Силы Земные

LVII

Я знал, что паспорт, который у меня отобрали, к этому времени был уже просрочен. А вскоре после дня победы в Европе мне срочно нужно было поехать в Нью-Йорк. Я получил письмо от своей племянницы Энн, в котором содержались ужасные новости. Я из скромности решил не беспокоить высшие инстанции, позвонил в паспортное бюро, где меня соединили с мелким служащим, с женщиной с миддлсекским акцентом. Она желала знать куда и по какой причине я хочу ехать. Я ей сказал.

— К сестре. Она тяжело больна. С ней случилось страшное несчастье.

— У вас раньше имелся паспорт?

— Имелся, но пропал во время бомбежки. Вместе с прочими документами и личными вещами.

— Вы сообщили об этом сразу после этого?

— Ну, нет, не сообщил, думал, что это не обязательно. О других вещах приходилось думать в то время. Что я должен сделать? Заполнить анкету? Я могу прийти и встретиться с вами лично?

— Всегда следует сообщать о пропаже паспорта. Паспорт является собственностью правительства Его величества. Это — ценный документ.

— Вы понимаете насколько это срочно? Моя сестра. У меня в руках письмо. От племянницы. Могу его вам прочесть, если хотите.

— Даже если мы выдадим вам паспорт, вам придется получить специальное разрешение на поездку. Весь транспорт находится в распоряжении государственных служб. Путешествовать разрешается только по срочным служебным делам.

— У меня есть срочное служебное дело. Я пишу книгу для государственного издательства. По приказу премьер-министра.

— О чем?

— О нацистских концентрационных лагерях.

— В Америке нет никаких концентрационных лагерей, — справедливо заметила она, — насколько мне известно.

— Как насчет паспорта?

— Вы все равно не сможете воспользоваться им, пока. Война едва завершилась, знаете ли. Да и с японцами война еще продолжается.

— Господи, я знаю. Я, черт возьми, тоже читаю газеты.

— И совсем не нужно грубить. Не забывайте, что вы говорите с государственной служащей.

— Черт побери, как вы бы разговаривали на моем месте? С моей сестрой случилось страшное несчастье. Может быть, она при смерти, избави Боже.

— Напишите-ка вы письмо с официальной просьбой о разрешении. Ваше заявление будет отправлено в соответствующие инстанции. Когда нужно будет, вам сообщат о решении.

— Спасибо за вашу неоценимую помощь.

— Совсем необязательно грубить.

Я позвонил в министерство иностранных дел, представился и сказал, что паспорт у меня отобрали впредь до окончания военных действий, но теперь военные действия, похоже, прекратились и… меня снова соединили с той же женщиной с миддлсекским акцентом. Извините за беспокойство. Я позвонил Брендану Брекену, чтобы сказать ему, что мне необходимо срочно взять интервью у ряда известных германских беженцев в Соединенных Штатах. Для книги. Ну ладно, тогда лекция для изоляционистски настроенных американцев об ужасах Бухенвальда. Ничего не выйдет, старина. Назвавшись фамилией Маршаль, я пришел в консульский отдел французского посольства и сказал на безукоризненном французском, что к сожалению паспорта у меня нет, я пересек Ла-Манш на маленькой лодке в 1940 году, чтобы стать участником движения “Свободная Франция” и… Я обязан подать заявление подкрепленное официально заверенными свидетельствами о подлинности моей личности. Я пошел в американское посольство, по дороге упражняясь в бостонском акценте, но консульский отдел там был забит до отказа солдатскими невестами, стремящимися получить визу. Я разрыдался.

В муке своей я сидел на холодной постели бывшей комнаты Хайнца, держа в дрожащих руках паспорта миссис Хильды Райсеман и мисс Флоры Альберты Стокс. Переделать их имена в мужские было невозможно. К тому же, оба паспорта были просрочены. В конце июля ко мне должны приехать гости. Вся съемочная бригада моего племянника Джона или Джанни. Наверное, на джипе, который запаркуют во дворе. Фрэнк Шлитц, сержант МакКрири, лейтенант Майер нагруженные военными подарками. И с ними мощный блондин шести футов ростом, капрал Кампанати. Ну-у, шикарно у вас.

