Силы Земные

XXXIV

— Фул-хаус, — объявил я, показав двух королей и три девятки, и тут мое сердце снова выкинуло фортель. Оно застучало о ребра как маятник, и руки мои точно наполнились воздухом. Из легких как будто выпустили воздух. Я раскрыл рот, пытаясь схватить глоток воздуха, затем попытался встать и тут же рухнул. Помню только, что узор упавшего плетеного стула показался мне какой-то загадочной страницей из книги мертвых, а затем я потерял сознание. Минуты через три, как сообщил мне позже плантатор Фозергилл, я пришел в себя и чувствовал себя довольно хорошо, не считая ощущения общей слабости. Я попытался подняться, но мне было приказано лежать. Плантатор Грин сказал, что позвонит доку Шоукроссу. Бой-китаец, сказал, что это из-за сильной жары, к которой новый tuan еще не привык. Итак, я лежал на полу в клубе “Идрис” и попросил, чтобы мне, по крайней мере, позволили допить мой джин; плантатор Бут дозволил мне сделать один или два глотка моего горького розового джина, держа меня за плечи как Харди Нельсон, знаменитый регбист. Над головой вертелись вентиляторы, мелькая перед глазами, но бой Бо Энг еще и обмахивал меня, словно веером, старым номером “Иллюстрированных Лондонских новостей”. Да ничего, я в порядке, правда же. Подождите, сейчас придет tuan[308] доктор. Ну как, старина, очухались? Совсем очухались? Да-а, к этому климату нужно привыкнуть, вся беда не в жаре, а во влажности. Наконец, мне позволили сесть. Вроде, выглядите нормально, но до этого страшно было смотреть.

Док Шоукросс застал меня потягивающим бренди с имбирным элем.

— Ну, — спросил он, — так что же с вами стряслось?

Это был молодой человек в белой рубашке, шортах и длинных гольфах, очень загорелый и поджарый, наверное, вследствие загруженности работой, из-за жары и спортивного или аскетического образа жизни, не то что пузатые плантаторы. Тропическое яйцо, так это называют французы.

— Туми? — спросил он. — Кеннет Туми? Да ведь я вас читал. У меня дома есть несколько ваших книг. Ну уж, мы не допустим, чтобы с Кеннетом Туми стряслась беда. — Он сказал это вполне искренне.

— Сердце, — ответил я. — Со мною такое случается изредка. Последний раз, кажется, лет пять тому назад. Я сейчас совсем в порядке.

— Поменьше пейте. И поменьше курите. — Опытным глазом доктора он заметил следы табака на моем указательном пальце. — И не переедайте. Я знаю, что в первые несколько месяцев в тропиках открывается зверский аппетит. А потом сменяется анорексией. Неизвестно, что хуже. Где вы остановились? И надолго ли?

— В гостинице. А надолго ли сам не знаю. Я тут пишу. Хорошо тут пишется, в этом городе. Спокойно.

— Хотите выпить, док? — предложил Фозергилл.

— Suku. И побольше воды.

Suku означало четвертушку виски, стеньга — половинку. У дока Шоукросса было простое честное лицо с высоким узким лбом, волосы цвета выгоревшей на солнце пшеницы коротко острижены. Глаза карие с крапинками. От него не исходило никаких сексуальных флюидов. Холодный человек, под стать своей профессии. Где-то около тридцати.

— Придется мне вас как следует осмотреть, не так ли? А в гостинице, наверное, не слишком удобно. Я думал, вы остановились у окружного начальника.

То есть у местного начальника полиции, совершенно чуждого литературе человека, к тому же, ведущего тайный образ половой жизни, что исключало гостеприимство. Говорили, что он уже дослуживает свой срок и не собирается возвращаться.

— Или у султана, если уж на то пошло. Пирс мог бы вам это устроить.

Пирс был старик-австралиец, женившийся на принцессе Перака, а теперь вдовец, живший в одной из башен султанского дворца.

— А почему бы вам не перебраться ко мне, в самом деле? Докторский дом находится на Букит Чандан, что означает Сандаловый холм, построен он для семейного доктора с кучей детишек, с полным колчаном, так сказать, а доктор оказался холостяком.

— Чертовски мило с вашей стороны.

— А что, хорошая мысль, док, — заметил Бут. — А в клуб он сможет ездить на рикше. За два бакса в неделю запросто наймете его. В одно и тоже время, каждый день.

Я им нравился, так мне казалось, наверное, хотели попасть в мою книжку, пусть и не в самом лучшем виде, неважно, главное — попасть.

