Силы Земные

XL

— Как тебе это удается? — спросил я Карло. — Как ты можешь всюду успевать?

— Но ведь и ты здесь.

Он выглядел обычным американским пастором в целлулоидном воротничке, черной манишке из искусственного шелка и в пасторском костюме сент-луисовского покроя. Мы находились в отдельной палате больницы Чизхольма по разные стороны кровати и с жалостью и гневом смотрели на забинтованного бесчувственного Раффаэле. Лица его и тела почти не было видно. Дыхание едва заметно. Кровь дарованная капитаном Робертсоном и докторами Русом и Тернером накачивалась в его артерии; великая война, как всегда говорил Карло, имела и благотворные последствия. Несмотря на.

— Я здесь уже находился, — ответил Карло, — по крайней мере, в Нью-Йорке.

В голосе его я впервые услышал нотки самоукоризны.

— Может быть, было бы лучше, если бы меня тут не было. Мы с ним говорили по телефону. Я ему сказал то, что, наверное, не следовало говорить.

— Что произошло? — Я видел, что случилось нечто ужасное. Все в бинтах: голова, грудь, живот; одна нога явно короче другой. — Кто это сделал?

— Чикагская полиция говорит, что его нашли подвешенным на крюке за подбородок на складе-холодильнике, где хранят мороженое мясо. После того, как его долго били по голове, затем вновь приводили в чувство. Его ударили в живот ледорубом. Потом отрубили топором левую ногу выше щиколотки. Это куда кровавее, чем то, что случилось с твоим другом в Малайе, но это те же самые бесы. Как видишь, для своего брата я могу сделать не больше, чем для твоего друга.

— Боже милосердный, — вымолвил я, представив себе этот ужас. Свои же соотечественники итальянцы, пусть и говорящие на своем южном неаполитанском жаргоне. С прекрасными зубами и звериными глазами, с мощной мускулатурой, но безмозглые эмигранты, орудия Большой Головы[358].

— Ты говоришь “Боже милосердный”, но ты ведь так не думаешь. Ты ведь думаешь, что Бог злой, коль скоро позволяет, чтобы над невинными такое совершали.

— Где его нашли?

— На углу улицы, где большой склад-холодильник для мяса. Весь этот город полон мороженого мяса. Ветер и скотобойни. Он делал то, что считал правильным. Ты ведь не помог, а я хотел сделать из него героя. Хотя, все равно бы это случилось.

— Я не… — Разумеется, я не использовал свой талант писателя и какое-никакое влияние, чтобы показать зло во всей его неприглядности с безопасного расстояния. Раффаэле сам был виноват в том, что я не стал ему помогать, его добродетель нашла в моем лице слишком легкую мишень и сильно попахивала ханжеством.

Ты хотел сделать из него…

— О, Раффаэле не мог решиться передать Федеральному Бюро имевшуюся у него информацию. Я сказал ему, что он никогда не должен бояться. Какой-то чиновник в этом Бюро был коррумпирован, но кто именно, еще предстоит выяснить. Он за взятку, всученную мафией, уничтожил эту информацию и выдал ее источник. Информация касалась гибели матери с ребенком. Казалось бы, даже продажная чикагская полиция, не говоря уж о коррумпированном Бюро, должны были обратить внимание на такого рода информацию. Раффаэле обедал с кем-то в ресторане. Его оттуда выволокли на глазах у всех, никто не пошевелился, продолжали есть как ни в чем не бывало. Я собираюсь идти лично к Большой Голове, или Каплуну со словами угрозы. Пойду или нет, не знаю, его не так легко сыскать, но слова он услышит. Они все страшно суеверны.

— Раффаэле это не поможет, — с горечью ответил я, и Карло заметил, что думаю я не о Раффаэле. — Что говорят врачи?

— Мозг поврежден. Кроме того — cancarena.

— Гангрена? — мне всегда это слово казалось самым отвратительным в английском языке; оно нагло смеялось над жизнью.

— Они говорят, что недолго ему осталось жить. Я молился, вчера соборовал его. Мы можем молиться еще, но лишь о его душе.