— Джон, о Боже, Джон, ты получил известия о своей матери?

— Получил. С опозданием. В Генуе скопилось огромное количество почты. А у вас какие-то известия посвежее?

Я вынул из стола последнее письмо Энн.

— Глаз пришлось удалить. Мозг, к счастью, не задет. О, Иисусе. Она теперь будет выглядеть как пират. Ну хоть жива осталась. Это — самое главное, остальное неважно.

И он был, конечно, прав. Главное — остаться в живых. И она ведь даже не жертва войны. Его команда наверняка запечатлела на пленке множество смертей.

Мне они нравились, небрежные приличные американцы с простыми манерами, от которых исходил густой запах этой богатой страны: смуглый Шлитц постоянно перекатывал во рту жвачку, огненно-рыжий ширококостный МакКрири с большими нервными руками, которым необходимо было все время быть занятыми чем угодно, хоть очинкой карандаша, чтобы не натворить проказ, худой бледный Майер с мягкими влажными карими глазами за очками в стальной оправе армейского образца. У меня даже нечем было их угостить, но они принесли с собой бутылки “Хейга” и “Бифитера”. Я принес лед и самые лучшие бокалы. Они уселись, расслабившись, чувствуя себя как дома. Хорошо у вас тут.

— А я вас видел в “Метро”, мистер Туми, — сказал лейтенант Майер. — Вы выходили из сценарного корпуса, что-то бормоча. Я был с отцом, он мне сказал: “Смотри, вот — великий британский писатель Туми”. Ну ясное дело, я тогда еще был ребенком, не знал кто вы.

— Я себя великим не чувствую, — ответил я. — Чувствую себя раздавленным. Застрявшим тут под бомбами без всякого толку. Презираемый и отверженный всеми.

— Мать мне рассказала эту историю, — сказал Джон. — Дядя Кен, — сказал он остальным, — отправился в нацистскую Австрию, чтобы увезти оттуда большого еврейского писателя прежде, чем его превратят в мыло для мытья гитлеровской задницы. И тут началась война, и он смог выбраться оттуда только выступив по нацистскому радио. И тогда Черчилль и кто-то еще обиделись на него за то, что он общался с врагом, ну и в результате он оказался в некотором роде опозоренным.

Им эта история показалась замечательной.

— Мы сняли одного настоящего изменника, — сказал сержант МакКрири. — В своего рода клетке в том месте, где падающая башня.

— Его поджарят, — сказал Джон. — Все орал о том, что Рузвельт — предатель цивилизации, и радовался его смерти.

— Многие ей радуются, — заметил МакКрири.

— Ну а что вы теперь собираетесь делать? — спросил я.

— Ну, — ответил лейтенант Майер, — мы всего лишь в коротком отпуске. Приплыли на старой французской лохани из Гибралтара. Полной крыс, с китайской командой. Питались крысятиной каждый день.

— Они говорили, что это крольчатина, — заметил Джон.

— Что-то мелковаты для кроликов. Да нет, точно крысы, жирные такие.

— А затем, сказал Джон, — отплываем в Нью-Йорк на “Куин Мэри”, в Манхэттен, на 42-ю улицу. В следующий четверг, из Саутгемптона.

— Ты ее увидишь, — с горечью сказал я. — А я не могу отсюда выбраться. Ни паспорта, ни разрешения на поездку. Родная сестра. Должно же у брата быть право.

— Правительства, — жуя, заметил Шлитц, — все они — дерьмо.

— А поехали с нами, — сказал МакКрири, душа бархатную подушку. — “Куин Мэри” ведь британский корабль, верно? Места на нем полно. Вы просто взойдете на борт в униформе, только говорите с американским акцентом. Лейтенант вам обеспечит униформу. Мы вас сделаем большим чином, в вашем возрасте полковник — в самый раз. Сделаем. Запросто. — Это было очень по-американски, прямо как глоток свежего воздуха из распахнутого окна.

— Не получится у меня, — ответил я с легким новоанглийским акцентом, — идея хорошая, но не получится.

