Силы Земные

XXXVIII

Он вошел в дом, держа в руке маленький саквояж, одет он был в грязно-белое тропическое одеяние с черной повязкой на рукаве. О Боже мой, это не было дьявольским предвидением, он просто пришел оттуда и надел повязку, достав ее из саквояжа, пока ехал сюда на рикше. Он заметил, как я пялюсь на нее.

— Мой отец, — ответил он. — Отмучился наконец. Теперь время утешиться. Он освободился из смешной ловушки, называемой человеческим мозгом, и теперь его душа начала паломничество к Всевышнему.

Вошедший Юсуф удивленно вытаращился, увидев толстяка в белой сутане.

— Ni hao ma?[325] — приветствовал его Карло.

— О нет, он малаец. Selamat pagi. Minta stengah.

Юсуф, раскрыв рот, как лунатик пошел за бутылками.

— Как ты? Как ты смог… Я хотел, сказать, слава Богу, что ты здесь…

— Ты в беде, не так ли? Ты выглядишь очень больным.

— Это не я, нет. Но ведь дороги затоплены и поезда не ходят. Я уже потерял всякую надежду.

— Отчаяние и самонадеянность, — сказал Карло, садясь, — два прегрешения против Духа Святого. Трудно избежать их, но в этом и состоит смысл жизни. Пройти между Сциллой и Харибдой. Я приехал из Куала-Лумпура, — гордо заявил он, — и только сейчас ступил на сушу. В Капаре я сел на каботажное судно, следовавшее на север в Теронг, а оттуда меня доставил полицейский катер вниз по реке, ибо вы расположены у эстуария двух рек. Ветер был сильный, волны страшные. Но, кажется, дождь скоро утихнет, — сказал он таким тоном, будто готовил пиршество для своих прихожан. Он принял из рук Юсуфа свою stengah, произнеся terima kaseh с итальянским акцентом. Юсуф уставился на него, не веря собственным ушам: впервые на его памяти белый человек произнес раскатистое “р”.

— Siapa nama? — спросил его Карло. Юсуф ответил.

— Nama yang chantek sa-kali, — сказал Карло, — прекрасное имя. Nama bapa nabi Isa. Имя отца пророка Иисуса, не совсем верно, но сойдет, — пожав плечами с улыбкой сказал Карло. Он казался еще безобразнее и совсем не похудел. На британском востоке он чувствовал себя столь же уверенно, как и у себя дома в Горгонзоле. Он допил свой стакан и сказал:

— Расскажи мне, зачем я тебе здесь понадобился, хотя, конечно, всегда и всюду при любых обстоятельствах рад тебя видеть.

Я рассказал ему.

— Понятно, — ответил он. — Пойдем.

Машина Филиппа стояла перед домом. Я, как уже догадался читатель, водить не умею, но Карло попросил Юсуфа завести машину, и когда застучал мотор, он с уверенностью, присущей лишь священникам, сел за руль и повел ее; я лишь указывал дорогу. Я сидел с ним рядом, держа в руках данную им книгу: “Rituale Romanum Pauli V Pontificis Maximi Jussu Editum et a Benedicto XIV auctum et castigatum”. Напечатано издательством Ratisbonae, Neo Eboraci et Cincinnatii, MDCCCLXXXI.[326] Цинциннати? Куда ушли те годы, когда Доменико еще зарабатывал гроши игрой в ночном клубе? Все в конце концов оказывается взаимосвязанно. Знак действительности. Странно видеть Нью-Йорк затянутым в сети старой, нет, конечно же новой, живой империи. Мне никогда раньше не приходило в голову, что Римская империя по-прежнему живет и здравствует под властью святых и очищенных от бесовского духа римских мучеников. И вот слуга этой империи тут, готовый разнести вдребезги языческих идолов. И тут я впервые за все время разрыдался, крича о том, какое это отвратительное злодейство, он такой славный человек, какой же надо быть свиньей, чтоб так его поразить, ты должен спасти его, должен. Карло, глядя вперед на дорогу лишь приговаривал: мужайся, мужайся, мужайся.