Тяжелые плечи Карло дрогнули, как будто он вот-вот зарыдает, но глаза оставались сухими и строгими. Казалось, его тело готово поддаться человеческой слабости, но голова не позволяла. Он не будет плакать в предстоящей скорби по убитому; он станет еще тверже в своей нескончаемой битве с темными силами. Но он, все же, произнес:

— Бедная мать. Менее, чем за полгода. Сперва отец, теперь старший сын. Ты должен навестить ее. Я знаю, что тебе она доверяет. Ты найдешь верные и необходимые ей слова, Доменико слишком эгоистичен и туп, он не сможет. Он всего лишь музыкант.

Карло всегда удивлял меня. Он уверенно принял меня в их семью. Почему, ведь в западных языках даже нет слова для обозначения моего косвенного родства с семейством Кампанати. Я никому из них не был зятем. Карло делал меня сыном своей собственной матери, очень по-христиански.

— Я не могу вернуться в Италию, — сказал он. — У меня очень много дел в Америке. — Ты, конечно, еще не завершил свое кругосветное путешествие? — О, все упирается в деньги. Невозможно распространять веру без денег. Ватикану предстоит много учиться, чтобы понять силу денег.

Я удивленно уставился на него; может быть, он, счастливый в игре, играет на бирже на скудные папские деньги?

— Но есть и другие дела, одно дело. Я тут встречался с разными людьми в Бостоне, в Сент-Луисе. Когда-нибудь ты об этом узнаешь, сейчас не время.

Казалось, его не удивляло мое пребывание в Чикаго. Наверное, он считал это само собой разумеющимся признаком свободы писателя.

— Я возвращаюсь в Европу через неделю, — сказал я. — Я написал пьесу. Приехал сюда, чтобы обсудить поправки в ней. Я думаю, что лучше всего вернуться в Париж и держаться подальше от актеров и продюсеров. Написал единственно возможный вариант, а там пусть берут или отказываются. Quod scripsi scripsi.[359]

— Ты когда-нибудь задумывался над тем, — спросил он, — что люди лучше всего запоминают именно слова Пилата? Ты должен о нем написать пьесу когда-нибудь. Все его слова и действия совершенно театральны. Есть одна секта в восточной церкви, которая верит, что он был обращен Христом в истинную веру и поклоняется ему как святому. Очень интересный персонаж. Не забудь навестить мать, когда вернешься в Европу. Я должен буду ей написать, но даже не знаю как. Ты должен поговорить с нею, все ей рассказать. Бедная мать. Не думаю, что она надолго останется в этом огромном доме. Предстоит большая продажа. И мне придется этим заниматься.

Во время всего этого разговора мы почти не сводили глаз с Раффаэле, неподвижно лежавшего на узкой металлической покрытой облупившейся эмалью кровати; наверное, эмаль облупилась под судорожно сжатыми в муках пальцами прежних пациентов. Вошла медсестра, крупная девушка с цветом лица иллинойской фермерши.

— Вам придется выйти, отец мой. Мне нужно сделать больному кое-какие процедуры.

— Никто из вас ничего уже сделать не сможет, кроме как отстоять свой город и свою страну. Уничтожить это безумие. Бессмысленно менять ему постель и повязки. Но спасибо вам за все, что вы сделали.

— Пожалуйста. — Безумие? Город? Страна? Она озадаченно насупила брови. — Вечером, — сказал он, — мы вернемся вечером.

Мы вышли из маленькой палаты, а сестра сняла с Рафаэлле простыню, которой он был накрыт. Как только мы открыли дверь, Карло услышал какой-то звук.

— Слышишь? — спросил он меня. — Крик боли. Не вини в нем Бога.

Мы стояли в мрачном коридоре у дверей общей палаты, к которой примыкала отдельная палата Раффаэле. Двери палаты раскрылись и вышла медсестра, держа в руках накрытый лоток и сдувая упавшую на глаза прядь светлых волос. Крик теперь стал громче. Карло бросился в общую палату, вытянув нос, будто чуял боль. Я нерешительно последовал за ним уже готовый сказать: “Пойдем, Карло, это не наше дело”. Безымянные больные, лежавшие в палате, удивленно вытаращились на вошедшего толстого священника и идущего за ним следом смущенно улыбающегося мирянина в элегантном летнем жемчужно-сером костюме. Одни смотрели с тупой надеждой на развлечение, другие со страхом (возможно, кто-то кончается, а они не заметили), третьи с сожалением и завистью к нашему здоровью и с подозрением, не зная кто мы такие.