— А можно, — сказал МакКрири, — выдать вас за меня, верно? Я захотел посмотреть родину предков, графство Уиклоу, у меня там родня, какого черта, война кончилась, отстал от парохода. В Штатах никаких срочных дел у меня нет. Война кончилась, что они могут мне сделать?

— Они тебя разжалуют в рядовые, — сказал Майер, — и отправят добивать япошек.

— Да ну, черта с два, война, можно считать, кончилась, — сказал МакКрири. — Ладно, после поговорим об этом. А теперь, пожалуй, пора снять гостиницу где-нибудь и пойти полюбоваться яркими огнями Пиккадилли.

— Оставайтесь здесь, — сказал я. — Есть большая свободная кровать и на полу полно места.

— Не хотим, чтобы у вас были из-за нас неприятности, — ответил, жуя, Шлитц.

— Здесь спал лорд Байрон, — слегка приврав, сказал я. — Это — исторический дом.

— Ну, тогда ладно. Никогда еще не спал в доме лорда. Будет о чем рассказать ребятам во Флэтбуше[565].

— Ты ведь спал у герцога, — заметил Джон, — в том палаццо возле Монеты.

— Ну, это был какой-то итальяшка. А тут настоящий лорд, как говорит твой дядя.

— В Монете? — удивился я.

— Да, — ответил Джон, — я там видел другого своего дядю. Он в порядке. Просил передать привет. Говорит, что скоро его произведут в архиепископы. У архиепископа Милана был инфаркт, третий уже. Ему об этом сообщили по телефону, когда мы у него были. Дядя Карло — первый в списке возможных преемников. Это еще выше, чем лорд, — заметил он Шлитцу. — Если его произведут в кардиналы, это как в князья.

Лондон превратился в своего рода американскую территорию. У американцев были деньги, шик, нейлоновые чулки, блоки сигарет “Лаки страйк”, жевательная резинка для детей, за такси они были готовы платить тройную цену. Я им явно буду мешать сегодня вечером, хотя они и не говорили этого из вежливости. Но когда мы вышли ловить такси, Джон сказал своим товарищам:

— Ребята, мне с дядей Кеном нужно обсудить кое-какие семейные дела, ладно? Поезжайте без меня, после увидимся.

Они с вежливым облегчением обрадовались, что меня, старика, с ними не будет. Они ведь по девочкам отправились, по девочкам. Я сказал им, что Пиккадилли совсем рядом, пешком можно дойти за несколько минут. И такси не нужно. Нет, черт побери, мы поймаем такси, зачем пешком ходить, когда можно ехать, вон, видите, остановилось, высадило эту старую даму в мехах и с собачкой. Шлитц засвистел как бомба. Лейтенант Майер, уже чувствуя атмосферу общества, где правящие и управляемые держатся на расстоянии друг от друга, полагал, что и ему следует отделиться от остальных, пойти в офицерский клуб, к дамам высшего общества или куда-нибудь в этом роде. Но, в конце концов, они все вместе сели в такси. Мы им помахали как молодоженам.

Время было обеденное. Они притащили мне огромную банку рубленой ветчины, гречневой муки для блинчиков, шоколадки “Херши”, сигареты “Честерфилд”, блок маленьких жестянок с соленым арахисом. Я стал жарить ветчину и развел яичный порошок для яичницы. Джон пригоршнями уплетал арахис, сидя верхом на кухонном стуле. Что он знал обо мне, взрослый солдат? В последний раз перед этим я видел его, когда он был еще мальчиком, вежливым, сдержанным, получившим типично английское воспитание в Чоуте. Интересно, сказала ему Ортенс, что его британский дядюшка в отличие от итальянского — мерзкий извращенец? Вопросы задавал, главным образом, я.

— Чем теперь собираешься заниматься, Джон?

— Антропологией.

— Антро…? — Странно, но мне послышалось, что он сказал “антропофагией”, я даже сперва решил, что это горькая шутка, нагляделся в Европе на толпы бездомных и голодных, увидел рубленую жирную ветчину и решил, что она больше похожа на человечину, чем на свинину.

