Силы Земные

LXVII

Мне необходимо было заняться своими делами. Тем не менее я написал Карло длинное соболезнующее письмо в управляемый монахинями санаторий в Белладжо на озере Комо, куда его отправили на поправку. Ответа я не получил. Я путешествовал, старел и, хотя теперь весь мир знал о моей гомосексуальности, вернулся к привычному одиночеству. В начале октября 1958 года Карло, которому врачи разрешили вернуться к своим обязанностям, пусть и в сильно облегченном виде, прислал мне телеграмму. В ней мне приказывалось провести с ним день в “Отель де Пари” в Монте-Карло. Его секретарь все устроит. Я готов был ослушаться приказа, поскольку уже был приглашен Его величеством королем Марокко на банкет и прием, устроенные в честь государственного секретаря США в Рабате. Но любопытство, стыд и даже чувство привязанности возобладали. Я полетел в Барселону, а оттуда — в Ниццу. Я ехал в такси по Корниш. Море было спокойное, небеса чисты, воздух ласкающий. В гостинице мне сообщили, что их преосвященство уже прибыли. Меня проводили в мою комнату, а затем в его апартаменты.

Карло было уже за семьдесят, он был благородно жирен, восхитительно безобразен и выглядел явно выздоровевшим. Одет он был в красную сутану согласно своему сану. Как я понял, он приехал один. Он предложил мне виски, редкий сорт “Старой смерти”.

— Мне сообщили, что казино забронировали какие-то приезжие нефтяные шейхи, — сказал он. — Я этого не понимаю. Вы что же, неверных уважаете больше, чем князя вашей собственной церкви? Тогда они позвонили и сообщили мне, что Его высочество Хуссейн ибн Аль-Хаджи Юсуф или как-то так почтет за высокую честь, если вы составите ему компанию. Значит, так. Сперва сыграем. А затем пообедаем. Тебя это устраивает?

— Сколько лет прошло с тех пор как мы здесь были? Сорок?

— Сорок. Тогда нас было трое.

— Да, трое. — Я почувствовал, что третье имя упоминать не следует, на нем лежит табу. — Как ты себя чувствуешь, Карло?

— Неплохо. Ты понимаешь, что близится момент истины?

— Ты имеешь в виду скорую смерть в Риме?

— Да, да, да. Помнишь, как перед войной в Монете мы говорили о греческой трагедии? Я вот только не помню, дошли ли мы до обсуждения термина “гордыня”.

— По-моему, нет.

— Выпей еще виски. — Он разглядывал меня, сидя в бархатном кресле. — Наливай сам, сколько хочешь. Ты худой. И старый. Сколько тебе лет?

— Шестьдесят восемь.

— Старый, а к тому, о чем я говорил, так и не пришел. — Он говорил загадками.

Откровения так и не было.

— Откровений человеческой низости было в избытке.

— Человеческого гадства, — неожиданно шутливым тоном заметил он. — Ползучей низости. Ты знаешь отчего я заболел?

— Я догадываюсь…

— Многие так считали. На самом деле это было изнурение самой тяжкой битвы за всю мою карьеру. — Его английский теперь звучал с куда более заметным британским акцентом, чем когда-либо прежде. Он теперь напоминал интонациями голос бывшего архиепископа Йоркского, хотя в отличие от последнего был не гортанным, а шел из живота. — В одной бедной семье в Новаре был ребенок буквально истыканный как сыр адскими созданиями. Только уймешь или утихомиришь одно из них, как на его место тут же приходит другое. У них были обычные дурацкие клички — Попо, Кадзо или Строндзетто[626]. Обычное дурацкое мелкое богохульство. Потом в один прекрасный день они все вдруг смолкли, как будто услышали в коридоре приближающиеся шаги своего строгого начальника. Я тоже стал ждать и вскоре услышал интонации настоящего хозяина. Очень начитан, знает множество языков, вежлив. Он цитировал проклятую статью с большой точностью. Он со скучающим видом проделал несколько фокусов по вызыванию духов. Он выключил электричество, а затем снова включил его, показав мне на потолке своего рода фильм о моей прежней жизни, сопровождаемый скверными запахами, за которые он извинился, сменив их затем запахами нашего сада в Горгонзоле. Он очень благочестиво читал слова обычной мессы и одновременно пожирал тело ребенка, на чьем лице застыла своего рода комическая улыбка.