Джон Лим встретил нас, не зная в каком духовном чине находится Карло, взял его за руку, ища на ней перстень, чтобы облобызать его, но перстня не было. Медсестры-китаянки грациозно преклонили колена, а малайки тайком скрестили пальцы.

— Где он? — спросил Карло. Затем он увидел его, а я закрыл лицо руками; Джон Лим, пытаясь ободрить, дружески похлопал меня по плечу.

Филипп настолько высох, что даже тонких рук медсестры-китаянки хватало на то, чтобы поднять его и перестелить постель; на спине и ягодицах у него гноились пролежни. Карло заметил застывшую сардоническую улыбку и кивнул ей, как старому знакомому. Он яростно втянул носом воздух. Затем провел руками над невидящими глазами больного. Он заметил, как из посеревших губ вырвался едва заметный вздох.

— Крещеный? — спросил он меня.

— По обряду англиканской церкви.

— Ну что ж, настоящая, хоть и несколько заблудшая церковь, — согласился Карло.

Как у тебя с латынью? Когда-нибудь в детстве был алтарным служкой? Сможешь процитировать эти отзывы?

— Постараюсь.

Он перекрестил всюду воздух, бормоча фразы из “Римского ритуала”, а Джон Лим и я смотрели в надежде на то, что хоть этот страшный оскал исчезнет и лицо примет спокойное выражение. Волны латинских фраз обрушились на больного, но отскакивали от несчастного разрушающегося тела, как от скалы.

— Omnipotens Domine, Verborum Dei Patris, Christe Jesu, Deus et Dominus universae creaturae…[327]

Я знал, что это безнадежно: что этим духам востока был Christe Jesu? Карло произнес “аминь”, затем резко толкнул меня локтем, и я начал читать свою часть через его толстое плечо, чувствуя запах его и своего собственного пота. Он перекрестил воздух над головой безучастного ко всему Филиппа, уверенно произнеся при этом:

— Ecce crucem Domini, fugite partes adversae.[328]

— Vicit leo de tribu Juda, — прочел я, — radix David.[329]

— Domine, exaudi orationem meam.[330]

— Et clamor, — читал я, думая: они ведь не понимают латыни, это для них абракадабра, — ad te veniat.[331]

— Dominis vobiscum.[332]

— Et cum spirito tuo.[333]

Затем Карло сказал, — теперь оставь меня с ним. Отдохни. Я выйду, но не скоро.

Я тихо затворил за собою дверь, когда он проревел:

— Exorcizo te, immunidissime spiritus, omnis incursio adversarii, omne phantasma, omnis legio…[334]

Я уже слышал эти слова раньше, в ресторане Отеля де Пари в Монте-Карло. Крупный выигрыш, затем обильный обед, затем слова изгнания бесов: разве можно мне относиться к ним всерьез?

За дверью Джон Лим и я поглядели друг на друга. Он пожал плечами и сказал: — Вреда от этого не будет.

К концу дня едва выглянуло солнце из-за туч. Дождь прекратился еще в полдень. Закат, окрашенный в разведенные водой зеленые, оранжевые и малиновые тона, лил свет, напоминавший о благословении Парцифаля.

— Мне нужно идти домой, — сказал Джон Лим. — Я не был дома вот уж три дня. Позвоните мне в случае чего.

Карло вернулся в кабинет через два с лишним часа. Я задремал на кушетке при свете настольной лампы.

— Нам необходимо видеть этого человека, — произнес Карло с присущей ему неослабевающей энергией.

— Как там Филипп?

— Как и прежде, без видимых изменений. Но в нем ты видишь только последствия козней дьявола. Лицо по-прежнему оскалено, он очень слаб. Сегодня вечером мы встретимся лицом к лицу с дьяволом. Как это называется по-английски — уорлок? Да, уорлок, колдун.

Как же, помню, в ресторане “У Скотта” в ту ночь.