— Пологией, пологией. Странно, иногда услышишь о чем-то и сразу забудешь, в одно ухо влетело, в другое вылетело, а оно, на самом деле, застряло где-то в темных уголках сознания и лежит себе тихо. К нам в Чоут приезжал один профессор и рассказывал о ней. Вот ею я и хочу заняться.

— Хочешь учиться антропологии? Где?

— Я думал в Ливерпуле, там, где она и родилась. Фрэзер[566], автор “Золотой ветви” был там профессором. Но в Штатах сейчас больше ведется исследований. Возможно, в Чикаго.

Я поставил эту суррогатную еду на кухонный стол. У меня еще осталась пара бутылок “Монтраше”, одну из них я откупорил. Джон на американский манер выпил первый бокал без церемоний и с некоторым смутным разочарованием: вино, которое славит литература и церковь, должно быть волшебным, но никогда им не бывает. Мы оба ели по-американски, держа вилку в правой руке. Нож для рубленой ветчины не требовался.

— Не в Колумбийском? Не в городском университете Нью-Йорка?

— Если вы думаете, что мне следует жить с матерью, то не волнуйтесь, она и без меня не пропадет. Я так думаю. Разумеется, мы не знаем, что с ней сейчас. Наверное, мне следует позвонить Энн.

— Ждать пока соединят придется несколько часов. Если вообще соединят. Официальные звонки в первую очередь и тому подобное.

— Но черт побери, война ведь кончилась. Война с Гитлером, я хотел сказать.

— Порою мне кажется, Джон, что она никогда не кончится. Гитлер всего лишь показал, каким будет будущее. Показал на что способны правительства, причем совершенно безнаказанно. Мы еще даже не начали осознавать, за что велась эта война.

— Ну, — сказал Джон, — разве это не достаточная причина хотеть заниматься антропологией?

— Не психологией?

— Да ну к черту, это лишь изучение индивидуального сознания. Войны порождаются не индивидуумами. Нам необходимо понять основные принципы человеческого общества. Почему общества начинают войны. И другие вещи тоже. Я ничего про это не знаю. Потому и хочу этому учиться.

— Получишь диплом, а дальше что?

— Ну, думаю, что если уж попаду в академию, придется в ней и остаться. Если возьмут. Самый важный в мире род исследований, а никому он в мире не нужен. Я хочу сказать, что “Дженерал моторс” не рекламирует позиции для антропологов с дипломами. Это — исключительно для ученых. Но это совсем не библиотечная работа. Не в наше время.

— “Золотая ветвь” — вполне библиотечный материал. Кто-то собрал факты для книги, а Фрэзер в своей книге эти факты сопоставил. Это ведь сопоставление и выработка теорий магии, религии и тому подобного. Вполне библиотечная работа. Разве не так?

— Теперь уже не так. Теперь надо работать на местности. Профессора искусанные москитами. Говорящие на примитивных языках.

— По части изучения языков у тебя имеется хороший задел.

— Не примитивных языков. Ну в общем, именно этим я хочу заниматься. Я к этому пришел, когда мы шли через Италию. Вот где славно учиться вере и искусству, и поглядите, черт побери, к чему это все привело. Кончилось тем, что учишься лазить по горам и форсировать реки, чтобы убивать. Я, правда, никого не убил. Стрелял только кинокамерой, никому от этого никакого вреда. Но вы понимаете о чем я — хочу найти скрытые формы, структуры, объясняющие Ватикан и Уффици и Понте Веккио, и все остальное барахло. Что заставляет общества жить.

— Ты своему дяде Карло говорил, что Ватикан — барахло? — улыбнулся я.

— Нет, я ему сказал, что религию следует изучать как социальный феномен. Всякую религию. Он, конечно, сказал, что есть только одна религия. А потом он принес чернила. — Чернила?

— Местное вино. Кажется, он хотел посмотреть, как я стану себя вести, когда опьянею. Своего рода, toga virilis[567]. Сплошная антропология.

— Значит, у нас в семье появится ученый, — сказал я. — Пожалуй, пришло время. — Я провозгласил за это тост последними остатками “монтраше”. — А то у нас умения вдоволь, а вот ученых нет.