— Пожирал?

— Конечности его на глазах истончались, а живот надувался как пузырь, я знал, что он вот-вот лопнет, как у отравленной собаки. Я почувствовал собственное бессилие. Он знал римский ритуал куда лучше меня. Напряжение страшно изнурило меня, к тому же я тогда постился. Напряжение длилось много дней, прерываясь лишь несколькими часами отдыха. Я не использовал обычный порядок экзорцизма. Я лишь молился, молился и потерпел поражение. Он произнес “vale sancte pater”[627] и сломал ребенку шею. Как кролику. Неудивительно, что я заболел.

— Он говорил по-латыни?

— По-латыни. А затем лишь хрустнула шея несчастного ребенка и наступила тишина.

— Только к одному человеку обращаются словами “Святой отец”. Может ли дьявол говорить правду?

— Отец лжи? — Он сильно пожал плечами. — Если он всегда лжет, значит должен когда-то говорить и правду. Но дело в том, что он не всегда лжет, и именно поэтому он есть великий лжец. — Помолчав, он добавил. — Гордыня, гордыня. Ну что, пошли играть?

В вестибюле отеля Карло встретили поклонами, он благословил присутствующих. Один или двое американцев в рубашках с расстегнутым воротом просто глазели на него, один произнес: “Вот так сюрприз, коммунистический поп”. Но Карло этого не слышал. Он подошел к конной статуе Людовика XIV и погладил поднятую переднюю ногу коня. Через сорок лет она сияла как золотая. — Я прошу не о той удаче, о какой ты думаешь, — сказал он, — да и вообще ни о чем не прошу, — опять же загадочно добавил он.

Мы вышли на улицу: вечер был теплым. Мы перешли площадь, отделяющую гостиницу от казино, Карло по пути благословлял всех встречных.

Маленькое игорное княжество, пережив период некоторого упадка, во время которого его популярность была превзойдена Ниццей, Антибом и Канном, теперь вновь оживало, главным образом, благодаря своему правителю[628]. Его недавняя женитьба на леди из хорошей филадельфийской семьи, достигшей мировой славы в качестве киноактрисы[629]; его приятельство, позднее расстроенное, с вульгарным, но везучим греческим богачом[630], желавшим присоединить Монако к своему огромному флоту; его поддержка океанографии и искусств — все это приносило крошечному государству новую славу, обаяние на зависть его великой соседке Франции, косо смотревшей на его процветание и независимость. Казино обычно заполненное публикой в тот вечер было тихим как церковь или мечеть. Приезжие арабы, казалось, ради безопасности или исключительно для того, чтобы нагло продемонстрировать свое богатство, настояли на том, чтобы все игорные залы, кроме одного частного забронированного ими, были закрыты. Нас с поклонами проводили в это игорное святилище в стиле рококо. Князь в своей мудрой щедрости восстановил обычай, согласно которому серьезных игроков снабжали напитками, и Карло с готовностью принял бокал пенного “Мумма”, который ему с почтительностью подали. Там же стояли, потягивая апельсиновый сок, десять или около того магнатов пустыни в белых бурнусах. Трое из них были в темных очках, которые они не снимали даже при мягком свете люстр, и именно их представил Карло и мне сладкоречивый функционер в костюме из Сэвил-роу[631] и старом итонском галстуке. Их высочества шейхи Файсал ибн Сайед, Мохамед ибн Аль-Мархум Юсуф, Абдул Хадир ибн аль-Хаджи Юнус Редзван. Его фамилия, как я помнил еще со времен Малайи, означала то же, что и имя княгини Монако. А вот и она, на мягко подсвеченном портрете на стене. В памяти моей проплыл романтический мотив несчастного Доменико: он был автором музыки к фильму “Нет выхода”, в котором она в своей прежней инкарнации играла вместе с Кэри Грантом. Карло золотой ручкой выписал чек банка Святого духа и ему с поклонами вручили фишки высокого достоинства.

