безнадежны. А я ведь был с ним знаком.

— Вы были с ним знакомы?! — у нее отвалилась челюсть, являя недожеваные овощи всеобщему обозрению. Она вытаращила глаза и закричала через весь стол: — Джонни, он знал лично Германа Гессе!

— Кто? — откликнулся Джонни, запивая овощи кока-колой из огромной бутыли.

— Вот он, мистер, э-э…

Я, конечно, не всякого могу приятно удивить, но многих: католиков — родством с потенциальным святым, молодежь — знакомством с сильно переоцененным немецким писателем. Ну и, разумеется, плодами собственного творчества — тех, кому оно интересно.

— Гессе велик, — провозгласил Джон Овингтон.

— Вы его читали по-немецки? — не без ехидства вопросил Уигналл.

— Он выше любого языка, — провозгласил Джон Овингтон.

— Ну, тут уж позвольте с вами не согласиться, — заметил Уигналл. — Никакой писатель не может быть выше языка. Писатель — это и есть язык. И у каждого писателя он свой. — Он произнес это с легкой дрожью в голосе, настолько он был в этом убежден.

— Главное — идеи, — возразил ему юноша. — Идеи важны, а не слова.

— Ну а какие идеи есть у Шекспира? Да у него, черт возьми, и идей-то никаких не было. — Голос его дрожал все заметнее.

— Наверное, поэтому мы его и не читаем, — ответил юноша, хлебнув из горла своей огромной бутыли.

— Ты его раньше называл ископаемым, милый, — улыбнулась его мать.

— Как и завещал покойный бард, — добавил отец:

Он поглядел на всех нас в поисках одобрения, я едва улыбнулся ему в ответ. Сиберрас переводил пустой взгляд с одного лица на другое, с аппетитом уплетая котлету.

— Это все — мертвечина, — заявил юноша, передавая бутыль Джейни, но она, помахав лохмами, ее не взяла.

— Мертвая шекспириана, — улыбнулся отец. Уигналл возмущенно затряс брыльями щек, но я, чтобы удержать его от громких разгневанных тирад, тут же вмешался в разговор, из вежливости обратившись к Сиберрасу:

— Он был приятным и довольно несчастным стариком, когда я видел его в последний раз. С тех пор прошло, наверное, лет пятнадцать. Это было в Лозанне или в Женеве, точно не помню. Ему тогда было столько же лет, сколько мне сейчас. Его творчество ему опостылело. Он сомневался в том, насколько верными шагами была его эмиграция из Германии и увлечение псевдоориентализмом и абстрактными играми.

— Какими абстрактными играми? — спросила Джейни, а Джон в один голос с нею заявил: — Я уверен, что он не говорил “псевдо”.

— “Игра в бисер”, — ответил я, — за которую ему дали Нобеля. Да, он не сказал “псевдо”, он сказал “эрзац”.

— Этого не может быть, — заявил Сиберрас. Он, понятное дело, думал, что речь шла о Шекспире.

— Восток, восток, — нараспев произнес Уигналл, и я уж испугался, что он сейчас начнет декламировать стихи. Но он тут же вернулся к прозе.

— Вы полагаете, дети мои, что Запад уже выжат вами досуха.

— Это мы им выжаты досуха, — с довольной усмешкой ответил Джон.

— А что вы знаете о Востоке? — озлобленный его усмешкой выпалил я, чувствуя изжогу от кисло-сладкого вина и тошноту от безобразного поведения Джеффри, предвидя жалкое окончание собственного дня рождения. Тут я с запозданием вспомнил, что юный Овингтон родился в Куала-Лумпуре, и наверняка, его подружка Джейни…

— Я родилась в Нью-Дели, — с усмешкой сказала она.

— О, конечно, Восток они видели только глазами сахибов[43], — признал Овингтон. — Я забыл сказать, что отец Джейни — помощник верховного комиссара. Этот новый ориентализм не имеет никакого отношения к родству с чиновниками колониальной службы. Я полагаю, они отчасти правы, они разочаровались…

— О господи! — воскликнул Уигналл, — да кто же не разочаровался? Но причинами разочарования не являются ни система, ни культура, ни государство, ни даже частное лицо. Причиной разочарования является наша надежда. Это начинается еще в теплой материнской утробе с открытия того факта, что вне ее, во внешнем мире холодно. Но холод не виноват в том, что он холодный.

Я был почти уверен, что у него есть стихи про это. Даже наверное, все его творчество крутится вокруг этой темы. Во мне начал закипать гнев. Я уже готов был яростно выпалить, что мы сами предали свое прошлое, свою культуру, свою веру, и наверняка разрыдался бы при всех, но Сиберрас спас меня от позора. Оторвавшись от тарелки, он сказал очень спокойно:

— Вот что я вам скажу: нам всем следует искать желаемого там, где мы есть, а не где-то еще.