— Если угодно, можете переехать ко мне хоть сейчас. А я пошлю своего боя за вашим багажом в гостиницу. К чаю как раз успеем.

— Вы удивительно добры.

— Славная мысль, док, — поддержал Фозергилл, костлявый субъект с мосластыми коленями и пивным брюшком.

— Это, в самом деле, очень мило с вашей стороны. Мне только нужно собрать вещи и уплатить по счету.

— Да не беспокойтесь вы об этом, — заметил Грин, плантатор с тройным подбородком. — Это все можно легко утрясти. Эти лентяи в гостинице сами обо всем позаботятся и лишнего не возьмут. Так что, ступайте с доком, отдохните немного, а вечером, возможно, сыграем еще.

Все эти плантаторы дневали и ночевали в Куала-Кангсаре и только на рассвете разъезжались по своим поместьям, находившимся в Рамбутане, Писанге и Гуттаперче, расположенным вдоль шоссе на Ипох.

— Вы, действительно, очень добры ко мне.

Итак, док Шоукросс отвез меня на своем маленьком “форде” в свой дом на Букит Чандан. У него было бунгало, недавно выкрашенное в зеленый и белый цвета департаментом общественных работ, с прохладным обнесенным оградой садом, где росли бугенвиллии, баньян, огромная тропическая акация и дикие орхидеи; там росла и папайя, и два деревца помело, и три куста красного перца, и садовник или orang kebun работал мотыгой, а красноголовая птичка пряталась в свое укромное гнездо. Док Шоукросс запарковал машину у крыльца и мы поднялись на веранду, где уже позвякивали чайные чашки. Нет, чашка была лишь одна и одно блюдце обычного синего цвета, как принято в Англии. Повар Юсуф, очень мускулистый и обходительный малаец, с удовольствием поспешил приготовить побольше сэндвичей с солониной и паприкой (паприка очень освежает в жару) и принес еще одну чашку и блюдце, а мы с доком Шоукроссом уселись на скрипучие плетеные стулья. Быстро сгущались лиловые тучи будто покрывало, наброшенное на стыдливую наготу, небо приобрело серо-зеленоватый цвет и площадка для гольфа, мечеть, дворец и джунгли вдали подернулись дымкой. — Каждый день в одно и тоже время, всегда во время чая, — сказал мне док, — начинается этот душ.

И как только снова появился Юсуф с сэндвичами и вишневым джемом, пошел легкий дождик.

— Terima kaseh, Юсуф, — поблагодарил док. Буквально это значило: принято с любовью. Дождь вскоре стих и затем совсем прекратился, запахло свежей травой, этот запах заглушил ароматы джунглей, небо очистилось от туч.

— Что еще человеку надо? — блаженно сказал я и добавил. — Надеюсь, вы станете обращаться ко мне запросто, по имени: Кеннет или Кен.

— А вы ко мне — Филипп. Встретились две одиноких планеты. Я читаю довольно много лирики. Романтиков, знаете ли. При моей работе необходимо хоть немного прекрасного. Иначе — одно лишь уродство; возможно, вы захотите посетить со мной больницу завтра утром, когда я буду делать обход. Мне нужно будет и вас осмотреть. Померить давление и все такое. А заодно покажу вам, что я имел в виду, говоря об уродстве, если вы сможете это вынести. Но вы сможете, вы же писатель, я ведь ваши книги читал и уже говорил вам об этом, верно?

Он подлил мне еще чаю.

— Вы ведь можете писать здесь, не так ли? Здесь очень тихо.

Действительно, очень тихо, ибо птицы в Малайе не поют. Желторотые воробьи лишь чирикают, а другие птицы производят лишь шум, как китайские рабочие; звуки медноголовой бородатки напоминают о доблестях тяжких трудов, а кукушка лишь дает повод гадать, сколько раз она прокукует: три или четыре. По поводу этого некоторые, как мне сказали, даже заключают пари на тысячу долларов.

— Юсуф, — сказал Филипп, — minta jalan sama Mat kebun ka-ret dan bawa barang tuan ini ka-sini.

Это означало, что Юсуф и садовник Мат должны сходить за моим багажом в гостиницу.

— Не хотите ли прилечь и отдохнуть? Мне еще нужно вернуться в больницу. Я вам покажу вашу комнату.

Комната с видом на джунгли находилась в задней части дома. Простая казенная мебель, кровать со свернутой сеткой от москитов, потолочный вентилятор, туалет рядом.

— Замечательно, ей-богу.