— Да, включая и дядю Карло, — заметил Джон, — шамана и шоумена. Если бы ученые доказали, что Христос не воскрес из мертвых, дядя Карло запер бы ученых в подвале, как того эсэсовца.

— Что такое? Мне про это ничего неизвестно.

— Он вам расскажет. Очень интересная история. Или прикажет их тайком расстрелять. Вера и наука несовместимы.

— Ты хочешь сказать, что утратил веру, Джон?

— Ну, только между нами, — сказал Джон, закуривая “Лаки страйк”. — Скажем так: я верю, что вера необходима. Если бы это было не так, ее бы не было. Но я считаю, что она опасна. Нацисты верили в великое предназначение Германии.

— Твой дядя Карло опасен?

— Опасен тем, кто не верит в то, во что он верит. Почему мать его не любит?

— Я этого никогда не мог понять. Карло считает ее ангелом.

— Одноглазым ангелом. О Господи. Как по-дурацки. Как, черт побери, глупо. Готов сам себе морду набить. — Помолчав, он добавил. — Интересно, известно ли ему об этом. Хотя, какая разница. Он все равно не прибежит. У него теперь другие обязанности. Забудьте про то, что я сказал. Простите. Армейские манеры.

— Ты его видел? — спросил я. — Перед отправкой из Штатов?

— Мне он не нужен, — ответил Джон. Вид его ясно говорил об этом. Ничего от Доменико в нем не проявилось даже через двадцать с лишним лет. Типично англосаксонская неловкость и прямота, никаких вкрадчиво обходительных манер, никакой сентиментальной чуши по поводу искусства (ну какая там сентиментальность может быть при этом произношении фермеров-пионеров?) Типично американская раскованная мускулатура, светлые волосы, уши Ортенс, подбородок и нос непонятно чьи, глаза Ортенс.

— Дядя Карло сказал что-то о том, что Бог — единственный отец. Это разумно. Что есть Бог? Бог — всеобщий отец. Очень даже разумно. — Помолчав, он сказал, — хочу сменить фамилию.

— На Кэмпион?

Он был поражен. — Как вы узнали? Мать сказала?… — А мне просто вспомнился перечень имен в некрологах в той гостиничной комнате в Чикаго.

— Просто, самая близкая к твоей нынешней. Хорошая фамилия. Lychnis coronaria, листья, которыми увенчивали чемпионов. Английский иезуит-мученик, а также английский поэт и музыкант. Интересно видел ли Томас, как вешали Эдмунда? Джон Кэмпион. Звучит. Ты не похож на Кампанати.

— Что означает фамилия Кампанати?

— Никогда не задумывался об этом. Наверное, что-то связанное с колоколами[568].

— Подходяще. Мать так и осталась миссис Кампанати, сказала, что это навсегда. Сказала, что христианский брак — не шутка. Для нее это имя как позорный столб.

— Она так и сказала?

— Она это сказала. Я молю Бога, чтобы она была в порядке. Эта Дотти или Дороти должна за ней приглядеть, если она еще там.

— Кто эта Дотти или Дороти?

— Черная леди. Она раньше пела в ночном клубе. Очень красивая черная леди. Она сказала, ну его к черту, хочу пойти учиться. Накопила денег и пошла в городской колледж. Очень ей нравился французский язык, Бог его знает почему. Теперь она читает Флобера и Анатоля Франса. Очень скептическая черная леди.

— Кстати, — заметил я, — коль речь зашла о христианском браке…

— Я о нем пока не думал, — ответил Джон, — если вы это имели в виду. Нет, ну думал, разумеется, — сказал он, чуть покраснев. — Кто ж не думает. Чем, вы думаете, заняты сейчас мои ребята, как не тем, чтобы закадрить девчонок?

Мне он очень понравился.

— Теперь о деньгах, — сказал я. — Нет смысла ждать, пока я помру. Если тебе нужны деньги… Кроме вас троих у меня никого нет. Не сомневайся.