Я просто остолбенел от такого присутствия здравого смысла в смешном мальтийце, превратившемся в оракула. Я даже увидел в нем некий мощный символ, который непременно использовал бы, продолжай я писать. Вот он — живое воплощение средиземноморской культуры — финикиец, говорящий по-арабски, наследник греческой философии, римского стоицизма, исповедующий провинциальную веру на арамейском, построивший свою собственную империю. — Да, еще: мы не смеемся над чувством долга, родиной и верой наших предков.

О, эти три слова! Конечно, эмоциональное воздействие их смягчалось смешным средиземноморским акцентом, иначе слезы у меня закапали бы прямо в тарелку с застывшей подливкой.

И тут всех нас, кроме детей, которых спасти уже было нельзя, спас торт, который Энн Овингтон внесла самолично: торт был в форме раскрытой книги и украшен тремя свечами из уважения, я думаю, к моей старческой одышке. Сиберрас, весь сияющий, никакой одышкой не страдал. Дети запели “С днем рожденья вас!”, причем Джон аккомпанировал, стуча ножом по бутылке. Сияющий Сиберрас задул свечи и принялся нарезать торт.

— А где же наш друг? — спросил он. — Наверное, очухался уже?

— Я думаю, — сказал я, вставая, — мне пора…

— Предоставьте это мне, — опередил меня Овингтон. Уигналл все кивал и кивал, запихивая в рот крошки торта, улыбаясь, возможно, вспоминая праздник своего золотого детства в Хэмпстеде. Я снова сел и, желая доставить ему удовольствие, процитировал его стихи, прочитанные мною несколькими часами ранее:

— Замолчите! — закричал он. — Замолчите, замолчите! Для вас эти строки ничего не значат, кроме… — глаза его наполнились слезами. — Ничего, ничего, все прошло. Извините меня.

Он шмыгнул носом и посмотрел на сострадательно улыбавшуюся, но неозадаченную хозяйку. Она привыкла развлекать многих писателей.

— Извините, — повторил он, обращаясь ко мне, — годы берут свое, — добавил он громко, обращаясь к детям, смущенно уписывающим торт. Он был младше меня на шестнадцать лет.

— Все оплевано, все.

И тут появился Джеффри в сопровождении Овингтона, все еще бледный, с мокрым от замытой блевотины пятном на пиджаке. Овингтон старался направить его в гостиную, предлагая кофе.

— Вообще-то, время, я понимаю. Но спасибо, не надо. Еще только рюмочку этого дерьмового местного виноградного сока, и все. — Он вернулся на место, покинутое им во время закуски.

— Разумно ли это? — с сомнением спросила его хозяйка.

— Или — или. Или окончательно успокоит желудок, или уж до конца его очистит, — ответил Джеффри, явно передразнивая меня. Он сам налил себе вина. — Ну, как тут мой хмурый мальчик поживает? — улыбнулся он Джону Овингтону, затем выпил.

— Прекрати, Джеффри, — сказал я устало. Вдруг я почувствовал зубную боль. Наверное, от торта, хотя я к нему почти и не притронулся. Ну и денек, чем дальше, тем хуже.

— Да, милый, конечно, милый. Я себя скверно вел, правда? — отозвался Джеффри. — А все это чертова дыра, этот говенный островишко. Ну, все равно, это же твой день рожденья, как-никак. — О, господи. — Мне следовало бы вести себя приличнее в день рождения Великого Старика, черт возьми.

Сиберрас был в шоке. — Вы ошибаетесь. Это — мой день рождения. Но похоже, вы вообще ничего не понимаете. У вас с головой не в порядке.

— Полагаешь, крыша съехала, — бросил Джеффри. — Думаешь, только у тебя одного, подонка, у одного во всем мире или даже на этом говенном острове день рожденья? Если бы ты хоть о чем-то имел представление, ты бы знал, черт возьми, у кого сегодня, действительно день рожденья! — Он поднял вновь наполненный бокал. — Многих счастливых лет, дорогой мэтр, и все прочее дерьмо. — Он осклабился мне в лицо. Сиберраса пришлось долго убеждать, что это была лишь скверная шутка.

— Скверная шутка, — сказал Уигналл собрату поэту, — но всего лишь, шутка. Это — ваш день рождения, — сказал он хлопая Сиберраса по плечу. — Правда ведь, Туми? Его и только его.

Я от много в жизни отрекался, но никогда еще не доводилось отрекаться от основного факта биографии.

— Уж точно не мой, — ответил я. И тут, слава богу, послышался звук подъезжающей машины.