Силы Земные

LV

26 апреля город Верона, издавна связанный с романтической историей Ромео и Джульетты, попал в руки американцев. Ничего романтического в этом в то время не было: многие исторические здания были разрушены бомбардировками союзников, и немцы тоже внесли свой вклад в общий хаос, взорвав все семь мостов через Адидже до подхода американцев. Всей наглядной документацией печального состояния этого прекрасного города мы обязаны бесстрашному кинооператору капралу Джонни Кампанати и его коллегам. К сожалению, они не смогли быть 27 апреля в Генуе, чтобы запечатлеть триумфальное занятие американской армией этого великого древнего порта, подготовленное героическими итальянскими партизанами, успевшими занять значительную часть города еще до прихода американцев. Не смогли они запечатлеть для потомства и бесславный конец Бенито Муссолини. Джип со съемочной группой, ведомый бесстрастным жующим жвачку Фрэнком Шлитцем из Бруклина и несший Джонни, лейтенанта Майера (из киношной семьи основателей студии MGM) и сержанта МакКрири[543] (не состоящего в родстве с суровым и энергичным командующим 8-й армией) продвигался вместе с танковыми силами 5-й армии по виа Эмилиа, готовясь к захвату Пьяченцы, находящейся на полпути из Пармы в Милан.

Муссолини был арестован в Лекко, в гористой местности севернее Комо при попытке бежать в Швейцарию. Через день после ареста бывший дуче вместе с двенадцатью членами своего кабинета был казнен партизанами, тела казненных были быстро доставлены в Милан еще до того, как 5-я армия захватила этот великий промышленный город с его знаменитым собором, что случилось 29 апреля. Тела Муссолини и его любовницы[544] были подвешены за ноги, как дичь, какие-то приличные горожане предварительно зашпилили юбку несчастной любовницы, чтобы не оскорблять общественную мораль. Это было на той же площади, где годом ранее расстреляли пятнадцать партизан. Джонни Кампанати, пробираясь на своей машине сквозь толпу ликующих миланцев, возможно, с улыбкой думал о том, что это — момент особого личного триумфа его святого дяди монсиньора Карло Кампанати, епископа Монеты. Но его предположение было ошибочным, а улыбка неуместной, ибо Карло Кампанати никогда не радовался нераскаянной смерти врагов веры. Ничто не утешило бы его более, чем вид Бенито Муссолини прощенного теми, кому он причинил страдания, искренне раскаявшегося в своих грехах, вновь приникшего к лону церкви, тихо умирающего в своей постели в преклонном возрасте и ожидающего попасть на небеса. У Карло был лишь один враг — враг человечества и его Создателя. По мнению Карло человек по сути своей добр, ибо в сущности является созданием Божьим: зло есть свойство навязанное силами падших ангелов. Я уже говорил об этом и еще скажу, и не устану это повторять.

Союзные армии продолжали двигаться на север, съемочные группы двигались вместе с ними. Войска 56-й Лондонской дивизии вошли в Венецию 29 апреля, когда ясный закат освещал исторические лагуны, голубей на площади святого Марка, не ведавших о переломных исторических событиях и просто собравшихся в стаю на привычном месте. Наступление быстро двигалось сквозь северные равнины, и колокола в Бергамо, Брешии, Виченце и Падуе звонили, приветствуя освободителей. Силы 5-й и 8-й армий прорвали сильно укрепленную линию Адидже, вынудив немцев к отступлению на восточный берег Бренты. Бразильский экспедиционный корпус[545] принудил к сдаче целую немецкую пехотную дивизию. К концу апреля освобождение Италии было почти завершено. Силы немцев были разбиты и расстроены. Двадцать пять немецких дивизий, лучших в германской армии, были растерзаны и утратили способность к сопротивлению. И этот страшный разгром занял недели, даже не месяцы. 8-я армия завершила операцию за двадцать дней, 5-я — всего лишь за пятнадцать. Джонни на своем джипе быстро приближался к северным пределам полуострова: он двигался в сторону Монеты, уже освобожденной закаленными в боях партизанами, вдохновляемыми его дядей. Племянник и дядя вскоре встретятся при триумфальном звоне колоколов древнего собора.

Кем же был этот молодой человек, которому в тот победный год едва исполнилось двадцать лет: внешне дружелюбным, смелым, хорошо сложенным американским младшим чином, или чем-то большим? Он был сыном Доменико Кампанати, младшего брата Карло, знаменитого композитора. Музыка Доменико известна всему миру, хотя многие и не знают, кем она была написана. Подавляющее большинство кинозрителей обычно не обращает внимания на титры к фильмам. Многие великие фильмы были облагорожены музыкой Кампанати, и через несколько лет после войны Доменико получил высшую награду — Оскар за музыку к фильму Отто Премингера “Братья Карамазовы”[546] по знаменитому роману Достоевского. В пятидесятых годах Доменико вернется к своей первой любви, опере, и исполнится его юношеская мечта увидеть и услышать свое произведение поставленным на сцена Ла Скала в Милане. Мать Джонни, известная скульпторша Ортенс Кампанати, женщина удивительной красоты увы, поврежденной в результате несчастного случая, к сожалению разошлась с Доменико, когда Джонни был еще ребенком, но продолжает свою плодотворную деятельность в Нью-Йорке. Миссис Кампанати приходится сестрой Кеннету Маршалу Туми, известному британскому писателю. В жилах юного Джонни течет кровь трех наций, ибо Туми — наполовину французы, и это смешение кровей дало поразительные плоды как мужской, так и женской половине семьи. Общепризнанно, что он унаследовал внешность матери. В 1944 году еще неясно было, какой талант в нем проявится. Ему еще предстояло пройти войну, а уж потом ясно подумать о будущем.