— Колдовство. — Он смаковал это слово. — Очень англосаксонское слово, язык сломаешь, прежде чем выговоришь. Stregoneria[335]. Нам необходимо нанести визит к stregone.

— Это же… — я почти готов был выпалить, что это игра, забава, фрагмент из готического романа. — Он прикинется ничего не ведающим. Он станет угрожать полицией. Он вышвырнет нас вон. Он будет исходить злобой, так как потерял сына. Ты не сможешь оградиться от этой злобы. Мне придется предложить себя в качестве жертвы… — Но слова были не те. Я ведь не малаец, чтобы умолять деревенского колдуна отклонить его чары от намеченной цели. Я принадлежал к миру разума. Вся эта магическая чушь может быть объяснена внушением. Но Карло не принадлежал к миру разума. Я все-таки, в него не верил.

— Я уже много часов ничего не ел, — сказал он. — У тебя найдется что-нибудь поесть?

— На улице.

На улице снова открылись маленькие ларьки, где торговали рисовой лапшой с горячим мясом. Они не закрылись даже в самые худшие дни муссона; под колоннадой больницы и в гараже для машин “скорой помощи” они торговали холодными пирожками и бананами. Теперь они снова разожгли огни под луной, светившей сквозь редеющие тучи; еда в этих ларьках имела горький привкус дыма и лампадного масла. Карло съел десять или двенадцать шампуров шашлыка из козлятины, макая мясо в острый перечный соус, и, ловко орудуя палочками, навернул две миски рисовой лапши, запив все это теплым оранжадом из бутылки.

— Mo-liao hai yao ho chia-fei, — сказал он продавцу, но старик понимал лишь хоккиенский диалект китайского. Сын его, учивший в школе сингапурский диалект хуаюй, перевел ему, после чего нам с Карло подали густого кофе со сгущенным молоком.

— Как ты все это выучил? — спросил я.

— Нужно было, вот и выучил, — ответил он. — Всегда надо уметь говорить с людьми. Некоторые говорят, что Бог в знак проклятия смешал человеческие языки, но я так не думаю. Если множество видов различных цветов не есть проклятие, то отчего же множество языков должно им быть? Допивай и пойдем.

Мне стало очень не по себе, когда мы подъехали к водокачке. Ночная жизнь бурлила вокруг, крупные летучие твари разбивались о ветровое стекло, оставляя зеленые и бурые кровавые следы. Сова burong hantu промелькнула перед самым радиатором, держа в клюве извивающуюся летучую мышь. Карло смело рулил сквозь глубокие и мелкие озерца воды на дороге.

— Ты сомневающийся, — заметил Карло, — тебя испортил век разума. Разум, ты должен всегда об этом помнить, есть человеческое изобретение, а нам сейчас приходится иметь дело не с человеческими вещами. Для меня все это очень просто, однако я не думаю, что победа достанется легко. Что касается тебя, ты должен войти туда неуверенно и робко. Ты сам увидишь, что нужные слова найдутся. Я буду ждать снаружи. Среди прочего ты скажешь ему, что у тебя есть друг итальянец, который хотел бы, чтобы вы растолковали ему одно место в тексте, написанном по-тамильски. Он меня впустит. А если не впустит, то тебя он выпустит, и тогда я войду.

— Если он меня вообще впустит.

Но широкие ворота водокачки были распахнуты, и в доме горел свет. Карло остановил машину за воротами в луже на обочине дороги. Мы вылезли из машины, Карло во всеоружии со своим “Римским ритуалом”, я же — слабый от дурноты и сомнений. Я доковылял до двери и постучал. Я тут же услышал звук быстрых шагов, как будто меня уже ждали. Я на мгновение оглянулся и увидел, как грязно-белый силуэт Карло скрылся за стволом акации. Дверь открылась и старший сын появился на пороге, кланяясь и скалясь.

— Твой отец, — сказал я, — мне нужно видеть твоего… — И тут появился Махалингам с обнаженным до пояса черным жирным торсом в малайском саронге.

