Силы Земные

XXXV

Рассвело, и полуобнаженный Юсуф принес мне в постель чаю и маленькую гроздь pisang mas, малюсеньких золотых бананов, похожую на перчатку для игры в крикет; он поднял руки, обнаружив безволосые подмышки, и свернул сетку от москитов, улыбнулся мне, сказав: “Selamat pagi, tuan”[313]. Тропический день, словно аллегория жизни, начинается с прохлады и чистоты и райской красоты, которые затем слишком быстро сменяются потом и грязью так, что хочется все время переодеваться в чистое. Очень недолго длилось мое невинное любование восходом солнца над прекрасной утопающей в зелени землей, пока я пил чай с гренками на веранде. Вскоре с неистовством берлиозова оркестра ударили жара и влажность благословенные для вредоносных спор и началась лихорадка тщетных колониальных трудов по превращению диких джунглей в культурный сад, и так вплоть до вечернего выздоровления. Мы с Филиппом были в больнице, rumat sakit (дом больных) к восьми часам утра, а жара была уже полуденная. Он выслушал меня стетоскопом, пощупал пульс, измерил давление. Затем задумался.

— Тахикардия, — промолвил он наконец.

— Да, мне уже раньше это говорили. Чрезмерная активность щитовидной железы или что-то в этом роде. Но это ведь не объясняет причину моего обморока, правда?

— Не думаю, что это что-то серьезное. Придется вам с этим смириться. Как и с тем, что вы — писатель. Вполне возможно, что эти две вещи взаимосвязаны. Вам не следует пить, курить и заниматься любовью, но вы ведь все равно будете. Это не смертельно. Если будете по возможности избегать волнений, доживете, скорее всего, до глубокой старости.

— Прекрасно, — безразлично заметил я.

— А теперь мы полюбуемся на фрамбезию. Вам следует надеть белый халат. Как приезжему доктору.

Больные фрамбезией находились в длинном бунгало, расположенном по другую сторону лужайки.

— Я полагаю, тут есть некоторая проблема из области морали, — сказал Филипп, пока мы шли туда. — Я хотел сказать, что эта болезнь, как и сифилис вызывается спирохетой, но в данном случае угрызения совести по поводу нечистоплотного секса неуместны. Возбудитель живет в грязи, это правда, но в любой грязи, будь то стены или полы. Если у вас есть малейшее повреждение кожи, вы можете ею заразиться. Шикарное название — фрамбезия. Увидите, откуда оно взялось.

— От французского framboises? Малина?

— Сейчас увидите. Местные называют эту болезнь purru. Тоже подходяще. Нагноение. Но это просто совпадение.

Две миниатюрные симпатичные медсестры, малайка и китаянка, в накрахмаленных белых халатах приветствовали нас у входа в отделение.

— Tuan доктор Туми, — представил меня Филипп.

— О Боже мой.

— Вот именно. Точнее, совсем не “вот именно”. Как можно верить в Бога, увидев этих невинных страждущих?

Невинные малайцы в основном улыбались, прикладывая руку к груди в почтительном приветствии. Tabek, tuan. Чудовищная ягода малины росла у одного юноши из голеностопа, блестящий, сочащийся гноем первичный шанкр. Мальчик лет шести-семи был весь с головы до ног покрыт бородавчатыми опухолями: вторичная стадия фрамбезии. Третичное изъязвление предплечья, крабовидная фрамбезия стоп у одного китайца.

— Женская половина находится за этой ширмой, — сказал Филипп.

— О Господи Иисусе.

— Это называется гунду. Опухоли сожрали глаза. А также твердое небо. Кости поражены. Если хотите, можете потрогать. Это все здоровая кожа. Вас напугало обезображивание. Его уже можно выписывать, больше сделать все равно ничего нельзя. Но кто же захочет его взять, он ведь проклят, потерял глаза. Гангоза, она же язвенный ринофарингит. Запах невыносимый, но для него он уже не существует. Бог в своей неизреченной милости разделался с ним. Ни глаз, ни неба, ни носа. А в остальном все в порядке.

— Кажется, мне надо в…

— Смелее, сэр, вы же писатель, бесстрашный летописец дел Божиих. Ну, этот ведь не так страшен, верно? Деформация фаланг, узлы в надкостнице больших берцовых костей, подсохшие язвы. Никто из них не умирает, знаете ли. Это вам не грипп. Вот это называется нога Мадуры, белая мицетома. Ему бы не полагалось находиться тут, но у нас нет особой палаты для грибковых инфекций. Вот вам длинное красивое слово — хромобластомикоз. Похоже на лодку, обросшую ракушками. Но обратите внимание, на подошву не распространяется.