Джонни получил образование в привилегированной частной школе на Парк-авеню в Манхэттене, а затем в школе-интернате Чоут в Коннектикуте. Он добровольцем пошел в армию вскоре после Перл-Харбора, год провел в пехотном учебном лагере, где не очень охотно подчинялся приказам, был не слишком ловок в обращении с оружием и стал одним из первых переведшихся в съемочную группу, когда высшее командование осознало необходимость запечатлеть ход войны на кинопленке. Он вырос в кинематографической столице мира, и карьеру его отца, занимавшегося музыкой для кино, по недоразумению сочли достаточной квалификацией для сына. И он проделал вместе с 5-й армией ее триумфальный поход, подвергаясь обычным лишениям и опасностям фронтового солдата, запечатлев для потомства ужасы и триумфы войны, окончательную победу и завершение итальянской кампании.

В некотором смысле можно сказать, что опыт войны вернул его на родину, к его корням, назад к его северно-латинской родословной, и несомненно самым ярким его впечатлением в те прекрасные дни освобождения Италии стала его первая взрослая встреча с великим прелатом, которому суждено было стать самым замечательным понтификом нашего времени.

Дядя встретил племянника под сенью собора чудным весенним днем. Сержант — товарищ Джонни запечатлел эту встречу на пленку; я с волнением смотрел эти черно-белые не слишком высокого качества кадры: полный могущественный епископ цветущих средних лет обнимает высоченного крепко сложенного блондина. Кинокадры не смогли запечатлеть, да и архивные материалы еще не полностью доступны, чтобы описать поразительную деятельность этого человека Божия во времена нацистской оккупации; он боялся одного лишь Бога, для него и самый закоренелый фашист, и немецкий оккупант были лишь бедными заблудшими душами, позволившими себе попасть под власть Отца лжи.

Карло Кампанати никогда не испытывал желания подробно говорить о той двусмысленной роли, какую играл папа Пий XII во время второй мировой войны.

Он был понтификом, осудившим в декабре 1939 года “заранее спланированную агрессию и презрение к свободе и человеческой жизни, порождающие такие действия, которые вопиют к Богу о возмездии”. Пий пытался использовать весь свой авторитет папы и личный дар убеждения для того, чтобы предостеречь Муссолини от вовлечения Италии в европейский конфликт. И тем не менее в том что касается преследования нацистским режимом евреев, роль Ватикана остается позорной. Пий не только не помогал евреям, он активно поощрял чудовищное обращение с сынами и дочерьми Израиля. Послужной список Карло был в этом отношении совсем иным и близким к героизму. Он взял на себя ответственность по организации для евреев “дороги жизни” в безопасную Швейцарию, по которой спаслось не менее трехсот жителей северного индустриального района Италии, а также по защите жизни тех евреев, что остались в Италии путем создания убежищ для них в монастыре францисканцев возле Боримо и в женском монастыре босых кармелиток в Сондрио. Подземное хранилище собора в Монете служило долгое время арсеналом для партизан. Нацистские власти города подозревали Карло в активном сотрудничестве с сопротивлением. Его воскресные проповеди в легко понимаемой форме библейских аналогий несли людям известия о подлинном ходе войны, которые нацистская пропаганда пыталась скрыть от народа. После того как партизанский командир Джанфранко де Бозио был с помощью партизанских гранат спасен из подвалов гестапо, находившихся в здании префектуры на виа де Гвиччарди, Карло был вызван на допрос. Мы можем, не прибегая к помощи Карло Кампанати, всегда неохотно говорившего об этом, воссоздать страшную картину этого события. А также и его триумф.

Ярко освещенный подвал с побеленными стенами, очень холодный, пахнущий сырой землей. День — святейший в году, Рождество. Епископ Монеты, которого лишили возможности служить праздничную мессу и читать рождественскую проповедь надежды и любви, сидит на простом стуле. Напротив него — старое зубоврачебное кресло. Рядом на лавке разложены сверла и щипцы готовые оказаться в кровавых руках палача. Допрашивающий тепло укутан в награбленные меха. Громила палач в нарукавниках, кажется, не чувствует холода. Допрашивающий свободно говорит по-итальянски, хоть и с гортанными интонациями.

— Де Бозио вернулся в группу Феделе?

— Мне ничего не известно об этом.

— Где пункт B5?

— Я не знаю.

— Послушайте, монсиньоре, у нас имеются свои источники информации. Все, чего мы требуем от вас, это лишь простого подтверждения, которое избавит ваших людей от больших мук и неприятностей.

— Если бы я знал, вы смогли бы вытянуть из меня эту информацию. У меня есть давняя привычка не лгать, говорить правду, когда спрашивают. Я ничего от вас не скрываю. Я, честно, не знаю.

— Хорошие у вас зубы, монсиньоре.

— А-а, понятно. Вы собираетесь их вырвать без анестезии. Чтобы я заговорил. Я не люблю боли, в особенности бессмысленной боли. Рвите же, начинайте и я вам выдам первое же название и имя, которое придет мне в голову, лишь бы вы прекратили. Вы потратите время на проверку полученной информации, а затем утомительный процесс начнется снова. Ваши методы, разумеется, жестоки. Но они, кроме того, устаревшие, медленные и непродуктивные.

— Нет, не ваши зубы, монсиньоре.

Допрашивающий кивнул палачу в нарукавниках. Тот пошел к двери, раскрыл ее и впустил своего подручного, толкавшего в спину ревущую перепуганную девочку. Карло знал эту девочку, Аннамарию Гардзанти, четырнадцатилетнюю дочь булочника с виа Леопарди. Она завизжала, когда ее силой впихнули в зубоврачебное кресло. Кресло было снабжено засаленными кожаными ремнями, двое палачей стали привязывать ремнями тело и руки несчастной невинной жертвы.

