Силы Земные

LXXVIII

Итак, как я уже сказал много глав тому назад, начался восемьдесят второй год моей жизни. Али привез меня из Луки в Лиджу и запарковал машину у гаража Персия. Я вышел и встретил поэта-лауреата Доусона Уигналла, мило болтавшего с двумя младшими детьми Чикко Гримы. Они не понимали английского, а он — мальтийского. Сошлись на итальянском. Они знали, что значит gelato[688]: они это называли gelat. Уигналл дал им немного мелочи в мальтийской валюте, и они побежали в маленькую лавочку на углу. Уигналл, улыбаясь, подошел ко мне. Он был одет в кремовый тропический костюм и держал в руке трость.

— Так значит, все обошлось? — спросил он. — Мне уже рассказали, что с вами случилось. Прекрасно. Избавились от него, да? Без него куда лучше. Слишком уж он вас, как бы это сказать, стимулировал, что ли. Добро пожаловать домой, в милую сонную Англию.

Я впустил его в дом и вошел сам, затем проводил его в бар. Ему у меня понравилось.

— Очень элегантный дом, — заметил он. — Прекрасное место для партии в бридж. Очень красивое дерево вы подобрали для стойки бара. Да, джин с тоником. Благодарю вас. Прекрасно. — Мы сели за стол.

— Да, уехал наконец-то, — ответил я. — Почти десять лет прожил со мною с перерывами, убегал, снова возвращался, не слишком раскаиваясь. Я по своей слабости всегда принимал его. Он не лишен некоторых приятных качеств. Хотя в последние годы они становились все менее и менее заметны.

— И кто же теперь станет за вами присматривать?

— О, я справлюсь как-нибудь. С помощью Али. Вот останусь ли я здесь, это другой вопрос.

— О, так возвращайтесь же домой. И дорогую Ортенс возьмите с собою. Очень достойная женщина. Ей там очень неуютно. Там была выставка ее работ, знаете ли, в галерее Саутхолл. Включая и замечательный барельеф, сделанный ею для Милана, который миланцы по-идиотски отвергли. Она теперь считается одной из немногих настоящих британских скульпторов двадцатого века. Я увидел силу ее работ, когда впервые встретился с нею в Нью-Йорке. Я почувствовал и ее собственную силу. И ее обаяние. И изысканность.

— Ну, я ведь сюда приехал из-за Джеффри, — ответил я. — Ему не нравился Гибралтар, где мы застряли на две недели, организуя перевозку мебели. В Штаты он тоже не хотел возвращаться. По своей наивности он думал, что Англия может принять его с распростертыми объятиями. Он всегда был наивен, когда дело касалось нарушения моральных норм и законов. Как ни странно, он никогда не понимал законов. Наверное, это как-то связано с его валлийским происхождением. Он, в самом деле, полагал, что мы можем остаться жить в Танжере после всего, что он натворил. Выжмем все из этих ублюдков, так он говорил.

— А что он натворил?

— Нечто невообразимое. Мы были приглашены на вечер в королевском саду в Рабате. Он публично оскорбил Его Величество. Обозвал его восточником и предложил подраться с ним. Пьян был, разумеется. Король уже готов был обратить все в шутку, не зная смысла слова “восточник” и принимая агрессивность за своего рода любовь. Но там были и приближенные, которые все прекрасно поняли. Полиции в Танжере было приказано арестовать его за малейшую шалость. И его сексуальные привычки стали, знаете ли, агрессивными. Он прочитал де Сада и решил попробовать некоторых добавок попроще в придачу к извращенным утехам. Он зашел слишком далеко, но полиции об этом еще не стало известно. Я его отправил самолетом в Гибралтар и велел дожидаться меня в отеле “Скала”, пока я не разберусь с его делами. Из гостиницы “Скала” его, разумеется, вышвырнули. Да и из других гостиниц тоже. Он иногда бывает крайне несносен.

— Да, нелегкое это дело, — заметил Уигналл, — очень нелегкое. Мы все иногда ведем себя чертовски глупо. Проснувшись сегодня утром, я почувствовал, что очень не рад тому, что случилось вчера вечером. Я ведь тоже был не на высоте, не правда ли? Разумеется, все были взвинчены. Да и еще этот нелепый мальтийский поэтишка. И эти двое великовозрастных детей со своим сексом и кока-колой. Мне очень жаль, что я сказал то, что сказал.