Стоял там и простой письменный стол со стулом. Я уже предвидел, как Юсуф будет ставить на него вазочку с печеньем или еще с чем-то.

— Я скажу служанке Мас, чтобы принесла постельное белье. Красивое имя Мас, означает “золото”. Я приглашен на ужин сегодня вечером, но я могу отказаться, если хотите, и мы проведем тихий вечер дома.

При слове “дома” у меня почти навернулись слезы от сентиментальности ли, ностальгии, тоски — какая разница?

— А может быть, вы хотите пойти вместе со мной? Он почтет это за честь: двое белых вместо одного. Он — тамил. По имени Махалингам. Что означает великий детородный орган…

— Ну, это слово имеет и более возвышенный религиозный смысл: священный символ жизни и тому подобное. Да, конечно, почему бы и нет, спасибо большое, я ведь сюда приехал познавать новое. Ужин у тамила. А я думал, что тамилы здесь используются только на черных работах.

— Вовсе нет. У меня есть один лаборант, славный малый, учился в Мадрасе. Махалингам тут недавно, ведает водопроводом, прислан из Пинанга; на последнем заседании клуба мы спорили о том, принять ли его в клуб, но клуб эксклюзивный, только для белых, не считая малайцев, разумеется. Нам ведь не позволено вступать в члены китайских или индийских клубов. По-моему, это разумно. Но мне, правда, пора идти делать вечерний обход.

— А я, наверное, просто посижу на веранде.

— Пожалуй. Очень рад, что вы перебрались ко мне, правда.

— Да нет, это я очень рад, в самом деле.

Итак, я сидел на веранде и ничего не делал, только любовался площадкой для гольфа, имевшей множество естественных препятствий, луковичным куполом мечети и дворцом, который в свете быстро заходящего солнца казался медовым; скоро стемнеет и покажутся звезды; красота, покой. Я услышал скрип колес рикш, привезших мой багаж, и тихие голоса садовника Мата и повара Юсуфа. Затем Юсуф подошел ко мне и спросил: “Saya buka barang, tuan?” И жестами показал, что распаковывает чемоданы. Terimah kaseh, принято с любовью, и две долларовые бумажки, которые Юсуф заткнул за пояс саронга.

Я принял душ и переоделся в серые фланелевые брюки, белую шелковую рубашку и галстук в золотую и синюю полоску.

Гостиная была длинной комнатой, в одном ее конце находился обеденный стол, в ней также стояли прочные бамбуковые кресла с цветастыми подушками, книжный шкаф с фотографиями; медленно крутились потолочные вентиляторы. Я стал рассматривать фотографии. Женщины в его жизни: только простоватого вида сестра и миловидная мать. Отец, очевидно, тоже врач: на фотографии он, улыбаясь, садится в машину, держа черный саквояж. Герб Манчестерского университета на банке с табаком: Виргилиев змей arduus ad solem[309]. Групповая студенческая фотография, Филипп неловко улыбается в заднем ряду, в центре группы нетерпеливо хмурится профессор. Книги на полках самые обыкновенные, не исключая и пары моих собственных: Роберт Льюис Стивенсон, “Книга джунглей”, Холл Кэйн, Мари Корелли[310], Китс и Шелли в одном томе (награда четвертой степени), медицинские книги, включая “Тропическую медицину” Мэнсона-Барра. Обыкновенный приличный колониальный медицинский работник, сильно загруженный, но живущий комфортабельно в типовом колониальном бунгало, считающий его своим домом, не слишком высокооплачиваемый, один из тех, кого позже недружелюбные туземцы обзовут белыми пиявками.

Юсуф включил свет, задернул кремовые с зеленым рисунком шторы и спросил: “Tuan mahu minum?”

Да, выпью с удовольствием. Он принес мне виски и холодной содовой, но без льда. Принято с любовью.

— Tuan datang, — сказал он, услышав шум “форда” раньше меня. Филиппу он подал слабый бренди с имбирным элем, и мы сидели, наслаждаясь истомой раннего тропического вечера.

— Наверное, вам одиноко тут? — спросил я.

— Больных полно, нет времени испытывать одиночество, да и местные плантаторы вполне приличные люди, иногда выпьешь с ними, иногда поешь с ними карри; вот жены, правда, у них несносные, кажется, Киплинг сказал, что империя развалится из-за жен сахибов.

— Звучит так, будто сказано каким-то чужаком, американцем, например. Как долго вы здесь находитесь и почему?