— Мистер Туми, — утвердительным безразличным тоном произнес он, просто констатируя мое присутствие. Затем, — вы, наверное, хотите войти.

— Я был в отлучке, — пробормотал я, входя в эту уже знакомую мне атмосферу пряной злобы. — Я ужаснулся, узнав о смерти вашего… Я не сомневаюсь, что было сделано все возможное. Я думаю, что и вы так чувствуете. Что никто не виноват, что надо оплакать и затем попытаться забыть о скорби, что жизнь должна продолжаться.

Он не предложил мне сесть. — Кто вас послал сюда? — спросил он.

— Никто меня сюда не посылал. Я пришел к вам после того, как увидел страшные последствия отчаяния доктора Шоукросса. Он очень болен. Возможно, вам об этом известно. — Махалингам молчал. — Возможно, что вы удивлялись, почему доктор Шоукросс не навестил вас. Несмотря на вашу дружбу, которую вы в свое время приняли с такой готовностью.

Я чувствовал за своей спиной слегка хриплое дыхание его сына-идиота.

— Давайте не будем говорить о дружбе, — ответил Махалингам. — Когда мой сын умер, доктор Шоукросс говорил со мной совсем не по-дружески. Он обвинил меня в нерадивости. Он сказал, что я сам во всем виноват. Он не признал за собой или своими людьми никакой вины в глупости, нерадивости или в чем-то еще худшем. Ребенок этого невежественного китайца выздоровел и уже дома. Мой собственный ребенок умер из-за чьей-то глупости, небрежности или чего-то худшего. Ну конечно, ребенок черного индийца, экая важность. Да еще этот мерзкий телефонный звонок, давший мне надежду и несказанно обрадовавший всех в доме, а затем злодейское убийство этой радости и облегчения. Так что, ни слова о дружбе, мистер Туми. Если вы теперь несчастны, я вам сочувствую, поскольку вы, насколько мне известно, ничего дурного не совершили. Но ваш друг сам виноват в своей болезни. То, что он заболел, есть знак справедливости, и он знал это, так что нечего и говорить об этом больше.

— Он умрет, — ответил я, — и мне придется смириться с этим. Жизнь должна продолжаться. На мне лежит печальная обязанность, продиктованная дружбой. Его вещи должны быть высланы его матери в Австралию. Она захочет получить его фотографию, ту, где он снят во время игры в крикет.

Карло был прав, когда сказал, что я найду нужные слова.

— Вы взяли эту фотографию в знак дружбы. Если дружбы больше нет, то и знак ее вам более не требуется. Я буду рад, если вы вернете ее мне, чтобы я мог отослать ее с прочими вещами его матери.

— У меня нет фотографии, — ответил Махалингам. — Я уничтожил ее в порыве гнева.

— Как именно вы ее уничтожили? — теперь уже смело спросил я, возможно, слишком смело. — Или, вернее сказать, как именно вы ее уничтожаете?

Дыхание мальчишки-идиота, казалось, приблизилось.

— Я не понимаю, о чем вы говорите. Если вы уже сказали все, что хотели, то время вам удалиться отсюда. Вы понимаете, что я не чувствую себя обязанным вам гостеприимством, как прежде.

— Я понимаю, — ответил я, — но у меня есть к вам одна маленькая просьба, которую вы можете исполнить. Это не имеет какого-либо отношения ко мне или моему бедному другу. У меня сейчас находится гость из Италии, который хотел бы, чтобы вы помогли разобрать ему один текст по-тамильски. Это он привез меня сюда на своей машине. Он ждет снаружи. Я знаю, что у вас сейчас горе и, возможно нет настроения удовлетворить его маленькую просьбу перевести несколько слов с тамильского на английский в письме, которое он получил, но он очень добрый человек, которому по душе тамильский народ, и он бы очень высоко оценил вашу помощь. Жизнь должна продолжаться, — добавил я.

Махалингама, казалось, это слегка заинтересовало.

— Итальянец? Что делать итальянцу в малайском штате Перак?