— Очень хорошо, — сказал Карло. — Пункт B5 находится в холмах над Овилоне.

— Это просто смешно, монсиньоре, и вы знаете это.

— Вы правы. Значит, хотите правду. Группа переформировывается в Чевио. Спросите у местного электрика по фамилии Беллуомо.

Допрашивающий устало вздохнул и знаком указал палачам приступать к работе. Рот девочки раскрыли и с силой вставили в него деревянный клин, весь в следах крови, многократно использованный для той же цели. Палач в нарукавниках взял в руки сверло. Оно приводилось в движение педалью. Он стал толкать педаль своим неуклюжим сапогом. Сверло зажужжало.

— Подождите, — сказал Карло Кампанати. Они остановились.

— Аннамария, — сказал он, — ты должна понять, что происходит. Этим людям нужна информация от меня. У меня нет этой информации. Поэтому ты должна страдать. Страдания будут ужасными, но ты не умрешь от них. Посвяти эти страдания Богу. Помни, что Христос страдал и твое страдание приблизит тебя к нему. Прости, что я ничем не могу тебе помочь, кроме как молиться о том, чтобы дьявол отступился от этих несчастных людей. Пожалей и ты их, если сможешь. Ты счастливее их.

— Как вы нас назвали? — спросил допрашивающий.

— Бедными людьми, — ответил Карло. — Arme Leute. Вы — в плену у злых сил. Вам должно быть это очевидно. Сами посудите, ну что может заставить людей мучить невинное дитя. Любовь к фатерланду? Абстракция по имени Адольф Гитлер? Нет. Дьявол вселился во всю вашу нацию. Иначе и быть не может.

— Сверлите, — приказал допрашивающий. Палач подчинился. Сверло соскользнуло и окровавило девочке губу. Затем впилось в зуб, добираясь до нерва. Добралось. Девочка завизжала. Карло громко молился, но не за нее.

— О Господи милосердный, просвети трех рабов твоих, находящихся тут, рабов дьявольской веры. Изгони из них зло, восстанови их человечность. Прости им, ибо не ведают, что творят.

— Прекратите, — сказал допрашивающий. Сверло со скрежетом остановилось, его ужасная мелодия оборвалась. Девочка рыдала и всхлипывала.

— А теперь говорите, — приказал допрашивающий Карло. — Это в вас вселился дьявол. Это вы — истинная причина боли этой девочки.

— Послушайте, — сказал Карло, — я повторяю вновь, что мне нечего сказать. Сказать, что вы попусту тратите время, возобновляя пытку, будет не совсем справедливо. Вы обречены творить зверство ради зверства, хотя вы можете и оправдывать его как метод дознания или как выражение бессилия оккупационной власти, которая не может одолеть сопротивление детей света. Зверство ради зверства есть знак дьявола. Вопль этого несчастного ребенка есть вопль измученных нервов. Душа ее, однако, чиста. Я повторяю вновь, что она счастливее вас.

— Возьмите щипцы, — приказал допрашивающий. — Вырвите зуб. Один из передних резцов.

— Бедные люди, — застонал Карло. — Бедные, бедные люди. О Боже, помоги им. Изгони зло.

Он видел как щипцы ухватили молочно-белый зуб девочки, чьи пышные черные волосы в муке взмокли от пота и сбились.

— Тебе придется вытерпеть это, Аннамария, — сказал он. — Я не могу сказать им того, что они желают знать. Будь храброй, как Христос.

Он слышал как зуб со скрежетом выдрали из лунки; девочка, к счастью, лишилась чувств и затихла. Вырванный зуб швырнули на пол, он покатился со стуком и замер.

— Как тебя зовут, сын мой? — спросил Карло палача, державшего в руке щипцы. Палач вопросительно посмотрел на допрашивающего, тот слегка пожал плечами.

— Ленбах, — ответил палач.

— Нет-нет, как называет тебя твоя мать?

— Ханс.

Карло поднял глаза к сырому потемневшему потолку и молился:

— О Боже, воззри на раба твоего Ханса и смилуйся над ним. Он — добрый человек, сбитый с пути истинного кознями врага. Он ненавидит то, что делает. Он видит, что это невинное дитя могло бы оказаться и его дочерью. Он не может видеть, каким образом страдания им причиняемые могут помочь его стране. Смилуйся над ним, Господи, очисть душу его и верни его братству людскому.

— Принесите ведро холодной воды, — приказал допрашивающий. — Приведите девчонку в чувство.

— Es ist genug[547], — ответил Ханс Ленбах.

Допрашивающий не поверил собственным ушам.

— Это что такое? Что ты сказал? — заорал он.

— С меня довольно. Я не вижу какое это имеет отношение к ведению войны.

Он бросил щипцы на колоду для разделки туш. Его помощник уставился на него, разинув рот. — Поп правду говорит, бедная девка ни в чем не виновата. С меня довольно.

— Ты понимаешь, что говоришь, Ленбах?

— Да. Довольно, я понял, довольно. А вы поняли? По-моему, нет. Поищите кого-то другого для такой работенки.

Он вышел, тяжело ступая. Когда дверь приоткрылась, Карло увидел за нею солдата в каске и длинной серой шинели с винтовкой, с топотом удалявшегося по каменным плитам коридора; изо рта у него шел пар. Дверь захлопнулась. Допрашивающий не приказал арестовать Ленбаха. Вместо этого он обдал Карло убийственным взглядом.

— Вы понимаете, что мы можем с вами сделать? — спросил он.