— В рулетку? — предложил Его высочество шейх Абдул Хадир.

Князь римско-католической апостольской церкви ответил:

— D'accord, pour commencer[632].

Несмотря на небольшое число игроков присутствовала команда крупье в полном составе — по одному в каждом конце стола, по двое рядом в середине, где стол был вогнут, образуя талию, и chef de partie на своем высоком троне.

— Messieurs, faites vos jeux. — Колесо завертелось, шарик из слоновой кости упал в деревянный резервуар и затем покатился против хода колеса. Карло подал три фишки и попросил поставить на номера, оканчивающиеся семеркой. Крупье послушно поставил на 7, 17 и 27. Шейхи поставили по максимальной ставке, каждый по шестьдесят тысяч старых франков на en plein, a cheval, carre[633]. Я с самоуничижительным жестом скромно поставил на chance simple[634], дав понять, что я тут так, не сам по себе играть пришел.

— Les jeux sont faits, rien ne va plus.

Шарик потерял скорость, начал стукаться о ромбовидные металлические края резервуара, зашатался как пьяный, не зная куда упасть, докатился до колеса, протиснулся сквозь металлические барьеры пронумерованных ячеек и, наконец, замер.

— Dix-sept, noir, impair et manque,[635] — объявил крупье. Фишки сгребли в сторону Карло; он, казалось, этому был не рад.

Он, казалось был не рад и тогда, когда пробуя ставить на chances multiples — transversale, carre, a cheval, quatre premiers, sixain, colonne, douzaine[636] — выиграл намного больше, чем проиграл. Один из младших шейхов, имени которого я не знал, спросил на очень хорошем английском:

— Деньги будут розданы нищим, Ваше преосвященство?

— Нищих всегда при себе имеете[637], — загадочно, как и вообще в тот вечер, ответил Карло.

— Trente-et-quarante? — предложил шейх Файсал ибн Сайед. Что ж, теперь trente-et-quarante, игра богачей. Мы перешли к щитообразному столу с черным и красным ромбами, стрелой для couleur и шевроном для inverse. Двое крупье ушли прохлаждаться, они тут были не нужны. Банкомет вынул шесть колод карт и распечатал их. Он стасовал сперва каждую колоду в отдельности, затем все вместе. Почти с коленопреклонением он предложил Карло снять. Карло снял. Карты были брошены веером на стол.

— Messieurs, faites vos jeux.

Большие ставки были сделаны на красное и черное, couleur и inverse пока проигнорировали. Банкомет разложил карты двумя рядами, в верхнем ряду черные, в нижнем — красные. Мы с усталым безразличием следили за игрой. Карло курил “Ромео и Джульетту”. В верхнем ряду вышло 37, в нижнем — 32.

— Rouge gagne. — Карло выиграл. Карло продолжал выигрывать.

— Noir-couleur, noir-inverse, rouge-couleur, rouge-inverse. — Он немного проиграл, но гора фишек росла.

— Дьявольское везение, как у нас принято говорить, — заметил шейх Файсал.

— Только дьяволу везение и требуется, — ответил Карло, пополняя копилку своих афоризмов. — Богу в нем нет нужды. Ну что, сделаем перерыв и освежимся? — Мы сделали перерыв.

Мы выпили шампанского и закусили очень красиво сделанными, но совсем не сытными канапе. Шейх Абдул Хадир рассказал по-французски анекдот о Моисее, заблудившемся в пустыне и приведшем народ туда, где не было нефти.