— Он — торговец резиной.

— Ну что ж, посмотрим, что это за итальянский торговец резиной. Скажите ему, что он может войти в мой дом.

И я, все так же чувствуя за спиной дыхание мальчишки-идиота, пошел к двери и позвал; грязно-белая фигура Карло быстро промелькнула в темноте и оказалась у освещенного крыльца.

— Карло, — сказал я, когда он, улыбаясь, вошел, — это мистер Махалингам. Мистер Махалингам, это мой друг монсиньор Кампанати.

— Резиной не торгует, — оскалился Махалингам.

— Ах, нет, — оскалился в ответ Карло. Он вынул…

Сейчас, мой читатель, вы поймете, в чем мое затруднение. Если бы это было выдумкой, мне не составило бы труда держать вас в напряжении неверия но, поскольку это не вымысел, вам придется мне поверить. И однако же, есть ощущение, что всякое воспоминание является вымыслом, хотя изобретательность памяти не служит подспорьем искусству, которое в свою очередь призвано служить чему-то такому, что глубже фактологической достоверности. Память лжет, но насколько, точно сказать невозможно. Я могу лишь пересказывать то, что в ней сохранилось.

Он вынул из-за пазухи наполовину расстегнутой сутаны красиво сделанное распятие из тяжелого металла.

— Вот мое ремесло, — сказал он.

Махалингам что-то рявкнул мальчишке-идиоту. Карло, казалось, был готов к реакции мальчишки, который с кошачьим урчанием и с кошачьим же проворством кинулся на его толстую тушу. Карло поднял крест и плашмя ударил им мальчишку по темени, а затем быстрым движением кисти нанес ему еще один удар пониже уха поперечиной креста. Я никогда не думал, что увижу это варварское орудие казни примененным таким образом. Все произошло очень быстро к изумлению Махалингама. Затем Карло, орудуя крестом как ледорубом, снова обрушил его на череп мальчишки. Тот рухнул и потерял сознание, на губах у него выступила пена.

— Ах, — снова произнес Карло, глядя на упавшего мальчишку.

Тут уже сам Махалингам бросился на него, рыча тамильские ругательства.

— Если я, — сказал ему Карло, — опущу этот крест на ваш лоб, он будет гореть огнем и огонь этот пронзит ваш мозг. Вы знаете это.

Держа свой “Римский ритуал” в одной руке, а крест в другой, он сказал мне:

— В моем левом кармане ты найдешь резиновый контейнер. Так что, резиновый бизнес это — не совсем вранье. В нем святая вода. Вынь его и побрызгай святой водой лицо этого джентльмена. От святой воды вреда не будет.

Я сделал, как мне было приказано, нашел у него в кармане резиновую грушу с наконечником и брызнул из нее Махалингаму в глаза, что было непросто, поскольку он с ревом размахивал своими толстыми руками перед носом Карло, а Карло отбивался от него крестом, так что мне пришлось плясать вокруг них, чтобы попасть. Когда жидкость попала Махалингаму в левый глаз, повеяло отнюдь не святым духом нашатырного спирта. Махалингам заорал и закрыл глаз ладонью. Я брызнул ему в другой глаз. Он заорал еще громче и закрыл второй глаз. За кухонной дверью, я уверен, находился весь его сераль, но дверь была заперта. Мужские дела, наверняка привыкли к шуму. Это не было похоже на экзорцизм, о котором я читал, но метод Карло выглядел вполне уместно: в конце концов, надо же как-то заставить субъекта слушать. Карло по-женски приподнял полу своей сутаны и нанес Махалингаму сокрушительный удар ногой в живот. Махалингам покатился по полу.

— Вот и хорошо, — произнес Карло. — Мальчиком я должен заняться.