— О да, — ответил Карло. — Замучить меня, убить, пригвоздить к дверям собора, как Лютер свои девяносто два тезиса. Ну что ж, валяйте. Дьявол не победит. Лютер знал это, хоть и был раскольником. Но ваш arme Leute[548] забыл и Лютера, и Гете, и Шиллера, и Иоганна-Себастяна Баха и всех остальных настоящих немцев. Господи, да что же у вас осталось? Ради всего святого, за что вы воюете?

Все это, как мне представляется, было сказано, если было, на хорошем живом немецком. Девочка очнулась, посмотрела широко раскрытыми от удивления, а затем от страха глазами, выплюнула кровь и завизжала. Карло встал и принялся успокаивать ее, отстегнул ее от кресла, локтем оттолкнув в сторону привязавшего ее бандита.

— Stimmt[549], — сказал допрашивающий. — Скажем так, genug до вечера. Даем вам, монсиньоре время на размышление.

— А теперь Mittagessen[550], — сказал Карло. — Особое угощение для Herrenvolk[551], ибо сегодня праздник рождения знаменитого и опасного еврея. Придется вам признать, что Адольф — весьма никудышная замена Иисусу. Помоги вам Бог в его неизреченной милости вернуться в общество живых.

Он обнял дрожащую хныкавшую девочку.

— Погляди, — сказал ей допрашивающий, — что сделал с тобой твой святой епископ. Можешь винить Иисуса Христа и своего святого епископа в тех муках, что ты уже вытерпела и в тех, что тебе еще предстоит вытерпеть. Когда мы с тобой покончим, будешь беззубой как твоя бабка.

— Я знаю обеих ее бабок, — сказал Карло, — они обе до сих пор могут разгрызть мозговую кость.

Он фыркнул на подручного бандита, чтобы тот открыл дверь, при этом обняв девочку и пытаясь согреть ее в холодном подвале теплом собственного тела. Затем он повернулся к допрашивающему и улыбнулся. Затем сказал Аннамарии:

— Скажи, что прощаешь его за то, что он сделал и за то, что еще сделает. Скажи ему, дитя мое.

И девочка, насколько позволяли ей истерзанные десны и распухшие губы, произнесла как на уроке закона божьего:

— I vostri peccati vi saranno perdonati.[552]

Было бы хорошо завершить описание этой сцены слезами разрыдавшегося бандита и гестаповского допрашивателя, бросившего свою страшную работу. Но все что нам известно, это лишь нежный голос ребенка с истерзанным ртом, произносящий слова прощения в ледяном пыточном застенке в день Рождества. Это и можно считать триумфом.

Карло был хорошо осведомлен о местонахождении Джанфранко де Бозио и группы Феделе.

Другой, более запутанный эпизод из военных времен епископа Монеты был связан с группенфюрером СС, которого рейхсфюрер Гиммлер назначил ответственным за вывоз в рейх и уничтожение путем рабского труда и последующей ликвидации еврейского населения северной Италии. Этот функционер по имени Хельмут Либенайнер, худой бескровный язвенник, был до войны директором школы в Вестфалии. Какое-то время он служил комендантом лагеря в Ораниенбурге, где изобрел еще более жестокий способ истязания с помощью Stahlruten[553], чем использовали СА, до этого распоряжавшиеся лагерем, за что и получил повышение. Он был очень деловым и собирался сделать свое пребывание в Монете недолгим, но продуктивным. Все имевшиеся в его распоряжении людские ресурсы, должны были сконцентрироваться не только на облавах на евреев, но и на публичном издевательстве над священниками, монахами и монахинями перед их принудительной отправкой в каторжные лагеря. Публичное принудительное обнажение монахов одного из францисканских монастырей на холодной площади (дело было в январе) обнаружило бы наличие у многих из них ритуального обрезания. Неясно пока было, что делать с епископом Монеты. Он несколько раз предлагал себя в виде жертвы во время публичных повешений в наказание за терроризм, но пока его предложение принято не было. Ничего, еще успеется.

Союзнические бомбежки серьезно повредили железнодорожную линию, соединявшую Монету с Тренто, поэтому группенфюреру Либенайнеру приходилось ездить из города в город на “опеле”. Он не любил ездить на машине, имея слабую конституцию; его легко укачивало. Выехав из Меццоломбардо, он вынужден был приказать водителю остановиться ненадолго, чтобы поблевать на обочине. Пока он давился сухими спазмами, его схватили партизаны из группы Феделе. Водителя закололи и труп его бросили в кювет, предварительно сняв с него униформу. Она вместе с униформой группенфюрера пришлась почти впору двум партизанам из Больцано, для которых немецкий был родным языком. “Опель” поздно вечером подъехал ко дворцу епископа Монеты. С грубыми окриками по-немецки из машины вытолкали человека в сером исподнем и ввели во дворец. Его там уже ждали. Мнимый группенфюрер Либенайнер пришел в городскую штаб-квартиру СС, предъявил свои бумаги, сказал, что никаких срочных планов по облавам Judenscheiss Монеты нет, затем со словами “хайль Гитлер!” распрощался. Горькая ирония заключалась в том, что мнимый группенфюрер вместе с водителем были вскоре в клочья разорваны гранатами партизан из группы Дилидженцы на дороге возле Камполасты. Документы Либенайнера были найдены на теле, которое невозможно было опознать, и Либенайнера списали в убитые. Были кровавые карательные рейды, но в Монете никто из невинных не пострадал.