— А есть ли какая-то мистическая связь между Аллахом и нефтью? — спросил Карло. Шейхи вопросом этим были оскорблены, что выразилось в их еще более показной сердечности. Chef de partie подсчитал выигранные Карло фишки и шепотом на ухо назвал ему сумму выигрыша. Карло кивнул и изрек:

— Неправедно нажитые барыши церкви против таких же барышей сынов пророка. Я готов поставить на карту все. Кому из вас, джентльмены, угодно сыграть?

— О какой сумме идет речь? — спросил шейх Файсал. Карло назвал ему сумму. — Это много, очень много. Но не слишком много. Неисчерпаемы богатства земли благословенной Аллахом. А ваша церковь основана на камне небогатом полезными ископаемыми.

— Tu es Petrus, — процитировал Карло, — non petroleum[638]. Можете поставить в десять или двадцать раз больше моего. Если я выиграю, деньги пойдут нищим.

— Нищим христианам, — сказал шейх Файсал.

— Или нищим мусульманам, если хотите. Нищета — сама себе религия.

— Очень хорошо. Прямо сейчас?

Карло допил свой бокал и слегка рыгнул. — Мистер Туми может председательствовать при церемонии.

— Он — христианин.

— Не вполне. — И Карло быстро посмотрел на меня, как мне показалось, с угрозой.

— Давайте лучше попросим monsieur le chef de partie. У него своя собственная религия. Ну и следует с уважением отнестись к его ремеслу.

— Хорошо.

Мы подошли к обычному обитому сукном столу, на котором стояла лампа с абажуром. Карло сел. Шейх Файсал тоже сел. Chef поклонился и тоже сел. Крупье с поклоном принес новую колоду. Chef, священнодействуя, распечатал ее.

— Я ставлю сумму в один миллион шестьсот семьдесят пять тысяч франков, — объявил Карло.

— Для ровного счета я ставлю двадцать шесть миллионов. Туз — высшая карта?

— Воистину.

Колоду стасовали и сняли. Все кроме Карло, попыхивающего сигарой, затаили дыхание. Первым тянул карту шейх Файсал. Он вынул десятку треф. Карло вытянул даму червей.

— Поздравляю вас, Ваше преосвященство. Выпьем за нищих?

— Погодите, — ответил Карло. — Лучшее из трех. Идет?

— Как вам будет угодно.

Карло вытянул тройку пик, шейх — семерку бубей. Колоду снова перетасовали. Шейх вытянул короля червей. Карло вытянул восьмерку той же масти.

— Deo gratias, — прошептал он. И затем, уже громко. — Можем мы все-таки выпить за нищих?

— Как вы уже сказали ранее, Ваше преосвященство, нищих всегда при себе имеем.

Поклоны, поклоны, поклоны. Когда мы переходили площадь, возвращаясь в “Отель де Пари”, я сказал:

— Я заметил, что ты суеверен. Веришь в Schicksal или кисмет, как называют это арабы. Что все это значило?

— Это значило, что я играл в последний раз в жизни. А что касается другого, нет. Мы свободны.

— Я в это больше не верю. Мы не свободны. Мы прокляты.

— Не вполне, как я уже заметил ранее. По крайней мере, христиане. Давай поужинаем.

Поклоны, поклоны, поклоны. Хрусталь и свет. Сорок лет тому назад элегантных леди тут было больше. Простого вида женщина с рыжими волосами жевала, раскрыв рот. На столе ее стояла кока-кола в красивом запотевшем от холода серебряном ведерке. На какое-то время глаза всех сосретодочились на Карло. Он был голоден и и не скрывал этого. Как будто играл роль прелата-сибарита. При свете люстр в стиле belle epoque кардинальский перстень его сверкал как молния, он пил вино с таким наслаждением, словно это в последний раз. “Дом Периньон” к рыбе, “Кортон Блессанд” к мясному, “Бланкетт де Лиму” к десерту.

— Прощальное пиршество, своего рода, — сказал я. — Сперва предстоят похороны, а уж затем — конклав. Какие новости?

— Он завтра умрет. С одних похорон на другие. — Дюжина мясных фрикаделек, затем кровяные колбаски, затем опять страсть к морским гадам, затем щавель.