В конце палаты стояла цветастая ширма. Крик возобновился с пронзительной силой и шел из-за ширмы. Карло устремился туда. Я тоже нерешительно последовал за ним, там хотя бы можно было скрыться от глаз других больных.

Там лежал мальчик лет шести кавказской расы, как принято было тут говорить. Глаза его были раскрыты, зрачки расширены, но он ничего не видел, даже света, пробивавшегося по бокам неплотно опущенных жалюзей приоткрытого окна.

Голова его со спутанными черными волосами каталась по взмокшей от пота подушке, он бессмысленно хватал себя пальцами за лицо. Увидев его, я вспомнил Куала-Кангсар и ребенка в депрессивной стадии туберкулезного менингита. Ребенок опять издал пронзительный крик, хотя крик этот ничего не значил, ибо боли в этой фазе болезни пациент уже не чувствует. Легкие и гортань еще помнят страшные приступы головной боли, от которой раскалывается череп, и кричат в предчувствии этой боли, хотя боль уже позади. В третьей стадии наступают кома, судороги, слепота и глухота, истощение и смерть либо в пароксизме судорог, либо после него, но верная смерть.

— Poverino[360], — пробормотал Карло, потрогав лоб ребенка. Затем он прикоснулся к вискам ребенка и стал массировать их в такт словам, которые его губы шептали почти беззвучно. Глаза ребенка устало закрылись и руки медленно и бессильно опустились в изнеможении как плети. Карло послюнил палец и коснулся им лба ребенка, затем его грудины и плечей. Крик прекратился. Карло сурово посмотрел на меня, но сказал очень мягко: “Мы должны делать все, что в наших силах там, где только можно. — И затем повторил. — Poverino.”

Я был единственным свидетелем происшедшего. В тот момент все это казалось ничего не значащим. Казалось лишь, что Карло принес временное облегчение больному ребенку своим нежным и сострадательным присутствием; само сострадание, возможно, было лишь отчаянной нервной реакцией на два примера священнического бессилия: не смог изгнать бесов, которым достались две невинные жертвы. Мы должны делать все, что в наших силах там, где только можно. Он дал сон бессонному. Крик боли прекратился.

Мы вышли из-за ширмы, и навстречу нам уже шла с виноватым и сердитым видом палатная медсестра. Палата была на какое-то время оставлена без присмотра, и ей это было известно. Кто-то из больных сказал ей, что в палате находятся двое посторонних, один из них священник, вы уж, сестра, посмотрите, что там происходит. Вслед за сестрой нянечки катили тележки с едой, а две другие сестры сверяли диетические листы: по этой причине палата и оказалась на короткое время без присмотра. Сестре было лет около пятидесяти, она была суровой и крупной дамой скандинавского типа.

— Вы — родственник этого больного? — спросила она меня. Карло не дал мне времени ответить.

— Я, как видите, священник, — сказал он. — Навещал своего брата мистера Кампанати в соседней палате. Услышал крик боли. Пришел помолиться за страждущего. А это другой брат, — добавил он для простоты. — Мы сейчас уйдем.

Лицо ее немного подобрело, но все еще хмурилось, лютеранка, наверное.

— Значит, не родственник, — сказала она, глядя на меня. — Я так и думала. У этого несчастного ребенка нет никого. Ладно, молитва, я думаю, не повредит, но не делайте ничего впредь без моего разрешения, таковы правила.

— Туберкулезный менингит, — сказал я, не зная, что еще сказать. Она поглядела на меня с некоторым сожалением, которое сестры, а иногда и врачи, чувствуют по отношению к людям немного сведущим в медицине. — Вторая стадия, — смело добавил я. — Бедное дитя.

— Один из детей сиротского приюта святого Николая. Святого. Я полагаю, католическая молитва уместна в этом случае.

— Окей, — сказал Карло, но это прозвучало как “аминь”.

Мы вышли на Мичиган-авеню. Полдень пятницы, солнечно, но, как здесь часто бывает, ветрено.

— Может быть, пойдем куда-нибудь рыбы отведать? — спросил я. — У них тут в озере хорошая рыба водится, — ответил он. — Индейцы называли это озеро Гитче Гами. — Он оглядел меня с головы до ног, как портной. — А ты лучше выглядишь. Поправился. Нет, сейчас не могу. У меня уже назначена тут трапеза с другими людьми. Монахини стряпают, довольно скверно. Но вечером мы можем поужинать вместе, а потом пойти смотреть как кончается бедняга Раффаэле.