Он раскрыл свою книгу на 366-й странице. Крестя и крестя воздух правой рукой, держа в левой книгу, он ревел слова литургии:

— … Audi ergo, et time, satana, inimice fidei, hostis generis humani, mortis adductor, vitae raptor, justitiae declinator, malorum radix, fomes vitiorum, seductor hominum, proditor gentium, incitator invidiae, origo avaritiae, causa discordiae, excitator dolorum…[336]

Это, оказывается, не столь уж и непонятный язык. В тамильском много заимствований из санскрита, а санскрит есть старшая сестра латыни.

— Quid stas, et resistis, cum scias, Christum Dominum vias tuas perdere?[337]

Тело мальчишки последовательно испустило череду ужасных запахов — тухлого мяса, перезрелого дуриана, засоренной канализации. Рот его раскрылся и издал звук, напоминающий скрежет автомобильных тормозов. Он равномерно пукал в медленном ритме, затем раздался звук опорожняющегося кишечника.

— Неприятно, — прокомментировал Карло. Конечности мальчишки двигались как поршни. Длинная струйка какой-то кашицы потекла у него изо рта.

— Recede ergo in nomine Patris, et Filii, et Spiritus sancti.[338]

Кашица натекла мальчишке на рубашку и дхоти, растекшись тонким слоем.

— Все это, — сказал Карло, — необходимо сжечь.

Мальчишка лежал теперь очень тихо, как будто был изможден.

— А теперь с вами, сэр, — обратился Карло к Махалингаму. Стонущий ослепленный Махалингам попытался подняться.

— Вам известно положение, — сказал Карло. — Мы не станем говорит о Иисусе Христе и дьяволе. Скажем лишь, что вы и я находимся по разные стороны поля, как в футболе, но все удары наносили пока вы, и удары эти были по душе человеческой. Вам придется это прекратить, поняли?

Чтобы удержать Махалингама на полу Карло снова по-женски приподнял подол сутаны и снова пнул его в живот. Махалингам застонал и замер на полу. Карло посмотрел вверх и увидел в рамке на стене красочную картинку, изображавшую индусские адские муки.

— Очень грубо, — заметил он. Он брезгливо двумя пальцами потянул за правый нижний угол и сорвал картинку со стены. Что-то выскользнуло из-под нее и упало на пол.

— Погляди-ка на это, — сказал Карло, обращаясь ко мне. — Хотя, наверное, лучше было бы не смотреть.

Это был довольно большой лист фотобумаги. На нем была тщательно увеличенная копия фотографии Филиппа, играющего в крикет. По крайней мере поза была та же, но в остальном изображение претерпело чудовищные изменения. Лицо Филиппа под крикетной кепкой застыло в сардоническом оскале. Руки в перчатках сжимали его гротескно увеличенный пенис, из которого брызгала двусмысленного вида жидкость. Крикетные брюки были спущены до щиколоток, голые ноги были тонки и безволосы. Черный гуманоид вцепился в его бедра и явно его трахал.

— Не смей это уничтожать, — закричал Карло, — может потребоваться как вещественное доказательство.

Махалингам смог, наконец, с тяжким стоном и проклятиями подняться и сесть на стул.

— В каком вы чине? — спросил его Карло.

— Храмовый мастер, о-ох. Что вы сотворили с моим мальчишкой? Мало вам, что уже убили одного? — Он сощурился от боли.

— Сейчас не время, — сказал Карло, — с точностью определить природу того, кого вы назвали мальчишкой. Когда он придет в себя, мы узнаем, если еще будем здесь. И если вы позволите ему прийти в себя. Отзовите своих псов от другого, это приказ высших сил.

— Uccidiamolo,[339] — сказал я.

Карло печально покачал головой.

— Нельзя это делать. Так с ним не совладать. Он может отозвать своих псов только будучи в живых.

Махалингам доковылял до буфета, стоявшего возле обеденного стола, схватил бутылку виски, трясущимися руками откупорил ее и выпил.

— Слишком поздно, падре, как я обязан вас называть. Природа свое возьмет. Убирайтесь из моего дома, пока я не причинил вреда вам.

— Вы не причините вреда ни одному из нас, — ответил Карло и метким ударом ноги поразил его в голень. Махалингам взвыл.