— Да ладно, ничего страшного. Я лишь хотел сказать, что стихи есть вещь большой эмоциональной плотности. Бросаться небрежно, знаете ли, тем, что вызывает горькие слезы…

Кажется, он не понял, о чем я толкую.

— Этого я не помню. Меня другое обеспокоило. Это было крайне безвкусно, но, разумеется, я забыл, что это имело отношение лично к вам и тому подобное.

Теперь уже я не понимал, о чем он толкует.

— Не помню, — сказал я. Ему бы следовало предать инцидент забвению. Но вместо этого он изрек слово, которое, как я помнил, он сказал и вчера вечером, только не помню в связи с чем.

— Да эту чушь про антропофагию, — сказал он. — Это было крайне бестактно с моей стороны.

— Ах, ну конечно, вспомнил. Я даже подумал, что это довольно забавно. Про консервы из человечины с этикеткой “Манч” или что-то в этом роде.

— Если честно, то я не верю, что каннибализм был когда-либо широко распространенным явлением, знаете ли. Каннибал — это просто оскорбление, наносимое врагу, в стиле Золя, знаете ли. Золя обозвал каннибалами парижскую чернь. Это — просто метафора. Всегда. Или почти всегда.

— Да, пожалуй так.

— Ну и довольно об этом, — сказал он. Он жадно допил свой джин с тоником. Али уже стоял за стойкой бара и налил ему новую порцию. — Покорнейше благодарю. Прекрасный парень у вас, сразу видно. Уже и полную миску льда заготовил, и все прочее. Нет, — сказал он на английский манер, даже не пытаясь чему-либо возражать, — я встретил этого приятеля в Колумбийском университете, он говорил, что знает вас, очень тепло о вас отзывался. Черный парень, зовут его, помнится, Ральф, фамилия какая-то валлийская, да, верно, Пемброк, прямо из книжки “Простофиля Вильсон”[689]. Хорошая книжка, между прочим.

— Боже милостивый, — произнес я, — Боже милостивый. Ему же полагалось теперь быть каким-нибудь африканским диктатором. Он ведь и африканское имя принял на полном серьезе. Очень зрелый студент, исключительно зрелый. Наверное, взял хоть что-то от своей несчастной сестры, та тоже была очень зрелой студенткой.

— О нет, Туми, не студент. Профессор. Во всех американских университетах теперь пооткрывали кафедры так называемых черных исследований, знаете ли. Ральф, как же его, да, Пемброк, очень на высоком счету у них. В самом деле, был в Африке, работал там, говорит на суахили и прочая дребедень. Он показал мне африканскую мессу.

— Простите, как вы сказали?

— О, ну будет вам, Туми, африканскую мессу. Он мне показал фильм о ней. Очень профессионально сделанный фильм, озвученный, цветной и все такое, но снятый скрытой камерой, знаете ли, как фильмы про диких зверей снимают, об одном племени, которое не очень любит, когда его снимают во время, я полагаю, того, что они считают своим святым обрядом. Вам во время ваших странствий доводилось это видеть?

— Нет, только слышал об этом. Про новшества, введенные в Кампале и тому подобное. Так как же это было?

— Видите ли, — он засучил ногами так, словно у него зудела задница, — некоторые вещи непереводимы, как вам известно. Пемброк сам мне это потом хорошо разъяснил. Не во время показа, ибо тогда все это колумбийские фуззи-вуззи орали “так их, мэн” и тому подобное. Потом. Некоторые из местных языков не могут выдержать груза западной теологии.

— Вы имеете в виду, что они не умеют считать дальше двух? Это очень неудобно, я всегда так считал, как же им объяснить про святую троицу и тому подобное. Продолжайте, это очень интересно.

— Интересно. Я понимаю. Очевидно, вы ничего не знаете. Наверное, мне не стоило этого касаться. Африканскую мессу, видите ли, служат со всеми регалиями, состоящими из львиных шкур, петушиных перьев, с барабанным боем, топаньем и криками. Освящение причастия выглядит крайне варварски на взгляд западного человека. Это мое тело, это моя кровь, это они видят, но никакого преосуществления в хлеб и вино для них не существует. В этом фильме мы видели священника, настоящего рукоположенного священника несмотря на его мощную черную мускулатуру и причудливый головной убор, освящающего настоящие плоть и кровь.