— Заканчиваю свой четвертый срок. После рождества мне положен отпуск. Почему? Сам не знаю, ей-богу. Тяга на восток. Жажда приключений. — Он произнес это с иронией. — Я когда-то прочел Конрада. “Юность”. Там это есть.

— Конрад умер, вам это известно?

— Нет, не знал, к нам ведь новости доходят с двухмесячной задержкой. Умер, значит? У меня когда-то была мечта спасти жизнь великому человеку. Но я спас только незначительных людишек, да и то немногих. Я так понимаю, что вы теперь собираетесь писать о востоке. А потом какой-нибудь студент-медик прочтет ваши книги и в жажде приключений побежит на интервью на Грейт Смит-стрит. Серьезную ответственность на себя берете.

— Значит, на Конрада это не похоже?

— Конрад ничего не рассказал о глистах, малярии и фрамбезии.

— Кто такие фрамбезии?

— Не такие, а такое. Завтра увидите. У меня их целое отделение. Все эти рассказы про тропический рай есть полная чушь. Бациллы и спирохеты обожают жару и влажность. Зловредные москиты, укусы змей. Малайцы — безумцы, со змеиными укусами к врачу не обращаются из-за суеверия, умирают с улыбкой на устах, по их поверьям укус змеи приносит счастье. Сразу попадешь в рай, к шербету и гуриям на веки вечные. А еще есть амок и латах, а еще есть такая особенная болезнь у китайцев под названием шук йонг, которая у бугисов[311] называется коро. Рай, как же. И мы перед ними совершенно бессильны, невозможно проникнуть в их сознание. Восточное сознание совершенно недоступно пониманию западного человека, говорят, что лишь Карл Маркс смог докопаться до него, ибо он добрался до самых глубоких инстинктов: больше риса и смерть хозяевам. Не знаю, я уже ничего понять не могу.

— А что это за штуки — мах йонг и прочее?

— Шук, а не мах. Больному кажется, что его пенис сморщивается и втягивается в живот. Это его пугает. Он его привязывает к ноге ниткой или даже прикалывает булавкой или ли тенг хоком, таким особым ножом с двумя лезвиями, которым пользуются ювелиры. Вы в жизни о чем-нибудь подобном слыхали? А потом он умирает от беспокойства. И ничего нельзя сделать. Это все на почве секса, но Фрейд тут не поможет. Амок означает буйное помешательство. Начинается оно с обиды, которую помешанный долго пережевывает, накручивая себя все больше и больше. А потом он стремится убить обидчика и всякого, кто подвернется под руку, чем больше, тем лучше. А затем, если ему повезет, его самого убивают. Латах — это беспредельная внушаемость. Больной может имитировать все, что угодно. Одна пожилая дама из Тайпина, услышав звонок велосипеда, стала изображать ногами движения велосипедиста, и остановить ее было невозможно, она умерла от изнурения. Скажите такому больному, что матрас это его жена, и он станет совокупляться с ним, пытаясь его обрюхатить. У Конрада ничего об этом нет.

— Это — три болезни современной литературы, — ответил я. — Д. Г. Лоуренс — эта штука с пенисом, латах — это Джеймс Джойс, амок — этот молодой тип, Хемингуэй. Трах-тарарах, мордобитие, а на самом деле, тяга к смерти.

— Никогда их не читал. Вы мне должны посоветовать, что стоит читать. Книги можно заказать в Сингапуре, некоторые так и делают. Слушайте, нам пора собираться. Принять душ, переодеться.

Он был все еще в рабочих шортах. — А вы смотритесь прямо щеголем, ей-богу. Красивый галстук. Я мигом.

Мы выехали при полной луне, которая здесь куда огромней, чем в северных краях, и направились к бунгало Махалингама, находившемуся на Тайпинской дороге; найти его было легко, ибо оно находилось неподалеку от водокачки. Было тепло и сыро, влажная рубашка липла к мокрой спине.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Филипп.

Я ответил, что нормально.

— Не ешьте слишком много из того, что он предложит. Холодный жир, знаете ли. И эти штуки похожие на жаб в теплом сиропе. Перец чили, от которого потом несет. Еще он выставит много медового бренди, чтобы показать как он зажиточен. Но совсем не отказывайтесь, а то он обидится, решит, что белый человек презирает его гостеприимство. Сошлитесь на нездоровье, тем более, что это правда, но добавьте, что сочли необходимым прийти к нему. Скажите, что знакомы с очень приятными тамилами на Цейлоне или еще где-нибудь. Некоторые из них чертовски чувствительны к такого рода вещам. Когда я только сюда приехал, я старался держаться на равных с ними, выпивал с ними, ел, болтал о том о сем. Потом один из них, бенгалец, сказал мне: “Доктор Шоукросс, я вас презираю.” Я совершенно обалдел, честное слово, но все-таки спросил: почему? “Потому, — ответил он, — что вы унижаетесь до того, что пьете с такими как я.”