Я проглотил шестую, последнюю на сегодня устрицу.

— С чьих похорон?

— Сестры. Ты о ее смерти не слыхал. Ну, конечно, где уж тебе было за этим следить. Сестры мой, говорю тебе. Она до самой смерти верила, что мы с ней единокровные. Теперь уже обманывать некого.

— Я с ней говорил по телефону. В день этой адской премьеры. Последними ее словами было, что Доменико, наконец, увидел свет. Поверь мне, моей вины в этом нет.

— Никого больше обманывать нет нужды. Она много бредила перед смертью. Мать-настоятельница, говорящая в потолок о грехах плоти. Она плакала.

— Она не совершила никаких плотских грехов.

— Потому, наверное, и плакала. Ты ничего не ешь.

— У меня почти пропал аппетит. Я знаю, что во время конклава кормят самой скверной пищей. Длительность конклава измеряется скверностью кухни.

Телячьи почки на вертеле. Карло с одобрением глядел как их поливают горящим коньяком.

— В аду мы едим, — сказал он. — А в раю нас едят. Кто это сказал?

— Не знаю. По-моему, очень глупый афоризм. — Он кивнул, как будто вычеркивая его из книжки своих изречений. — Как ты думаешь, выберут тебя?

— Избранный, — ответил он, жуя почку, — должен выказать великое смирение и объявить себя недостойным святого бремени. Выбирает Святой дух. Но выбирает он из числа грешных людей. Может быть я и не достоин, но мне необходимо многое сделать. Это гордыня или нет?

— Ты хочешь сказать, что собираешься хорошенько проветрить церковь. Святой дух ведь появляется в виде ветра, не так ли? Люди грешны. У тебя есть враги.

— О, у всех есть враги. К счастью, враги разобщены по многим причинам. Они не составляют единой армии, бряцающей доспехами в едином ритме. У меня есть враги капиталисты, но есть и враги марксисты. Одухотворить “Коммунистический манифест” — это же для них немыслимо. Объединение церквей. Перевод литургии на живые языки. Те, кто не хотят новшеств в одних областях, готовы принять их в других. Враги нейтрализуют друг друга. А вот, возможно, куда лучшей вещью является отсутствие друзей.

— Что ты имеешь в виду?

Он молчал, пока не принесли десерт: чернослив в ликере и безе с “шантийи”. Он так и не ответил на мой вопрос.

— Времени, — сказал он вместо этого, — осталось немного. Врачам не нравится состояние моих артерий. Я должен соблюдать диету. Если бы мне дали еще лет пять, даже четыре…

— А почему ты сказал, что лучше не иметь друзей?

— Ни друзей. Ни братьев, ни сестер, ни отца, ни матери. Как Эдип, помнишь? — Он выплюнул косточку от чернослива на ложку. — Если Бог может смириться с одиночеством, то и слуга его сможет. Не хочу никого из вас.

— Повтори это.

— Я вас не хочу. Вы — помеха. Ты это можешь понять? Я выбираю одиночество. Что бы ни случилось, в Милан я не вернусь. Если Святой дух отвергнет меня, приму схиму. Если не стану высшим, пусть стану низшим. Но в любом случае — одиночество.

— Значит, это — прощальная трапеза. Обряд отвержения. А было время, когда ты называл меня братом.

— Бог избавил меня от братьев.

— И от сестер?

— Я не хочу вас. Никого из вас.

Я безнадежно глядел на него, пока он ел свой десерт с “шантийи”. На губах у него остались белые следы десерта.

— Ну что ж тогда, — глупо произнес я. — Nunc dimittis[639]. Могу я пожелать тебе, нет не удачи, это не подходит, так ведь? Удача — это только для казино. — Я аккуратно сложил свою салфетку. Я встал и произнес:

— Vale, sancte pater.

Кажется, он оскалился, а может быть просто жевал. Тогда я пошел в бар, предоставив ему оплачивать счет.