— О Иисусе.

— Вот именно. Тело и кровь Спасителя, настоящие. Кусочки жареного мяса, возможно, дикой свиньи и тыквенная бутыль теплой свиной крови. Для них это в порядке вещей, никаких фокусов с причастием. Очень ритмичный язык. Крест с нарисованным на нем Спасителем, а к нему приколоты булавками маленькие кусочки мяса и под ним тыквенная бутыль, как-будто для сбора его крови. Очень успешная церемония, настоящий религиозный пыл, прямо как на американском юге, знаете ли. Благословенно Ватиканом, прекрасный цвет Кампальского новшества. Вы понимаете, о чем я толкую, Туми? Пемброк говорил что-то о затруднениях в литургии, о том как растолковать им, что есть Дух святой. Он говорил, что чаще всего они понимают это, как нечистый дух, табуированный дух или что-то в этом роде. — Скажите, — спросил я, — а где все это происходило?

— В небольшом анклаве в Рукве, где работал Пемброк. Племя омо или ома, или что-то похожее. Некоторые из них понимали все это дело про плоть и кровь слишком уж буквально. Думаю, что я уже рассказал вам достаточно. Теперь вы понимаете, возможно, почему я считаю, что вам следует забрать вашу очаровательную и талантливую сестру из Америки, где полно очень агрессивных черных. Так их, мэн, бей белых ублюдков. Она говорит много опасных вещей. Ральфу Пемброку следовало бы заткнуться. Ему-то уж должно быть известно. Есть вещи, которых не следует говорить определенного рода людям.

— Вы хотите сказать, — спросил я, — что вы рассказали мне о судьбе моего несчастного покойного племянника? И его жены?

— Я ничего такого вам не рассказал, если не считать того, что ваша очаровательная сестра очень крепко кое-что вбила себе в голову. Я слышал о вчерашнем визите архиепископа к вам, надеюсь, что не последнего, и о том, что он вас просил сделать. Об этом была небольшая заметка в мальтийском “Таймс”. Наши американские друзья называют это “пороть горячку”. Вам не следует даже начинать обращать Его покойное святейшество в святого, не посоветовавшись прежде с вашей сестрой. Вот и все, что я вам хотел сказать.

— На самом же деле вы говорите мне то, что я сам уже говорил: что мой племянник Джон и его жена Лора не были убиты террористами. Вы на самом деле говорите мне, что они были убиты с помощью дистанционного убийственного орудия из Ватикана. Вы ведь именно это мне пытаетесь сказать?

— Вашему старому другу Пемброку пришлось все рассказать ей, знаете ли, все. В каком виде были найдены их тела. О, возможно они и были убиты террористами вооруженными ножами вместо винтовок. Но террористам, знаете ли, не свойственно вырезать из тел жертв маленькие кусочки плоти. Они просто убивают. Ну, иногда еще насилуют, когда есть время. Грабят всегда, на это времени всегда хватает, Туми.

— Никаких доказательств этого не имеется.

— О нет, никаких. Никаких доказательств того, что вашего злополучного племянника и его жену использовали в качестве жертв для таинства святого причастия. Но ваша сестра, потерявшая глаз из-за преждевременной скорби, мне все об этом известно, мы много с нею беседовали, Туми, ваша сестра подобно многим женщинам мыслит довольно прямолинейно. Вам известно, что католики посмеиваются над англиканской церковью…

— Я — не католик.

— О, еще какой. Вы ведь не протестант, не иудей, а также не увлекаетесь этими дурацкими детскими играми в дзен-буддизм. Кем же вам еще быть, как не католиком. Вам никогда не приходило в голову, что Генрих порвал с католицизмом потому, что католическое блюдо чересчур уж остро для людей с умеренными вкусами? Особенно для британцев. А тут еще папа, дорогой покойный готовый к канонизации с вашей помощью, боже упаси, Григорий Семнадцатый, стремящийся выбросить на помойку все эти старые фетиши, все это мумбо-юмбо, не самое подходящее слово в данной ситуации, чтобы приблизить веру к народу. Исследуйте исторический смысл веры, Туми, и волосы дыбом встанут. Все кончается джунглями. Или вульгарным скаузом[690].

— Чем, чем?