О Господи. Летящие жуки разбивались о ветровое стекло, оставляя на нем следы похожие на размазанный джем со сливками. — Глядите, летучая лисица.

Буронг ханту, птица-призрак, она же — белая сова внезапно показалась в свете фар, подхватила клювом что-то зеленое и извивающееся и снова скрылась во тьме. Маленький похожий на медвежонка зверь перебежал дорогу.

— Да, он тут называется беруанг. Почти как мишка, но это просто совпадение. Прекрасная страна для зверья, но и звери болеют. Старые облезлые тигры, мертвые мартышки, падающие с пальм, словно кокосовые орехи. Огромный дохлый питон длиною с улицу валяется в сточной канаве, а несметное множество мелких тварей пожирает его труп.

— Вы снова вернетесь сюда после отпуска?

— О да, вернусь. Кто-то ведь должен тут работать. Ну вот и приехали.

Он свернул налево и проехал в огромные распахнутые ворота из проволоки, фары осветили большую вывеску похожую на учебное пособие по лингвистике: надпись была на трех алфавитах и еще и китайскими иероглифами: Pejabat Ayer, отдел водоснабжения. Водокачка находилась поодаль, серое похожее на тюрьму здание освещенное луной. Фары осветили буйно цветущий сад, будто служивший рекламой водоснабжения. Махалингам, издали заслышав нашу машину, вышел на крыльцо встречать нас.

— Чем больше, тем веселее, как говорится. Слишком много поваров испортят суп, но лишние руки делают работу легкой.

Он сыпал одной пословицей за другой, впопад и невпопад, неважно.

— Как ваше имя? Мистер Туми, очень приятно звучит. Писатель? Перо сильнее меча, как говорится. Вы должны мне сказать название вашей книги и я найду ее в городской библиотеке.

Мы вошли в гостиную, где не было потолочных вентиляторов, ибо жилье не считалось первоклассным. В комнате стоял аромат причудливой смеси пряностей.

— Садитесь, садитесь, в ногах правды нет.

Стандартная казенная мебель являла сходство с домом Филиппа; в остальном же я почувствовал себя потерянно в обстановке не просто экзотической, но безразлично враждебной. Казалось, густой запах этой враждебности висел в воздухе. Обеденный стол в углу гостиной был накрыт для двух персон, на нем стояли синие суповые тарелки с холодными соусами ярких цветов. Отчаянно ухмылявшийся босоногий юноша в рубахе и дхоти[312] стоял возле стола и беспрестанно кланялся.

— Мой старший сын, — сказал Махалингам, — дурак.

Он приказал по-тамильски накрыть еще на одну персону, ударив парня обеими руками. Парень побежал к двери, отворил ее, и из-за нее, как из джунглей, донесся гомон женских голосов, слышных за чугунной перегородкой. Он прибежал с тарелкой и прибором, но забыл затворить дверь. Махалингам с треском захлопнул ее и снова ударил своего сына, выпалив по его адресу невероятно длинное тамильское ругательство.

Один таксист-сикх рассказал мне за сигаретой в баре в Ипохе басню о происхождении тамильского языка. Однажды Господь Бог создал все земные языки, очень утомительный и нелегкий труд. Окончив работу, Господь Бог снял халат и решил принять прохладную ванну, которую ему приготовил его любимый ангел. Лежа в ванне и отмокая, Господь Бог почувствовал, как кто-то робко похлопал его по спине. Это был крошка-тамил, жестами пытавшийся объяснить, что он остался без языка.

— Не осталось больше языков, — сказал Господь Бог, — придется тебе удовольствоваться вот этим.

И Господь Бог пукнул в ванну: воррабаррахотварраборрел. И так родился тамильский язык.