— Мне, правда, необходимо в…

— Вашей вины в этом нет. Пойдемте, выпьем кофе. Можно даже с медовым бренди, если хотите.

На лужайке меня начали мучить сухие спазмы.

— Наверное, мне не следовало, — сказал Филипп. — Это было непорядочно с моей стороны. Но не мог же я отпустить вас, чтобы вы вернулись и разливались соловьем про райские места. Пусть в Англии узнают, как говорится.

— Что вы имели в виду, — спросил я, когда мы пришли в его кабинет, — когда сказали, что это не затрагивает душу?

— Что? А-а, вы об этом. Мы, конечно, не можем совсем затоптать нашу духовную сущность в землю, но делаем нечто близкое к этому. Загоняем ее как можно ниже и ходим на ней.

— Я понял. — Я с жадностью проглотил приторный китайский кофе, принесенный слугой-малайцем. В больнице прямо у ворот находилась частная кофейня, где торговали местными сладостями и сигаретами. Такие кофейни были повсюду: возле школ, мечетей, наверное, даже возле тюрем.

— Самое страшное я уже видел?

— Ну, есть и не столь впечатляющие штуки. Дизентерия, глисты, малярия и ее болезненные последствия в виде хининовых абсцессов, трипаносомоз, язвенная гранулома половых органов — это довольно неслабое зрелище, любовью заниматься уже никогда не сможете.

— У вас это было? — спросил я.

— Я вам вот что скажу, — ответил он со свирепой ноткой в голосе. — Я с женщиной не имел дела со студенческих лет в Манчестере. Разумеется, все студенты-медики — страшные бабники, ну как же, такие бесстрашные, кости ломают, медсестер трахают, когда начальство не смотрит, танцы-шманцы-обжиманцы. Но потом я понял, что половой акт есть ловушка, мохнатая сеть. Своего рода, расплата за самоуверенность. Я стал бояться человеческого тела. Не как больного организма, который иногда можно вылечить, а как чертовой западни. Я, наверное, не очень ясно выразился.

— Достаточно ясно. Вы хотели сказать, что любовный акт стал вам отвратителен. Язвенная, как ее, половых органов.

— Иногда, хоть и редко, возникает желание, и тогда я иду и смотрю на половые органы Асмы бинте Исмаил, возле которой сидит ее младшая сестра и отгоняет бумажным веером летучих муравьев. И понимаю, что могу без этого обойтись, должен. Весь этот чертов восток находится в западне. Плодят детей, чтобы те заразились фрамбезией. Или проказой.

Дверь кабинета отворилась и вошел китаец в белом халате.

— Это доктор Лим, — представил его Филипп, — а это мистер Туми, английский писатель под видом доктора. Можете снять халат, Кен.

Доктор Лим и я обменялись рукопожатием.

— Моего двоюродного брата, — сказал доктор Лим, — тоже зовут Кен, хотя он предпочитает полное имя Кеннет. Меня зовут Джон, скверное имя дали мне родители, потому что все китайцы для белых людей джоны, это своего рода оскорбительное прозвище. Мы только что приняли больную с менингитом, — сказал он, обращаясь к Филиппу. — Девочка-малайка.

— О господи, значит вся семья заражена, черт побери. Они же все живут в одной крошечной хижине. Да, мне пора. Что вы хотите еще увидеть, Кен? Или уже насмотрелись?

— Если удасться найти рикшу, я пожалуй, вернусь домой.

— Домой? — удивленно спросил он. — Ах, вы имели в виду комнату. Польщен, что вы мое скромное убежище считаете домом. Я могу отправить вас машиной “скорой помощи”, только Юсуфа это безумно напугает. Тут полно рикш, если вы и в самом деле не против того, чтобы воспользоваться столь убогим транспортом.

Итак, пара темных мускулистых малайских ног доставила меня за пятьдесят центов в дом на Букит Чандан. Служанка Мас подметала веником мою спальню. Она была смешанного происхождения, милая девушка ростом не более метра и сорока пяти сантиметров, наверное, очень гордившаяся золотым передним зубом.

— Скоро вернулись, — сказала она по-английски. — Мне убраться надо.

— Как вы хорошо говорите по-английски.

— Выучилась помаленьку. В Малайе много языков.