Настоящий же Либенайнер был помещен в вырубленную в скале камеру в подвалах епископского дворца. От холода он там не страдал. На него надели шесть пар принадлежащего епископу американского шерстяного нижнего белья, много пар толстых альпийских чулок, меховые сапоги, бобровую шубу и шапку из того же меха. У него был матрас и восемь одеял. Ему даже выделили ведро в качестве параши, умывальник и полотенца. В камере у него имелось электрическое освещение и библиотека, составленная исключительно из книг великих немецких авторов, запрещенных нацистами. Были там и стихи Гейне, а также и романы знаменитого австрийца Якоба Штрелера, нобелевского лауреата по литературе 1935 года. Либенайнеру не разрешалось пользоваться газовыми или электрическими обогревателями, поскольку он мог использовать их в качестве оружия против других или против себя самого, но Карло приносил с собой электрический обогреватель всякий раз, когда приходил беседовать с ним, что обычно занимало около трех часов ежедневно. Обычно Карло сам приносил ему блюда, которые были хороши настолько, насколько позволяли скудные времена: густой овощной суп, жареного кабана, тушеного кролика или зайца, славного местного вина, граппу; кофе не приносил, поскольку его не было. Можно лишь догадываться о содержании их бесед, но о намерениях Карло догадываться нет нужды: он хотел обратить убежденного нациста в свободное человеческое существо.

Задача его оказалась куда сложнее, чем он мог представить. Казалось, что нацистская Германия преуспела в создании человеческих существ нового типа, отрекшихся от прав и обязанностей свободы и морального выбора, готовых подчинить абстракции политической системы реалии человеческой жизни, беспрекословно повиновавшихся, способных совершать по приказу свыше самые чудовищные злодеяния без всяких угрызений совести; их чувство удовлетворения было отраженным или коллективным, их вера была мистической и не поддающейся никакому разумному ограничению. И тем не менее этот человек Либенайнер, который, между прочим, когда-то преподавал английский язык, разбирал стихи Шелли и монологи Шекспира, любил музыку и рыдал по случаю смерти своей любимой собаки Бруно, и у которого была жена и дочь, которых он, по его словам, обожал и страшно тосковал по ним, должен был считаться созданием Божьим, подлежащим христианскому искуплению. Карло беседовал с ним по-английски.

— Вы говорите, что любите вашу жену.

— Да. Я обожаю ее.

— Если бы выяснилось, что она, как вы выражаетесь, принадлежит к еврейской расе, вы по-прежнему любили и обожали бы ее?

— Разумеется, нет.

— Значит, комплекс глубочайших человеческих чувств, то, что даже вы готовы назвать духовной сущностью существа, может быть немедленно стерто по требованию вздорной догмы?

— Я не понял ваших слов. Вы говорите слишком быстро.

— У Шекспира есть строчка, вам она должна быть знакома:

Вы согласны с этим?

— Я люблю мою жену. Она — не еврейка. Она никогда не будет еврейкой. Следовательно, я всегда буду ее любить.

— Что значит — быть евреем?

— Принадлежать к расе, считающей себя избранной их племенным богом, возвысившим их над другими народами. Эта раса обладает особыми физическими и умственными свойствами. Ее кровь отличается от арийской крови. Она объявила войну арийской культуре. И поэтому она должна быть уничтожена.

— Многие этнологи, свободные этнологи, ученые не связанные какой-либо политической догмой, говорят о том, что расовые различия весьма поверхностны. Например, нет такой вещи как еврейская кровь. Кровь любого человека под микроскопом выглядит одинаково.

— Это не так.

— У вас имеются очевидные доказательства этого?

— Этнология партии говорит, что это не так.

— Партия всегда права?

— Всегда.

И так далее. И еще регулярно задаваемый Либенайнером вопрос: что с ним сделают, когда же его бросят на растерзание партизанам, чтобы он погиб с криком “хайль Гитлер!”, почему его до сих пор не прикончили, какую хитрость замышляет епископ?

— Никакой хитрости. Я верю, что человечность выше политической идеологии. Я хочу, чтобы вы присоединились к человеческому братству. Вам нечего бояться. Война скоро кончится. Германия будет разрушена, но возродится новая Германия. Вы станете гражданином свободного общества не вдохновляемого ложной доктриной. Но ваша карьера нацистского функционера кончена. Нацистам конец. Господи, неужели весь мир не считая гитлеровского рейха, заблуждается?

Неужели вы не можете хотя бы допустить вероятность того, что система построенная на подавлении свободной мысли и свободы слова, на расизме и геноциде, на преклонении перед силой может оказаться нежизнеспособной системой? Хотя бы вероятность этого вы можете допустить?

— Вы говорите слишком быстро, но, кажется, я понял. Вы можете допустить, что христианская церковь заблуждается?

— Я ежедневно смотрю в лицо такой возможности. Ежедневно я молюсь о ниспослании веры.

— У меня тоже есть вера. Но мне нет нужды молиться о ее ниспослании.

— Вера, которую представляю я, продержалась дольше вашей. Кроме того, это вера в духовную сущность, а не в смертного вождя.

— Адольф Гитлер столь же бессмертен, сколь и Христос, в которого вы верите. Когда плоть его умрет, как и Христос умер, он будет жить в духе. Если Германия будет уничтожена вашими христианами, уничтожена будет лишь ее земля, поля и города, и люди. Но Германия как великая истина мира не может погибнуть. Арийская истина бессмертна.

И так далее и тому подобное. Und so weiter. Тем временем прибыла замена Либенайнеру в данной местности, некий группенфюрер Эрнст Лампрехт.