— О, я был на одном из этих проклятых фестивалей поэзии. Какой-то ливерпульский волосатик в очках встал и начал читать что-то вроде: “Когда я чуйствую Ево убойнейшую силу, я верю в то, что вознесусь на гору, не в могилу”. Это, Туми, должно было быть двадцать третьим псалмом. Бросьте вы это дело, вернитесь к писательству, не ройте слишком глубоко, пытаясь докопаться до смысла слов, которые этот мальтийский поэтишка обрушил на нас вчера, как же, помню: родина, долг, любовь и тому подобное. Вам и вашей сестре, Туми, следует вернуться домой. Выпью-ка я еще, на посошок.

Али вышел. Я налил Уигналлу.

— Он был верен своему свету, — сказал я. — Свету Христа. Я не могу его винить.

— Положим, не можете, но ваша сестра винит его, да еще как. Это очень опасное дело, Туми. Hoc est corpus meum[691] — на слух невежд звучит как фокус-покус. Пусть и остается фокус-покусом, чем дальше, тем лучше.

— Ваша церковь, — заметил я, — предвидела реформы Карло.

— Моя церковь знала, что делала. Она знала, что превратится просто в элитный английский клуб. Вы можете смеяться над ней, но это безопасная церковь, не такая как ваша. Она тепловата, ибо знает, что пламя жжется. Она считает, что пламени место в камине Адама, а не в его ладонях. Никогда не презирайте тепловатость, Туми.

Зазвонил дверной звонок.

— Да, мне пора, — сказал он, — допивая свой джин и дергая двойным подбородком, — к вам другой визитер пришел.

Вошел Али и сказал: “Полиция”.

Я проводил Уигналла до дверей, где стоял инспектор полицейского участка, расположенного напротив; в руках он держал бумаги. Он поднял руку, приветствуя нас обоих. Уигналл отсалютовал ему тростью, произнеся “прекрасно!”. Я пригласил инспектора войти. Он отказался, заметив, что дело того не стоит. Уигналл пошел обедать в дом представителя Британского совета, весело помахивая тростью всем встречным на Трик Иль-Кбира.

— Мне поручено канцелярией премьер-министра кое-что проверить у вас, сэр, — сказал инспектор. — Джентльмен, живший у вас, уже уехал? Я имею в виду джентльмена, жившего в вашем доме.

— Он улетел в Соединенные Штаты сегодня утром. Он не вернется.

— Ну, тогда все в порядке. Он просрочил визу на три дня. А ваш слуга-марроканец тоже скоро уедет?

— Он у меня служит. Он останется.

— Сэр, письмо из канцелярии премьер-министра говорит, что вам предоставлено право на постоянное местожительство без права нанимать кого-либо на службу.

— Я и не собираюсь.

— Тогда все в порядке. У вашего слуги тоже просрочена виза и он должен уехать. Он работает у вас по найму. Это не дозволяется. Вы можете нанимать только мальтийских граждан. Письмо у меня с собой. Может быть, вы можете зачитать его ему и разъяснить в чем дело?

— Ему необходимо уехать? Мне это не приходило в голову.

— О да. Он может уехать и снова приехать на три месяца. Но не как служащий, а лишь как турист.

— Послушайте, инспектор, мне завтра нужно лететь в Рим. По делам, э-э… Ватикана, имеющим отношение к вчерашнему визиту Его преосвященства. Мне там необходимо пробыть максимум три дня. Нельзя ли отложить решение этого вопроса до моего возвращения?

— Никаких проблем, сэр, мы всегда можем потянуть время. Но он должен понять, что находится здесь незаконно. Но какое-то, правда, недолгое время мы можем смотреть сквозь пальцы на незаконность его пребывания.

— Спасибо вам, инспектор.

— Мое почтение, сэр. — Он отсалютовал мне. Битком набитый вопящими школьниками автобус со святыми надписями на бортах и электрической часовней Богоматери в кабине водителя выехал из-за угла, перегородив всю улицу и перекрыв путь инспектору. Мы слышали, как он перевернул мусорный ящик.

— Однажды в Аттарде, — сказал инспектор, — на моих глазах автобус задавил пожилую женщину. Закон таков же, — остроумно добавил он.

На обед сегодня новшество, привнесенное Джо Грима из ресторана “Великая стена” в Слиме: нарезанная полосками свинина в сливовом соусе. Я к ней не притронулся, ограничившись куском хлеба и полбутылкой “поммери”.