Как же скверно я писал до сих пор. Через два часа я вынул из пишущей машинки исписанный лист, прочел его с омерзением, затем представил себе бесчисленные скверно написанные страницы всей мировой литературы со времен сожжения Александрийской библиотеки, все скверные и бесполезные книги, загромождающие книжные полки всего мира, больные книги, книги, пораженные фрамбезией и гнойными язвами половых органов, созданные только ради шума и заманки, описывающие неправдоподобную реальность, полные лжи. Куда лучше и проще просто сидеть тут в прохладе под потолочным вентилятором в чисто прибранной комнате с раскрытыми окнами, за которыми солнце, зелень и птицы, что не поют, зная, что скоро вернется Филипп к второму завтраку и что дом есть прекраснейшее слово на всем свете и нет в этом слове никакого подвоха и расплаты за самоуверенность, что оно не поддается анализу, что оно столь же незыблемо, как запах английского цветка.

— Tuan mahu minum? — Юсуф в спортивной рубашке и саронге стоял рядом.

— Minta stengah, Yusof. — Minta значит — буду крайне признателен, будьте столь любезны, нижайше прошу не отказать в удовольствии. И затем: принято с любовью. Холодный виски с водой и сигарета. Написанная страница была вполне сносной, читатели всего мира большего и не требовали. Им бы не пришлась по душе точность языка: морт означает сигнал охотничьего рога, объявляющий о том, что олень убит; мортмейн означает пожизненную собственность на недвижимость; морфолаксис, морфоз, морула и стул Морриса. В комнату вошел китаец, и этого достаточно, раскосые глаза, желтая кожа. Никого не интересует конкретный китаец с гангозой или ногами Мадуры. Мы не хотим пугать наших ближних точностью. Мы не хотим изгнать их из их дома.

— Тяжкое утро? — Мы сидели за обеденным столом под тихо вертевшимся вентилятором. Консервированный томатный суп, холодная местная курятина, картофельный салат, нарезанная папайя на десерт. Пиво, горький кофе.

— Да как всегда. У малайского ребенка с менингитом выступила сыпь, а местный bomoh или pawang, знахарь то есть, сказал, что это тело пишет тайными знаками, красными точками, что не о чем беспокоиться. Через неделю она умрет. Сперва ослепнет, оглохнет, затем умрет. Не важно. Мать на шестом месяце беременности, возможно, в следующий раз родится мальчик. Хвала Аллаху.

— Вам не по нраву Бог, верно?

— Я этим именем называю другого негодяя. Он не пал, нет, он вознесся. Все наше богословие поставлено с ног на голову. Съешьте еще папайи. Хотя не столь уж она и вкусная.

— Да нет, очень даже вкусная. А можно к ней немного шерри?

— Конечно. — Он достал из шкафа бутылку “Амонтильядо” и рассмеялся. — Мой предшественник О'Тул имел повара-китайца. Был этот повар горьким пьяницей, пил главным образом бренди, О'Тулу приходилось держать спиртное под замком. Только бутылку шерри он держал в ящике со льдом. И вскоре заметил, что содержимое бутылки с каждым днем понемногу уменьшается, и решил он повара проучить и стал писать в бутылку каждый день понемногу, чтобы восполнить убыток. Но содержимое бутылки продолжало уменьшаться и, наконец, он вызвал повара и обвинил его в том, что тот прикладывается к бутылке. Повар стал отпираться, говорить, что шерри он не пьет, слишком слабый для него напиток, совсем не то, что добрый старый бренди. Ну, куда же оно тогда девается, спросил О'Тул. А я его в суп добавляю понемногу каждый день, ответил повар.

Прежде, чем я успел изобразить веселый смех, он спросил:

Как вы полагаете, следует ли нам пригласить Махалингама на ужин?

Я был тронут. Он уже говорил “нам”.

— Есть у меня ощущение, что вам не следует пускать Махалингама за свой порог. Почему бы не пригласить его в китайский ресторан или куда-то еще?

— Не-ет, это совсем другое дело. Это будет расценено как уклонение от ответного гостеприимства. Придется его пригласить, но не сейчас. Немного погодя. Вся жизнь есть сплошное откладывание на потом. Хотя нет, не совсем так. У меня сегодня на вторую половину дня назначена операция. Аппендэктомия. Может быть, хотите посмотреть? Все будет выглядеть очень примитивно. Старина Джон Лим с хлороформом и марлей, а я с ножами и вилками и с иголкой и ниткой.