Лампрехту было очень хорошо известно о том, как идет война, и потому он весьма небрежно относился к облавам на евреев и духовенство. Монета заслужила дурную репутацию гнезда террористов. Фашистский мэр был застрелен партизанами. В караулку казарм, где размещались остатки батальона вермахта, была брошена бомба, убившая сержанта, двух капралов и трех рядовых. Расстрельный взвод СС во время конвоирования невинных заложников к месту казни на пьяцца Клементи был скошен пулеметной очередью из разбомбленной виллы. Партизаны устанавливали контроль над местностью. Требовались подкрепления для усиления ослабевшей “готической линии” на юге. В гарнизоне Монеты расползались слухи о полной эвакуации германских войск из Монеты и ее окрестностей. Промелькнули надраенные до блеска сапоги Лампрехта, садившегося в “опель”, отбывающий на северо-запад. Он хотел поскорее убраться отсюда. Как и все прочие немцы. Но один немец остался, в полной безопасности, тепле, хорошо накормленный и упрямый.

— Я, честное слово, прямо не знаю, что с вами делать, — честно признался ему Карло. Либенайнер едва заметно торжествующе усмехнулся.

— Но есть какая-то правда в таком воззрении, — продолжал Карло, — что только страшная угроза или нестерпимая боль могут вырвать человеческий мозг из отупения непререкаемой убежденности. Доводилось ли вам, сын мой, принимать участие в пытке?

— Я отдавал приказы о пытках, я их наблюдал.

— А также и о массовых убийствах или ликвидациях, или массовых истреблениях, или как это у вас называлось?

— Это был мой долг.

— Ну, помоги мне Бог, придется и мне исполнить свой долг. — Либенайнер перестал усмехаться.

— Я знал, что вы прибегнете к этому, — сказал он. — Вы проповедуете сострадание и доброту, и терпимость и прочие иудео-христианские вещи, но в конце концов и вам приходится прибегать к жестокости. В истории вашей церкви есть и испанская инквизиция, и Варфоломеевская ночь, и сожжение миллионов во имя Христа. — Он заговорил по-немецки. Карло ему по-немецки же и ответил:

— Ну, это как раз по-вашему. По-нацистски.

— Это правильно, когда применяется по отношению к врагам рейха. Это неправильно, когда применяется низшими расами против расы господ.

— Вы хотите сказать, — заметил Карло, — что я принадлежу к низшей по сравнению с вами расе? Я говорю на куда более древнем индоевропейском языке или арийском языке, как вы это называете. В историческом смысле я имею куда больше оснований считать себя принадлежащим к высшей цивилизации, чем вы. Я принадлежу народу, давшему миру Виргилия, Горация и Лукреция. Данте Алигьери, Леонардо и Микеланджело — мне продолжить список?

— Ваша цивилизация развращена христианством.

— Моя цивилизация есть продукт христианства. А у вас, нацистов, нет ничего кроме собачьего лая и дурацких маршей. Все что вы имели от Священной Римской империи, вы по-идиотски вымарали. Но бессмысленно обращаться к вашей персоне. Я забочусь лишь о вашей душе.

Чтобы добраться до души Либенайнера Карло Кампанати позвал двух партизан, один из которых, Джузеппе Киноль, работал забойщиком скота, а другой, Энрико Трамонтана — гробовщиком. Оба были грубого вида мужики, хотя и не жестокие по натуре.

При их появлении Карло обратился к Либенайнеру:

— Все будет очень просто. Вам будут выкручивать за спиной руку почти вплоть до перелома. Когда боль станет нестерпимой я буду просить вас подвергать поношению, проклятиям и отречению вашу нацистскую веру и чудовищ ее представляющих. Тогда боль прекратится. Я знаю и вы знаете, что вы совсем не будете верить в то, что вы говорите, вернее, кричите. Это будет лишь средством прекратить боль. Но услышать слова отречения и осуждения — это уже кое что. И для меня, и для вас. Вы эти слова произнесете впервые.

— Я не произнесу их. Вы — дурак.

— Вы их произнесете.

И он их произнес. Выблевав завтрак в парашу, взмокнув от боли и унижения, Либенейнер, кажется, простонал какую-то древнегерманскую молитву о прощении. Карло участливо и с интересом слушал.

— Вы молитесь, — сказал он. — Кому? Адольфу Гитлеру? или какому-нибудь вагнеровскому божеству? Что-то мне незнаком тевтонский древесный бог по имени Scheiss. Но не удивлюсь, если таковой имеется.

У нацистов нет большого опыта мученичества. На четвертый день этой реабилитационной терапии, когда Джузеппе Киноль был готов к безвредному, но крайне болезненному выкручиванию руки, Либенайнер сказал, что это излишне: он вполне готов поносить свою веру и расу, и хозяев без всякой пытки. Ведь епископ, в конце концов, добивается от него произнесения формул отречения, а не боли. Ведь как христианин он не хочет причинять боли. Карло печально покачал головой.

— Если боль причинять регулярно, — сказал он, — а так оно и будет до тех пор пока я считаю нужным, вы все более и более станете осознавать необходимость отождествления себя с какой-либо личностью, реальной или мифической, которая страдала от боли еще худшей, чем вы сами. Такое отождествление всегда необходимо в долгой истории религиозных преследований. Это и возвышает страдание, и облегчает его. К сожалению, у вас, нацистов, нет настоящей истории гонений. Хорст Вессель? Ничтожество. Бандиты, получившие пару зуботычин в уличных драках с коммунистами? Гитлер в тюрьме? Нет. Нацист в страдании находится в положении, к которому его вера его не готовит. Вот в чем ваша проблема. Bene, Giuseppe. Adesso comincia la tortura.[554]

Либенайнер завизжал.

— Я ненавижу Гитлера, нацистская вера бесчеловечна, немцы не раса господ, прекратите Христа ради!

Джузеппе остановился.

— Так что вы сказали? — спросил Карло.

— Ублюдок. Грязная свинья, варвар. Грязный гребаный варварский гнилой ублюдок.