Он произнес это таким тоном, будто предлагал пойти развлечься в кино.

— Свинья, — произнес он, но довольно беззлобным священническим тоном, — выродки, как ты бы выразился. Но они еще увидят. Где мы встретимся?

— В “Палмер-хаус”. Я тебя встречу в вестибюле в семь.

— Договорились. — Он пошел прочь беззаботной походкой человека, которому этот город был хорошо знаком. Я стал ловить такси.

Я уснул, пообедав стейком с ледяной водой, и проснулся, содрогаясь после увиденного во сне кошмара. Мне приснилось, что я стою у смертного одра Филиппа в rumah sakit в Куала-Кангсаре и что Филипп неожиданно моргнул, затем вышел из комы, а затем усмехнулся мне чужим лицом. “Все там будем, — сказал он, — прощайте, старина”. Затем лицо его превратилось в маску страшной и коварной горгульи и он умер, скалясь мне. Меня захлестнул муссонный потоп и я проснулся с криком. Рубашка и трусы взмокли от пота, мои мышцы в последний момент удержали содержимое кишечника, как будто накануне я съел острого перца. Я пошел в туалет и принял ванну. Я знал, что моя запоздалая реакция на смерть Филиппа скоро меня настигнет в виде ломки. Я думал записать все это, чтобы освободиться, выплеснуть это на бумагу в виде исповеди и выздороветь. Но я знал, что ни сейчас, никогда не сделаю этого. Моего поверхностного таланта для этого было недостаточно.

Карло пришел в “Палмер-хаус” с двумя бутылками церковного вина с распятым Христом на этикетках. Он принес их в обеденную залу гостиницы и решительно водрузил на отведенный нам столик. Метрдотель выразил беспокойство по этому поводу. Судя по акценту он был швейцарским немцем.

— У вас в бутылках спиртное? Закон не дозволяет…

— Закон не дозволяет священнику иметь вино необходимое для святого алтаря? — удивился Карло. — Это, должно быть, очень дурной закон.

— Все считают этот закон дурацким, сэр, но мы вынуждены его соблюдать. Вы можете иметь его, это правда, но распивать здесь его нельзя. Это гостиница, а не храм. Я понимаю, — добавил он с печальной усмешкой, — что вестибюль, в самом деле, выглядит как собор.

— Священники делают свое дело там, где это необходимо. На вершине холма, в поле и даже в катакомбах. И даже за ресторанным столиком. Если мне сейчас вздумается читать мессу, вы мне на это скажете, что правила гостиницы это запрещают? Если такое правило существует, я покорнейше прошу вас показать мне его.

Метрдотель с несчастным видом стал искать глазами менеджера, но его нигде не было. Он был низкорослый человек средних лет с апоплектичным цветом лица и ежиком светлых волос. Другие едоки, пившие кока-колу, фруктовый сок и, прости господи, молоко, посмотрели на наш столик с интересом. Карло сжалился и невинно соврал:

— Это — всего лишь, виноградный сок. Я — баптистский пастор. Виноградный сок тоже запрещен? Если нет, то, будьте настолько любезны, принесите нам штопор и попросите, чтобы у нас приняли заказ.

Мы съели омара, озерную форель и клубничный торт. И под защитой распятого Христа выпили хорошего, хоть и немного тепловатого шабли. Во время обеда Карло сказал то же самое, что я, только более кратко, говорил на днях своему агенту.

— Страна, которая в теории запрещает себе утешаться вином, на самом деле упилась в стельку. Кровью и самогонкой, как они ее называют — “хуч”. И это процветание, которое скоро кончится. Если что-то покупаешь, покупай быстрее, а затем быстро продай. Бес вселился в эту страну.

Когда подали кофе, он достал из-за пазухи что-то похожее на молитвенник, но это оказалась фляжка с коньяком. Он, не таясь, плеснул из нее в наши чашки. Затем он предложил мне жуткую бирманскую сигару, от которой я отказался. Он сам стал ею попыхивать, спрашивая маячившего за спиной швейцарского немца:

— Это тоже запрещено? Все невинные удовольствия запрещены законом? — Затем, мне веселым тоном. — Ну, пошли навещать беднягу Раффаэле.