— Спасибо, но я думаю, мне лучше остаться писать. Хорошо тут пишется. Думаю, вам нелегко будет избавиться от моего присутствия.

— Живите сколько хотите. Хорошо, когда приходишь домой к кому-то.

— И хорошо, когда есть кто-то, кто приходит домой. Ну, “кто-то” — неподходящее местоимение, верно?

— Нет, неподходящее. Что хотите делать сегодня вечером? Ко мне после ужина должен прийти мой munshi; он навещает меня каждые две недели, строго по расписанию, правительство платит. Но это только на час. А потом можем сходить в кино.

— Кто такой munshi?

— То же самое, что гуру, учитель. Сайед Осман дал мне задание перевести “Хикайат Абдулла”. На английский, а потом обратно с английского на малайский, а затем мы сравниваем с оригиналом. Это экзамен. Он обязателен, и в случае провала могут дисквалифицировать. Заморозить жалование. Я, честно говоря, жульничаю со стариной “Хикайатом”. Эта вещь переведена целиком в “Исследовательском журнале Юго-Восточной Азии”. Мне остается лишь найти нужный номер в клубной библиотеке. А затем, когда дело сделано, вернуть журнал на место. Хотя конца этому не видно.

— О чем эта вещь? — При упоминании о неизвестной мне доселе книге на незнакомом языке я навострил уши, с некоторым сожалением почувствовав себя книжным червем. Неважно даже, что за книга, роман, пьеса — все съем.

— Это — автобиография munshi, учившего сэра Стэмфорда Раффлза[314]. Он написал историю своей жизни, но большая часть книги посвящена Раффлзу. Белый строитель империи показан глазами туземца.

Явно материал для романа. Знакомое чувство вспыхнуло во мне.

— Он обожал старину Раффлза, и было за что. Он построил Сингапур своими руками.

— Могу я посмотреть ее? Перевод, разумеется.

— Конечно.

В тот вечер лежа на кровати под вентилятором, я читал краткую автобиографию. Роман о Раффлзе, служащем Ост-Индской компании, вырвавшем Яву из рук Франции во время наполеоновских войн, правившем ею как добрый ангел, затем захватившем Суматру, затем договорившемся о покупке болотистой земли под названием Сингапур. И какова же была награда за все это? Ничего, кроме лихорадки, кораблекрушения и преждевременной гибели. И лишь рассказ о его жизни, написанный этим ипохондриком мусульманином Абдуллой. Я уже видел мой роман размером примерно в сто тысяч слов написанным, напечатанным, переплетенным, выставленным в витринах книжных магазинов, видел восторженные отзывы о нем и исполненную зависти критику. “Король львиного города”, автор Кеннет М. Туми. Или нет, лучше “Господин восточных морей”. Я уже держал эту книгу в руках в моем воображении, перелистывал ее, зачитывал вслух:

“Сильно лихорадило сегодня к вечеру. Пламя свечей трепетало от дуновения первых порывов муссона. Рука его дрожала, когда он посыпал песком последнюю страницу отчета, отправляемого ОИК в Лондоне. Ящерица с писком взобралась вверх по стене.”

Боже мой, какое вдохновение тогда на меня нашло. И, конечно, я помимо прочего, ясно понял, что написание романа о старой Малайе вынудит меня остаться тут и никуда не уезжать. Разве лишь на экскурсии в музеи где-нибудь в Пинанге и Малакке, но писать только тут, в этой простой комнате, tuan mahu minum, редкий случай сегодня утром в rumah sakit, дома. Рассказы можно писать где угодно, а для романа нужна база. Нет, “Огни восточных небес”. Нет, “Строитель острова”.

“Я, чье имя Абдулла, по ремеслу мунши, то есть, учитель языка, сижу с пером в руке и вспоминаю. Чернила сохнут на кончике моего пера, но слезы вновь увлажняют его. Я вспоминаю моего старого господина, оранг патеха, то есть белого человека с далекого холодного острова, того, кто был мне отцом и матерью и кто оставил меня в одиночестве, которое лишь память способна усладить.”

Ей-богу, напишу его. По утрам роман, вечером — рассказы. Буду платить половину месячной платы за жилье и стол. “Город льва”, вот окончательное название. Я уже видел иллюстрацию на суперобложке: миловидный усталый человек в костюме времен регентства склонился над планом города вместе с помощником-китайцем, а на заднем плане китайские кули расчищают мангровые заросли. Ей-богу, готовая книга, осталось лишь написать ее. Я решил, что можно вздремнуть, пока Филипп не вернулся к чаю.