— Да нет, нам платят хорошо, есть закон о правах солдата. Но все равно спасибо. — Он зевнул. — Извините. Я не из-за этого зевнул. Мне просто требуется много часов, чтобы выспаться. Все ребята надо мной смеются из-за этого. Вы их не ждите. Они славные ребята. Майер — зануда, но он это знает. Тим МакКрири просто помешан на кино. Он хотел снимать с разных неожиданных ракурсов, но Майер заявил, что мы лишь составляем исторический документ для потомства. Довольно помпезно звучит. Всей операторской технике меня научил МакКрири. — Он снова зевнул. — Извините. Когда-нибудь мы снимем классический антропологический фильм. Про женское обрезание в Верхней Уангтараре. Бывают и куда более странные вещи. Ничего не пропадет.

Я отправил его спать.

Наутро я проснулся в восемь, услышав осторожный шепот и топот босых ног. Из кухни доносился запах снеди: свежих яиц, жареной ветчины и кофе. Я надел халат расшитый золотыми драконами и пошел на кухню, где Майер, МакКрири и Шлитц одетые, но небритые и помятые, завтракали. Вау, сказали они, увидев мой халат. Джон все еще спал. Пускай ребенок спит. Жратва готова, мистер Туми. МакКрири стал мне, не отрываясь от еды, оживленно и подробно рассказывать, держа вилку в правой руке, левой кроша гренку. Встретили этого мужика в пабе, полковника американских ВВС, завтра он перегоняет свой бомбер обратно в Штаты. Окей, говорит, садитесь, довезу, места хватит, взлетаю в шесть утра с базы в Орфорде, это в графстве Саффолк, просто спросите Джейка Лаймана и все будет в порядке. Окей, есть и масса других вариантов. Вам паспорт нужен? МакКрири выудил из бокового кармана штанов три паспорта невиданных мною ранее цветов.

— Где же это, позвольте спросить, вам удалось…

— Вот этот — Свободного Государства Ирландии, подрались со здоровущим ирландцем в переулке возле паба, где это было, Фрэнк?

— Меня там не было, — жуя ответил Шлитц, — я в это время был занят с той дамой, сказавшей, что она из Свободной Польши.

— Польша, верно, вот этот — польский, имя так сразу и не выговоришь, посмотрите на это, Христа ради. Этот тип сказал, что он дипломат или что-то, черт побери, в этом роде. А такой я вообще ни разу в глаза не видел, какая-то банановая республика. Выбирайте, мистер Туми. Эта дама, у которой я был, живет в Бэронз-Кот или что-то такое, проклятое место, поезда грохотали всю ночь, она сказала, что это подземка; какого черта, говорю, подземка должна быть под землей, это — сабвей. Сказала, что она невеста американского солдата, что у нее уже и американская виза в британском паспорте есть, но я решил с ним не связываться, хлопот не оберешься потом, но вот вам на выбор, сэр.

— Это очень любезно с вашей стороны, — ответил я, — но я думаю, что мне придется утрясать свои дела более упорядоченным образом. Мне не хватает вашей молодости. И вашей свободы. Но не могу сказать, что я вам не благодарен за все хлопоты. Я надеюсь, что вы недурно провели ночь.

— Еще как дурно, — поправил интеллигентного вида лейтенант Майер. — Это просто был какой-то праздник дурости. Мы разошлись каждый своим путем и встретились на рассвете в кофейне.

— Кофе там был паршивый, — заметил Шлитц, — не то что у вас.

— Лондон — неплохой город, — мудро заметил МакКрири, — надо только места знать. Всего полно. Вон и яйца настоящие нашлись, и ветчина. Пошел я с этим маленьким темным типом, сказал, что он — литовец, привел он меня в какой-то гараж. А там всего полно. Очень ему доллары нужны, этому типу. Я вам говорю, тут все достать можно.

— Леди Блумфилд, — сказал Майер, — вы когда-нибудь слышали о такой, мистер Туми? Замечательная девушка.

И тут вышел Джон, взлохмаченный, зевающий так, что челюсть чуть не трещала. Он безмолвно выпил кофе. Джон Кэмпион, на роду ему написано стать мучеником.