И мы пошли.

Лицо Раффаэле было накрыто простыней. Рядом с ним стоял доктор в белом халате и медсестра, на этот раз испанка, а также жующий жвачку санитар. Доктор-англосакс с исполненным достоинства лицом примерно моих лет заполнял форму.

— Когда? — спросил Карло.

— Вы… тут написано мон… — читал доктор, — синьоре Кампанейти. Его брат, верно. Примерно пятнадцать минут назад. Мы сделали все возможное. Его сейчас унесут в морг. Вам надо будет получить свидетельство о смерти в муниципалитете. Мисс Кавафи в моем оффисе может дать вам адреса похоронных бюро. Завтра в девять утра.

— Ты, — обратился ко мне Карло, — можешь сам обо всем позаботиться. — Я молча поклонился, принимая это наказание.

— Окей, Тед, вот и Ларри. — Вошел другой санитар, жвачку не жевал, лицо достойное и скорбное. Доктор отдал ему заполненную форму и он, кивнув, сунул ее в карман запачканного белого халата.

— Подождите, — сказал Карло. Он что-то пробормотал над головою мертвого брата и жестом благословил его. Я снова поклонился и замер в поклоне.

— Теперь несите.

Кровать вынесли из палаты, сестра-испанка держала дверь. Конец Раффаэле, зверски убитого гангстерами Каморры.

— Теперь ребенок в общей палате.

— Что с ребенком?

— О, вы другой мистер Кампанейти? Здравствуйте, сэр, примите мои искренние соболезнования постигшему вас горю. Вы были правы. Туберкулезный менингит. Ах, это вы, джентльмены, были тут сегодня утром? Сестра что-то мне говорила о священнике. Ну что ж, ребенок пошел на поправку. Стал есть. Видит и слышит. Паралич нижних конечностей исчезает. Всегда имеется какой-то неизвестный фактор. Болезнь развивается определенным путем и мы ожидаем, что она разовьется до конца. Но иногда что-то сбивает ее с этого пути. Особенно часто это случается с детьми, никогда не знаешь как у некоторых детей пойдет болезнь. Извините меня, мне нужно делать обход. Рад был познакомиться с вами, джентльмены. Мы сделали все возможное, но знаете как бывает. Ему еще повезло, что его сюда доставили живым. Ну, вы меня понимаете.

Он приветливо кивнул и вышел, оставив нас одних в совершенно пустой палате.

— Вот видишь, — сказал Карло. Я не понял, что я должен был видеть.

— Ты спросишь себя, почему этот ребенок. Ребенок, чьего имени я даже не знаю и знать не хочу. Но тайна Божьей воли выше нашего понимания.

Значит, вот это и было чудом. Раффаэле Кампанати, с которым чуда не произошло, был известным и уважаемым гражданином Чикаго, благочестивым католиком, по ком служили заупокойную мессу в соборе в следующий четверг. Сам архиепископ возглавлял службу, а Карло произнес речь, которая началась панегириком, а закончилась анафемой. Собор был полон, взоры публики были сосредоточены на задних рядах, где сидела группа южных итальянцев, небритых в знак траура. Карло обращал свой взор во время речи именно на них; его глубокий голос звучал по-английски как колокол. Его брат был человеком образцового достоинства и справедливости, но глупцы и злодеи считали это дурацкой слабостью, ребяческой неспособностью принять условия игры хитрого делового мира. Его справедливость представлялась безумным донкихотством, его добродетель — бессилием евнуха, его великодушие высмеивалось как дурачество. Поскольку он стремился подражать Христу, его зверски мучали, изуродовали, бросили умирать как собаку.

— Но когда будет подсчитано все наследие, оставленное им, как движимое, так и недвижимое, — продолжал Карло, — люди поймут, что создание богатства вовсе не противоречит христианской добродетели. Здесь сегодня, в этом великом современном храме Господнем находятся многие такие, что пришли сюда не из благочестия и уважения к дружбе, но лишь подчиняясь тошнотворной ханжеской морали, и многие из них измараны, изваляны как в смердящем дерьме в неправедно нажитом богатстве, богатстве, полученном за мучительство и убийство и за эксплуатацию человеческих слабостей, богатство столь же ненадежное как колдовское, точнее, бесовское золото, которое обратится в пыль, когда воссияет заря возрождения разума и добродетели великого народа, временно обезумевшего, ангельской земли для иммигрантов, захваченной ныне бесами стяжательства, глупости и безумия. Жители этого города, считающие себя ныне могущественными и процветающими, будут ползать по помойкам в поисках хлебных корок, но богатство Раффаэле Кампанати будет жить, ибо оно есть достойная награда справедливому.