— Magister templi, magistrum verissimum cognosces[340]. — Он протянул Махалингаму руку с крестом, тот тут же плюнул на распятие.

— Прекрасно, никакого притворства. Вы даже не пытаетесь скрыть ненависть. Запомните меня. Нам еще предстоит много раз встретится в разных формах. Ах.

Мальчишка на полу очнулся. С удивлением и ужасом он увидел, что весь замаран. Он растерянно моргал, глядя на нас, затем с трудом поднялся. Махалингам взвыл по-тамильски, обращаясь к нему. Казалось, мальчишка его не понимает. Махалингам, оправившись, стал изображать удары. Мальчишка глядел на него с каким-то животным удивлением. Затем он ощутил боль. Он пощупал свое темя, затем стал рассматривать руку, испачканную запекшейся кровью. Казалось, он не понимал, что это.

— Отдай ему все деньги, что есть при тебе, — сказал мне Карло. — Он знает, куда ему идти. Куда бы ни пошел, все лучше, чем тут.

У меня в кармане было семьдесят с чем-то сингапурских долларов, около восьми фунтов. Мальчишка неохотно взял их, но, кажется, понял, что это такое.

— Pergi-lah,[341] — приказал Карло.

Без всяких поклонов мальчишка в измаранном дхоти выбежал вон. Махалингам при этом сощурился, оскалился, но смолчал.

— Обыкновенный мальчишка, — заметил Карло. — Возможно, добрый малый.

— А как же Филипп, — спросил я. — Неужели мы позволим этому ублюдку убить его?

— Не смейте называть меня ублюдком! — заорал Махалингам.

— Нет, он не ублюдок, — согласился Карло. — Среди ублюдков встречаются и добрые люди. Он — слуга отца мерзостей, совратителя людей и предателя народов, создателя вражды и боли. Оставим его, пусть жарится в своих грехах.

— Ты ничего больше сделать не можешь?

— Если ты знаешь, где тут сортир, — ответил Карло, — эту грязную картинку, что ты держишь в руках, следует туда выбросить и смыть водой. Вода не будет осквернена. Самое худшее он уже сделал.

Я разрыдался. Махалингам поглядел на меня с интересом.

По дороге домой Карло сказал мне:

— Он умрет, и ты теперь начнешь проклинать меня за то, что я не смог совершить чуда. Наш приятель stregone был прав, когда сказал, что природа свое возьмет. Что слишком поздно. Мое присутствие было необходимо раньше, намного раньше. Можешь винить обстоятельства, дурную погоду, никто лично не виноват.

— Он победил. Черный выродок победил.

— Что значит — победил? Это — долгая война. Мы знаем, кто в конце концов окажется победителем. Ты что же, ожидал, что я оставлю от stregone лишь кожу да кости, а затем наполню его Святым Духом? Это была бы долгая битва, и не уверен даже, что я смог бы в ней победить. Бог даровал своим созданиям свободную волю, всем без исключения. Сегодня ты видел лишь маленькую победу, разумеется.

— Но Филипп умирает.

— Это тот, кого ты, кажется, любишь. Что именно любишь ты в нем? Ответ тебе известен. То, что ты любишь в нем, никогда не умрет. Дух его чист, я уж позаботился об этом так, будто он был истинным сыном церкви. Я могу сказать о нем то же, что уже сказал о своем отце. Лучше будет, если он умрет и перейдет в мир вечной жизни. Ты думаешь, что потерял его. Ты ничего не потерял. Только телесное присутствие, голос, дружеский жест.

Карло поглядел на свою правую руку и заметил, что черная траурная повязка исчезла.

— Наверное, потерял, будучи возбужден, — сказал он, — но это неважно. Это было лишь притворством. Послушай меня. Я отвезу тебя домой, только напомни мне, куда ехать. Я приду в больницу. Думаю, уже недолго осталось.

Я закричал от гнева, ненависти, чувства потери.

— Прекрати немедленно! — крикнул на меня Карло. — Утешься. Бога ради, постарайся утешиться.