— Эти слова, — заметил Карло, — вы, наверняка, слышали от избитых вами противников вашего режима. Видите, даже у людей, которых вы презираете, можно кое-чему научиться. Я заметил, что вы в вашей тираде назвали имя Христа.

— Это был просто крик. Это не… Меня сейчас вырвет.

— Поблюйте, сын мой.

Пока Либенайнер давился, Карло с отвращением просматривал стопку глянцевых фотографий крупного формата. На них были изображены свидетельства нацистских злодеяний в лагерях смерти. Нацисты сами создали все эти свидетельства. Их философия внушила им, что никакого злодейства в этом нет. Так погибли все враги блаженной тьмы. Фотографии эти были оставлены в доме на виа Джузеппе Верди, где находился штаб СС. Это был духовный документ. Именно поэтому он и попал в руки духовного лидера местной общины, который теперь попыхивал одной из последних оставшихся у него в запасе тосканских вонючих сигар.

— Я вам их оставлю для ознакомления, — сказал Карло, когда бледный взмокший от испарины Либенайнер снова сел на край койки. — Вы почувствуете нечто, чего до сих пор не чувствовали — определенного рода родство с некоторыми из этих жертв. Разумеется, ваши страдания — ничто по сравнению с тем, что выпало на их долю. Кстати, война, можно считать, кончилась. Пятая американская армия в Милане. Русские под стенами Берлина. Вы, наверное, не захотите мне верить. Но если я вас сейчас освобожу, вы наверняка будете растерзаны в клочья итальянскими гражданами, освободившимися от вашего тошнотворного ига. Ну что, выпустить вас? А-а, теперь вы мне верите. Считайте, что вам повезло, что попали в мои руки. Я уверяю вас, что вы отсюда не выйдете, пока не исправитесь. Я снова зайду к вам сегодня вечером. И доброго Энрико прихвачу с собой. Славный парень, здоровяк, но мухи не обидит. Ах, только подумать, чем вы вынуждаете нас заниматься.

Или что-то в этом роде. Лишь после целого месяца этой благой пытки до Либенайнера дошло, что его место среди жертв, и что философия жестокого господства никак не поможет облегчить его страдания. Ему было видение распятого Адольфа Гитлера — обнаженного, с бледным пивным брюшком, с усиками и челкой, кричавшего “Эли, Эли лама савахфани?” Видение было, разумеется, нелепое. Гитлер по определению не мог быть распятым. Однако он, Либенайнер, верный слуга фюрера не мог получить у фюрера никакой метафизической или теологической защиты от мучений телесных и унижения души. Фюрер бросил его на произвол судьбы. Джузеппе Киноль нечаянно сломал-таки ему руку. Он упал в обморок. Епископ по этому поводу долго и громко сокрушался. Привели доктора Праца, который вправил руку и наложил гипс. Пытку временно прекратили. Карло терпеливо ждал, когда Либенайнеру будет освободительное видение. Он знал, что признаком духовной перемены является череда ночных кошмаров, когда снится ад, который затем сменяется откровением света. Однако проблема души Либенайнера была в том, что ничего душевного в нем не было. Вся его душа состояла из примитивной философии, такой как нацизм. И в тоже время это была душа человеческая, творение Божие. Бог любил свое творение. Он любил Либенайнера. Все чего он хотел от Либенайнера, это — такой ответной любви (ведь даже фамилия его происходила от слова “любовь”), на какую он только был способен, благодарности за дар свободы морального выбора, минимального сострадания к другим, смирения. Карло каждое утро приносил Либенайнеру завтрак: козье молоко, минеральную воду, хлеб, повидло — и расспрашивал про его сны. Однажды утром Либенайнер сказал ему, что ему приснилось будто он умер.

— А-а. Ну, официально вы и есть мертвец.

— Я видел свое мертвое тело. Это было на огромном поле битвы. Я видел сверху свое тело и тысячи других тел. Я плакал.

— Вы плакали только над своим телом или над всеми телами?

— Я не знаю. Я плакал. Это были тела моих павших товарищей.

— Вы же не могли видеть, что это ваши товарищи. Это были просто мертвые человеческие тела. И тем не менее это были ваши товарищи.

— Там были и женщины. Обнаженные. Все были обнаженными. Я не мог перестать плакать. Я проснулся с мокрыми глазами.

Карло посмотрел на него добро. Либенайнеру не дозволялось бриться с того дня, как он был доставлен в епископский подвал. И волосы у него были нестрижены. Ему регулярно давали теплую воду для мытья, так что псиной от него не несло, если не считать духовной вони, которая, как обнаружил Карло, исходила от всех нацистов, встречавшихся ему, даже от тщательно вымытых и надушенных одеколоном. Зло и тупость имеют характерный запах, но часто было трудно сказать, чем несло больше. От Либенайнера теперь не очень воняло. С нестрижеными волосами и отросшей темно-каштановой с проседью бородой он вполне бы сошел за нацистский стереотип еврейского интеллектуала.

— Вы скоро отправитесь домой, — сказал Карло. — Как-нибудь. До Мюнстера далеко. Да и мало что осталось от Мюнстера. Молюсь о том, что ваша жена и дочь живы. Представьте только, какой радостью будет для них увидеть восставшего из мертвых мужа и отца.

— Война кончилась?

— Почти. Никудышный из вашего Гитлера пророк, так ведь? Тысячелетний рейх, как же. Что за дурацкая мечта. Ну, про какие еще ваши сны хотите мне рассказать?

— Мне снилось Рождество и что я — маленький мальчик. И младенец Христос в вертепе.

— О-о, чертова немецкая сентиментальность. Жестокость и сентиментальность, а между ними — пусто. Чертовски долго пришлось приобщать вас к христианству, а вы так и не поняли, что оно значит.