Махалингам на вид был лет сорока пяти. В честь визита белых людей он вырядился как-будто на теннисный матч, повязал полосатый галстук похожий на мой. Костюм оттенял его черноту еще больше. Кожа его казалась темно-фиолетовой с золотистыми тенями под глазами. При самой глубокой черноте черный цвет начинает отливать разными оттенками. Телосложением он был похож на Карло Кампанати, но пузо у него было еще больше. Ноги его были босы и он все время что-то хватал с пола пальцами ног: крошки, клубочки пыли, или аккуратно давил ими случайных насекомых. Черты его полного лица были неразличимы из-за темноты кожи, если не считать казалось бы лишенных радужки глаз и полного рта прекрасных зубов, которые он с удовольствием демонстрировал, четко артикулируя по-тамильски и по-английски. Когда на него падал свет настольной лампы или он поворачивался в профиль, становились видны его совершенно арийские черты лица, хотя ноздри были широкими, а углы рта почти достигали ушей. От него сильно, но как ни странно, приятно пахло потом, когда он подал мне стакан неразбавленного виски со льдом. В отличие от Филиппа, у которого был лишь ящик для льда, у него имелся холодильник, стоявший, точно бедный родственник, в гостиной; дверца его была вся оклеена семейными фотографиями, он жужжал и захлебывался, как старец, хотя и был новешенький.

— Вы этого хотели, мистер Туми, так, кажется, вас зовут, вы этого хотели или хотите еще много шуму из ничего?

— Не найдется ли у вас немного содовой…

Я понял, что сказал что-то ужасное. Махалингам замахал на мальчишку руками, тот съежился и захныкал. Затем он с яростными криками выставил его за дверь на улицу. Затем швырнул вслед ему, судя по звону, горсть монет. Тут же, как мне показалось, послышался звук заводимой машины, которая затем отъехала с совершенно невообразимой скоростью. Филипп нахмурился.

— У вас тоже есть сыновья, мистер Туми, или вы живете в блаженном одиночестве? — Он мне не дал времени ответить.

Значит, вы написали книгу, ну что ж, здесь у вас найдется многое, что можно описать в этом гнездилище порока, нетерпимости и невежества, а также суеверия. Доктор подтвердит правоту моих слов.

— О, перестаньте, — заметил Филипп. — Люди всюду почти одинаковы. В том числе, и в Индии, — осторожно добавил он.

— Да, и в Индии, потому я и уехал оттуда. Чего вы ищете в этой жизни, мистер Туми?

Очень смелый вопрос.

— Удовольствия. Пытаюсь запечатлеть в словах различные феномены человеческого общества.

— Очень любопытно. Вы полагаете, что их можно запечатлеть словами?

— Можно, необходимо лишь найти верные слова.

— Верите ли вы в жизнь после смерти, мистер Туми, или подобно вашему соотечественнику принцу Гамлету сомневаетесь в ней, ибо оттуда никто не возвращался?

— Я — не датчанин, — ответил я, — но поскольку Гамлет — датчанин лишь номинально, я это признаю, хотя это и не имеет значения. О, я был воспитан в вере в загробную жизнь, но теперь я уже не вполне верю.

— Вы полагаете, что личности умерших не переживают смерти телесной оболочки и не могут быть возвращены в этот мир живых с помощью явного колдовства?

При этих словах раздался визг тормозов внезапно подъехавшей машины, а вслед за ним затихающий звук выключенного двигателя.

— Не может быть, — сказал Филипп.

Но тут же появился мальчик в дхоти с шестью бутылками содовой, которые он держал в руках и подмышками. Махалингам грубо выхватил у него одну из бутылок, откупорил ее о спинку стула, затем с презрительным видом плеснул содовой в мой стакан, как будто помочился туда, и снова заорал на сына, когда пузырящаяся жидкость перелилась через край. Я почувствовал, что пора убираться отсюда. Можно симулировать сердечный приступ, но тогда страшная вина за это обрушится на голову сына Махалингама. Этот сын снова впустил в комнату на пять секунд гомон женских голосов, а затем оказался у обеденного стола с миской шафранного риса; вид у него был мучительный, умоляющий, он жалко усмехался в страхе, что на него обрушатся новые кары в случае, если рис остыл.

— Мы продолжим нашу интересную беседу за столом, — сказал Махалингам.

Всегда легче есть, когда знаешь названия блюд, а еще лучше знать из чего они приготовлены. В трапезе же Махалингама не было никакой системы, доступной пониманию западного сознания. Начиная с закуски, выглядевшей как пирожки с мясом в темном соусе, но оказавшейся, к моему огорчению, приторно сладкими пирожными в меду. Банкет западного типа, как мне кажется, повторяет историю земли: от первичного бульона к морским гадам, затем к земным тварям и летающей дичи, а в конце — к произведениям человеческой культуры: сыру и искусной выпечке. Ужин у Махалингама был полон грубых сюрпризов. К счастью, он не называл имена блюд, а мог бы говорить примерно такое: “Этот карри, что вы сейчас вкушаете, мистер Туми, вы, наверное, думаете, что это приготовлено из летучих мышей, ага, а не из сверчков; и вы почти угадали, из сверчков мы уже ели, а это из летучих лисиц, тщательно приготовленных, чтобы сохранить живущих в их теле питательных паразитов.”