Он создал свое богатство в стране, которую он любил, и в городе, который он любил, и он сохранил любовь к ним даже тогда, когда любить их стало не за что. Он громко призывал к справедливости даже тогда, когда справедливость была втоптана в грязь ногами тех, чьим долгом было поддерживать ее. Он видел как творятся ужасные темные дела и пытался выставить их на всеобщее обозрение. Но силы гражданского правосудия испугались угроз бандитов и хулиганов, возомнивших себя великими. Закон превратился в бесовское посмешище. Город наполнился грязью, жестокостью и коррупцией. Страна забыла Новый завет Христа, пришедшего спасти людей, и в своей слепоте приняла эксцентричные законы секты рехабитов. Спаситель наш Христос преосуществил себя в вино, но вино объявили греховным и вылили солнечный эликсир в сточные канавы. Но природа не терпит пустоты, и человек не может не подчиняться ее законам и вынужден нарушать законы государства, чтобы найти утешение, которое Бог всегда считал благодетельным и святым с того дня, когда Ной привел свой ковчег к Арарату. Но стоить нарушить один закон государства, справедливо считая его безумным, как неизбежно последует нарушение и всех других законов, возможно, и вполне разумных. Тогда наступит полная анархия. Все тогда упьются кровью, а не только вином.

Сейчас я произнесу слова на языке, который знаком многим из здесь присутствующих. Это не родной мне язык, хоть я и владею им. В этом городе он стал языком зла, насилия, коррупции и смерти. Проклятие лежит на языке. Слушайте.

Карло разразился тирадой на неаполитанском диалекте итальянского, чьи акающие интонации для английского уха звучали аристократически, но на самом деле были признаком нищеты и преступности. Слушая, я уловил интонации проклятия и мне показалось, что за ним последовало перечисление длинного списка имен. Небритые в задних рядах все понимали, но лица их не выражали ни стыда, ни страха, ни сожаления. Только тяжелые веки на мгновение прикрыли черные глаза, но тут же снова поднялись. Те, чьи имена были перечислены, даже не дрогнули ни одним мускулом лица. Затем Карло снова по-английски продолжил:

— Я получил разрешение архиепископа закончить эту литургию призывом, обращенным к бесам, вселившимся в злодеев, услышать слова Господа и удалиться. Вот они, эти слова.

И затем на латыни, как мне показалось, с неаполитанским акцентом Карло проревел слова, уже слышанные мной в Куала-Кангсаре, приказывающие самому нечистому духу, всякому наваждению бесовскому, всякому фантому, всякому легиону именем Господа Иисуса Христа вырвать свои корни и покинуть тело Божие.

— Recede ergo in nomine Patris et Filii et Spiritus sancti: da locum Spiritui sancto, — крестя, крестя и крестя воздух.

Ну должен же быть хоть какой-то отклик со стороны этой банды небритых смуглых типов, должен же быть; и он случился.

Толстый коротышка с широченными плечами встал, захлебываясь, схватившись одной рукой за горло, а другой указывая в потолок. Затем разорвал двумя руками жесткий воротничок и обнажил грудь, хватая ртом воздух. Хриплое его дыхание было слышно во всей церкви, многие в ужасе оглянулись на него. Сидевшие с ним рядом в страхе заразиться от него обхватили животы и словно прилипли к скамьям, испуганно моргая. Затем мужчина рухнул на колени, сотрясая подножие скамьи, тело его бессильно повисло на спинке скамьи следующего ряда, в котором в это время, по счастью, никто не сидел. Поза выглядела покаянной, но означала лишь то, что он без сознания. Во время длинных месс таких как эта обмороки случались нередко. В конце концов четверо его соседей, по виду ирландцев, выволокли его бесчувственного с закрытыми глазами и раскрытым ртом на воздух. Карло закончил латинскую тираду, окинул горящим взором все собрание, в последний раз сотворил крестное знамение и тяжело сошел с амвона. Месса за упокой души Раффаэле Кампанати возобновилась.