Пришло время для следующего урока. Я принесу сюда моего черного кота и перережу ему горло кухонным ножом. Это — скверный шкодливый кот, всегда ест птичек. Вам ведь понравится увидеть кровь, не так ли?

— Нет-нет-нет-нет-нет.

— Чертовы немцы. Ну что же мне тогда, еврея сюда привести? Это ведь будет куда лучше, верно? Еврея с бородой как у вас, и мы его мордой ткнем в парашу, чтобы он задохнулся в ваших чистых нацистских экскрементах. Пора вам приготовится увидеть мир, герр Либенайнер. Вы мне надоели.

Либенайнер глядел настороженно. За время его исправительного заключения лицо его приучилось к выражениям настороженности и подозрительности: оно стало лицом узника, почти человеческого.

— Я уйду, — сказал он, — когда будет безопасно. Но не раньше.

— Да, — ответил Карло, — разумеется. Хотите и дальше сидеть в этой норе под одеялами и питаться три раза в день. Почти как в нацистской партии, верно? И совсем не надо видеть большой и грязный мир, где по дорогам гуляет ветер. Мир, где необходимо принимать моральные решения. Послушайте, я не испытываю особого желания обратить вас в христианство. Я лишь хочу напомнить вам, что значит быть членом рода человеческого, единственного рода, без всяких господских рас, которых никогда не существовало. Дьявол вселился в ваш народ, и это не метафора. Колоссальная злая сила вторглась в вас, а вы по своей проклятой тупости даже не поняли этого, не распознали ее. Ваш Адольф Гитлер был большой человек, тут уж сомневаться не приходится. Я говорю “был”, ибо, скорее всего, он теперь мертв. Настоящее воплощение зла, очень редкое в истории человечества. Если бы мне удалось заполучить его в этот подвал, где сидите вы, мне пришлось бы проводить изгнание бесов по полной программе. Возможно, я бы не преуспел в этом, но попробовать стоило. Хотя не исключено, что в процессе этого я и сам бы низвергся в ад. А что касается вас, то трудиться особенно и не пришлось. Не над чем трудиться-то было, герр Либенайнер. У вас внутри всегда был вакуум, который нацистская партия любезно наполнила. Мне было бы куда радостней обнаружить в вас настоящие убеждения, а не одни лишь лозунги. Но, Боже, сколько же зла натворили вы в свое время. Завтра утром я желаю услышать о всех ваших злодействах из ваших собственных уст. Это будет своего рода очистительным. После этого можете постричься, но вот бороду я бы на вашем месте оставил. Она явно не к лицу нации господ. Я раздобуду для вас какую-нибудь старую одежду и армейские сапоги. После чего вы отправитесь домой. По пути вам придется принимать немало сложных решений. Например, красть или не красть, и у кого. Помогать ли менее счастливым бродягам, чем вы сами. Какое вранье выдумывать для разных встречных солдат союзных армий. У вас появится шанс стать человеком. Возможно, что после вы мне напишете; мне, правда, будет очень интересно узнать, что с вами стало.

Либенайнер насупился.

— Выходит, нас всех надули.

— Слава тебе, Господи, кажется, до вас что-то начинает доходить.

— В следующий раз нас не обманут.

— О Христос страждущий на кресте, с вашим народом ничего сделать нельзя. Это не грех, это просто чертова тупость. О Боже милосердный!

— Пусть ваш Бог, — сказал Либенайнер, — приговорит Адольфа Гитлера к адским мукам в самой глубокой адской пропасти на вечные времена. Пусть Бог проклянет всех их. И не надо выкручивать мне руку, чтобы я сказал это. Значит, евреи победили, да? И большевики. Международные капиталисты и международные коммунисты, и либералы, и международные гнилые вольнодумцы.

Карло понял, что он поторопился, крича о тупости нацистов.

— Вы можете сказать, — ответил он, — что ваша философия силы и нетерпимости не сработала. Она разбита. Следовательно, она ошибочна. Если вы, немцы, хотите быть великой нацией, вам придется придумать что-то иное. Вы убили очень большую часть еврейского народа. Возможно, вам придется восполнить образовавшийся вакуум. Придется немцам стать новыми евреями. Сила через страдания. Kraft durch Leid.[556] До завтра.

На следующий день Карло Кампанати услышал все из уст Либенайнера. Исповедь без отпущения грехов. Но все это было так абстрактно, сплошная статистика. Ни гордости за массовые убийства, ни раскаяния. Лишь жалость к самому себе, ибо эта жалость заложена во всякой человеческой душе и всегда ищет на что переложить груз ответственности: на строгость правил, на проблемы с организацией, на вопли и вонь, раздражавшие нежные чувства Либенайнера. Все впустую. Ha следующую ночь Либенайнер хорошо обутый, тепло одетый, в старом костюме, пожертвованным капелланом Карло, без денег и без документов был выгнан вон. Он назвался девичьей фамилией матери — Вашнек. Два года спустя Карло Кампанати получил письмо написанное по-английски от Хельмута Вашнека. Он преподавал в гимназии города Липпштадт в британской оккупационной зоне. Его жена и дочь, и он сам пребывают в благополучии. Они регулярно посещают службу в местной лютеранской церкви. Мартин Лютер был великим немцем. И Иоганн-Себастьян Бах был великим немцем. У немцев есть великое предначертание — нести миру цивилизацию. Коммунизм остается великим врагом. Противостоять ему можно лишь образцом свободной демократии. Видит Бог, мир еще поймет, что единственная надежда лежит в демократической системе и свободном моральном выборе. Германия еще всем покажет пример. Deutschland über alles[557]. Вот только лидера Германии недостает.