Когда мы с Филиппом съели по ложке цветного риса, несчастный мальчишка уже был тут как тут с добавкой, дабы пытка наша продолжалась бесконечно. Мы буквально исходили потом, и хотя потерю жидкости можно было восполнить разбавленным медовым бренди, потерю соли восполнить было нечем, ибо все блюда были без соли и на столе солонки тоже не было.

— Смерти в смысле полного исчезновения нет, — заявил Махалингам. — Разве мы не едим мертвых? Они становятся частью нас самих и таким образом продолжают жить. Души умерших переселяются в другие жизненные формы, и моя бедная мать, умершая в Мадрасе от третичной лихорадки, возможно, живет в этом летающем жуке или давно съедена своим сыном в виде говядины, баранины или свинины.

— Вы принимаете идею переселения душ, — заметил я, — но вы не исповедуете индуизм или какую-либо еще, э-э, известную религию? — Избыток медового бренди начинал сказываться.

— Я есмь тот, кто я есмь, мистер Туми, — ответил, подобно Богу, он. — Я тщательно изучал разные таинства. Я заимствую из всех религий то, что нахожу нужным, но я вам скажу, что в основе всякой религии лежит тайна по природе своей недоступная пониманию обычных людей. Есть святая святых, которую даже люди исключительного ума могут постигнуть только путем длительного поиска, занимающего всю жизнь. Можете называть мою веру личной и электрической.

— Вы, наверное, хотели сказать — эклектической?

— Я хотел сказать то, что сказал, — громким голосом ответил он. — Если вы — англичанин, это не значит, что вы монопольно владеете языком.

— Я приношу вам свои извинения. Я сперва не понял. Но теперь мне понятно. Я думал, что вы хотели сказать “эклектической”, от греческого слова “eklegein”, означающего “выбирать, отбирать”. Что вы выбираете из восточных или, возможно, даже всех мировых религий, те элементы, которые вам более всего по вкусу. Я приношу вам искренние извинения.

— Ваши извинения приняты, — великодушно объявил он. — То, что вы говорите, является вполне приемлемым описанием моей системы верований. Ваша мать жива, мистер Туми? — спросил он с некоторой угрозой в голосе.

Я был рад сообщить ему о том, что моя мать умерла также, как и его собственная, иначе он мог бы запричитать о несправедливости белых.

— От гриппа. Была ужасная эпидемия в конце войны, как вам известно.

— У меня отец и сестра от него умерли, — сказал Филипп, — в одну неделю.

— Ужасны, ужасны, — ответил Махалингам, улыбаясь, — эти последствия вмешательства людей в естественный природный процесс и нарушения хрупкого равновесия вселенной. А теперь, мистер Туми, обратите внимание на картину, что висит на стене у меня над головой, она там?

Картину эту я заметил еще раньше. Она была обрамлена и написана яркими красками под цвет блюд на столе, а изображены на ней были разного рода наказания темнокожих грешников, которые совершали над ними многорукие существа со слоновьими и тигриными головами в красных подштанниках, наверное, божества индусского пантеона. Грешники тоже были в красных подштанниках и, казалось, не роптали, когда их распиливали надвое, отстригали им головы ножницами и забивали кол в горло. Это было похоже на комикс из американской воскресной газеты, только еще намного грубее. Казалось, что эта картинка не несет какого-либо религиозного смысла в интерьере дома Махалингама, просто дешевая картинка, купленная за пару грошей и повешенная на стену лишь потому, что жалко было выбросить: уж больно краски хороши.

— Да, и что? — спросил я, переводя взгляд на скалящиеся зубы Махалингама, чье лицо на долю секунды показалось мне скорбящим лицом моей матери, а затем снова стало самим собой. Мне это очень не понравилось. Я поглядел на часы.

— Вы думаете о том, мистер Туми, что хорошо было бы вернуться в приятное общество джентльменов-европейцев, что вы провели уже достаточно времени в доме людей чуждой расы и чуждых вам обычаев.

— Вовсе нет, — виновато ответил я. — Доктор Шоукросс велел мне пораньше лечь спать. Я неважно чувствовал себя.

— Упал в обморок сегодня днем, — подтвердил Филипп. — Сердечный приступ. Завтра проведем тщательное обследование. Возможно, конечно, что это вследствие жары и непривычки. Я его пытался отговорить от вечернего визита к вам, но он очень настаивал. Ведь так, Кен?

— Мне уже доводилось, — осторожно заметил я, — испытать чудесное гостеприимство одного джентльмена из южной Индии. Поэтому я и хотел прийти к вам. Я рад, что пришел. Я полагаю, это был живительный вечер для всех нас.

Слово “живительный”, смутно напомнив о живости природы, отдалось в моих кишках.

— Если позволите, — сказал я, вставая, — нельзя ли воспользоваться вашим, э-э…

Махалингам снова обрушился на своего сына, но будучи от него в отдалении лишь жестами изобразил побои, а мальчишка все кланялся и кланялся, пытаясь дать мне понять, что проводит меня, чтобы я следовал за ним, пожалуйста, сэр. Я последовал за ним из комнаты в темный коридор. Он толкнул дверь, кланяясь и показывая мне турецкий туалет, ужасную дыру.

— Как тебя зовут? — спросил я. — Siapa nama?

Он лишь молча кланялся, жестами зазывая меня в сортир, пока он еще есть, а то отец может сделать так, что он вдруг исчезнет, а вину взвалит на него. Я присел на корточки, а он готов был стоять и смотреть, но я замахал на него руками. Он закрыл дверь, но звука удаляющихся шагов я не услышал. Электричества в сортире не было, только свет большого фонаря с водокачки да луна светили в окошко под самым потолком. Из моей задницы текло литрами, затем я нашарил рулон коричневой казенной туалетной бумаги. Из картонного цилиндра в центре рулона выпало что-то похожее на свечной огарок без фитиля. Я пощупал, и это был, действительно, воск, но покрытый волосами. Кажется, что-то такое было в книге Откровения? Я выронил огарок, будто он жег мне руки. И луна стала как власяница, и пламя свечи не светило более? Чепуха.

— Ну что же, — улыбнулся у дверей Махалингам, — с нетерпением жду ответного гостеприимства, — имея в виду, что он уже напросился к нам в гости.

Разные расы и народы должны смешиваться друг с другом и учиться друг у друга. Это тоже является частью моей эксцентричной религии.

Он снова без всякого повода обрушился на своего сына, который все улыбался и кланялся, кланялся.

— Это было довольно ужасно, — заметил Филипп, когда мы отъехали на значительное расстояние. — Протухший бараний жир. Всякая всячина приготовленная грязными руками. Где же, черт побери, он раздобыл содовую? Где-то купил, но где именно? Тут в радиусе семи миль нет ни одной лавки. Вылетел и вернулся, как адская летучая мышь. Не могу вспомнить слово, но этот мальчишка напоминает мне нечто, этот выкопанный из земли труп в Вест-Индии, который работает на плантации, как же он называется…

— Зомби. В Конго называют их зумби, у Конрада, кажется, есть об этом. — Про то, как Махалингам на секунду представился мне моей матерью, я не сказал. — У вас с этой семьей были какие-то дела по части медицины?

— Нет, но еще будут. Он получит за все сполна, так сказать. С процентами. За то дерьмо, которым он нас накормил.

— Ну, виски было нормальным. И содовая.

— Поглядите-ка, — он притормозил. На прогалине среди кустарника у подножия Букит Чандан две старухи-малайки в саронгах, завязанных узлами в подмышках, устанавливали свечи на глиняных черепках. Одна из них чиркнула спичкой, зажигая свечу. Пламя свечей светило ровно, без дрожи. Было совершенно тихо, ни ветерка. Другая женщина благоговейным жестом возложила на холмик земли гроздь бананов.

— Это keramat, святилище, — сказал Филипп. — Брат и сестра пропали в этих местах около двух лет тому назад. Убежали из дому или были проданы в рабство за долги, ужасное это дело, отец не может уплатить долг, а дети должны работать на кредитора. Местные верят, что они вознеслись на небеса подобно самому пророку. Но они приходят обратно за бананами и слушают молитвы, так, наверное. На самом деле, бананы достаются мартышкам, но об этом никто никогда не думает. Тут кругом одни суеверия.

— Колониализм. Насаждение царства разума силой, — неуверенно ответил я. Разумеется, они правы в своем суеверии. — Но кто насадит его среди самих колонизаторов?

— Я до сих пор чувствую вкус этого меда, протухшего жира и нарезанного бычьего члена. Домой, скорее домой, — он прибавил скорости, стремясь в это убежище здоровья и разума. — Домой.